Саша Кругосветов
Полет саранчи

Тихий август. Вместо предисловия

Железный август в длинных сапогах стоял вдали с большой тарелкой дичи^[6].

Совсем в другом обличье явилась мне концовка лета 2018-го: какая-то тихая погода, слишком робкое солнце… Ко всему примешивался привкус увядания – вторая половина августа в Петербурге игрой красок и вечерней прохладой напоминает о приближении осени.

Договорился встретиться с журналистом Димой Теткиным – «вечным мальчиком из маленького города», по его собственному выражению, – для записи интервью на радио REGNUM. Припарковался у проходной некой бывшей конторы, где в советские времена трудились свои Журбины, а директорствовали собственные Андреи Бабичевы. Почему бывшей? Потому что непохоже это на действующий завод, вряд ли там что-то еще производят.

Кажется, я уже был когда-то у этой проходной… Типография Ивана Федорова, что ли? Если не ошибаюсь, типографщикам в начале девяностых не удалось выкупить здания с землей – случились какие-то проблемы с КУГИ (Комитетом управления госимуществом). Здесь теперь не печатают книг, не прессуют обложек, не сшивают корешков, просто сдают помещения в аренду – довольно распространенная нынче форма выживания старых предприятий. От прежней жизни осталось нагромождение индустриальных кубов в стиле Жоржа Брака – разновеликих строений середины прошлого века, наспех подкрашенных и опутанных неопрятными наслоениями позднейших коммуникаций. Потрескавшиеся дома, наподобие шепчущихся фантомов, сиротливо жмутся друг к другу, вспоминая давние дела канувшей в Лету советской эпохи.

Что на часах? Минут десять еще есть. Начало записи в четырнадцать.

Ворота настежь. Две расплывчатые фигуры – когда-то маскулинной, а теперь неизвестно какой гендерности, – проспиртованные агендеры, одним словом. Равнодушные стражи у ворот ветхой цитадели одного из осколков советского мира увлеченно обсуждали нечто околофутбольное.

Пришлось довольно нетактично прервать их разговор:

– Послушайте, уважаемые, у меня запись на студии REGNUM, позвольте пройти!

Расплывчатые удивленно взглянули на меня, с явным неудовольствием переспросили: «Регнум – радио? – пошуршали засаленными бумажками. – Нет таких, звоните им, пусть встретят» – и продолжили увлекательную дискуссию.

Позвонить им – большая проблема. Мы с Димой давно знакомы, переписываемся, встречаемся иногда поболтать и пообедать. У меня есть e-mail Теткина, WhatsApp, мессенджер, есть и номер мобильного. Но Дима – большой оригинал – на телефонные звонки не отвечает, объясняя тем, что не любит телефон. А мне что делать? Звоню-таки на мобильник, пишу на gmail – нет ответа.

Болтаюсь у проходной, хожу взад-вперед. Ворота – настежь, машины въезжают и выезжают; стражи тем временем занимаются своими делами. Им неинтересны машины, неинтересна и странная персона, фланирующая мимо их неодолимого поста охраны.

Жарко. Время течет и плавится, иногда останавливаясь и затвердевая наподобие теплого бабушкиного варенья.

В 14:30 из-за поворота появился «вечный мальчик», напористо вещая своему спутнику нечто возвышенно-ритмизированное: «Высоко в небе, где падают звезды, как слезы и розы в первых стихах».

Дмитрий обрадовался, заметив меня, будто это оказалось приятной неожиданностью:

– А, вы уже здесь? «Фонарями, проезжающими машинами каждый день прохожу мимо себя», – отречитативил он, возможно, собственные вирши. – Наверное, мимо вас тоже. Оч-чен-н-н хараш-шо, пойдемте… Со мной, – бросил он охранникам и увлек своего спутника и меня в извилистые дворовые проходы, обрамленные допотопными фабричными корпусами. Комментировать опоздание не стал, вдохновленный, возможно, примерами вечно опаздывающих президентов некоторых великих держав.

А потом были студия, интервью… Говорили о работе инженера, о бизнесе, об олигархах, о литературе, о гераклитовой метафоре времени и даже о боевых единоборствах как о театре.

После выхода передачи в эфир мы снова встретились и будто продолжили ранее начатый разговор. В присущей ему отвязной манере Дима заявил, что я как человек интересней того, что пишу: «Многие ваши вещи, особенно записки о Крыме, довольно любопытны, но не кажутся мне первичными».

«Напишите лучше о своей жизни, – добавил он. – В девяностые вы оказались в эпицентре событий, в которых подчас решались судьбы России. Просто воспоминания о том времени, о работе с олигархами, криминалитетом – вы же многих хорошо знали».

Первой мыслью было: «Писать о выскочках запыленных девяностых? Бр-р-р, вряд ли это герои моего романа. Не самые духоподъемные воспоминания, да и человеческий материал не особо интересный».

Дима был настойчив: «Попробуйте. Современной публике нон-фикшен может оказаться ближе устаревшего жанра романа».

Меня его идея не заинтересовала, и вскоре разговор был благополучно забыт. Но дружеские советы поделиться собственными впечатлениями о проклятых девяностых с неизменной регулярностью поступали от разной пишущей братии, от друзей, однокашников и многих других, кто мне небезразличен.

Опять нон-фикшен, опять публицистика? Несколько лет назад я твердо решил писать только худлит, гнал от себя идею открывать глаза общественности на абсурды и парадоксы первых лет так называемой демократии в России – не хотелось погружаться в темные времена безвластья, вернее, власти нуворишей-однодневок, не хотелось, чтобы мое имя ассоциировалось с этими весьма влиятельными в свое время, но крайне несимпатичными персонами, ежеминутно da surgere scelus^[7], да и сказано о них уже немало.

Но воспоминания о девяностых, сыгравших важную роль в моей жизни, не давали покоя, раз за разом всплывали в памяти, словно демоны из «Капричос» Гойи бились изнутри о черепную коробку, и я дал задний ход. Почему не попробовать? Написать без преувеличений. Попытаться уйти от назидательности и моральных оценок; написать как было – просто собственные впечатления.

Летом 2020-го приступил к написанию «Полета саранчи», постепенно увлекся, и вот книга перед вами, мой читатель. Вы читаете предисловие – довольно старомодно писать авторское предисловие, не так ли? Что делать – Кругосветов вообще старомоден, как все поколение Кругосветовых. Если так хочется остаться современным и быть в тренде – можете перелистнуть и сразу перейти к первой части.

Итак, о чем эта книга? В первую очередь, о темных временах.

О которых некогда сказал Бертольд Брехт: «Право, я живу в мрачные времена. / Беззлобное слово – это свидетельство глупости. / Лоб без морщин / Говорит о бесчувствии. Тот, кто смеется, / Еще не настигнут / Страшной вестью»^[8].

А еще Брехт говорил о хаосе и голоде, о резне и живодерах, о возмущении несправедливостью и отчаянии, «когда несправедливость есть, а возмущения нет», о праведной ненависти, уродующей человека, о законной ярости, от которой хрипнет голос.

Вот что писала об этом неистовая Ханна Арендт^[9]: «Размышляя о темных временах, нужно учитывать камуфляж, производимый и распространяемый истеблишментом – или системой. Если функция публичной сферы – проливать свет на человеческие дела, то, значит, наступает тьма, потому что этот свет гасят „кризис доверия“ и „закулисное правительство“, речь, не раскрывающая, а заметающая под ковер то, что есть, и призывы, моральные и прочие, под предлогом защиты старых истин всякую истину низводящие до бессмысленного трюизма». Перевод нам достался неуклюжий какой-то, но смысл понятен.

Все это не ново, добавляет Ханна. Сартр описывал в «Тошноте» мир, в котором все, у кого есть общественное признание, принадлежат к числу salauds^[10] (знакомая ситуация, не правда ли?), а все, что есть, «существует в непрозрачной бессмысленной фактичности, распространяющей помрачение и вызывающей тошноту». «И это та же ситуация, которую описывал Хайдеггер, говоря о толпе и болтовне. В человеческом существовании все реальное и подлинное становится жертвой подавляющей власти болтовни, возникающей из публичной сферы, упреждая и уничтожая смысл и бессмыслицу всего, что могло бы принести будущее». Почти сто лет прошло – ничего не изменилось. Власть СМИ и социальных сетей огромна – тоталитарная власть болтовни ежедневно и даже ежеминутно перечеркивает наше будущее. По существу, мы уничтожаем свое будущее и будущее детей собственными руками.

Какой вывод делает Ханна Арендт? Она говорит о том, что даже в самые темные времена «мы вправе ждать какого-то освещения, и это освещение приходит не столько от теорий и понятий, сколько от слабого света, который некоторые люди зажигают почти при любых обстоятельствах и которым освещают отведенный им на земле срок». Арендт пишет именно о таких людях темных времен – об очень разных и весьма противоречивых, среди них Карл Ясперс, Готхольд Лессинг, Роза Люксембург, Бертольд Брехт. Они зажигали свет – вопрос только: какой и для кого?

В моем романе другие герои, и пишу я о совсем других людях: о них самих и об их душах, которые, увы, не светят в темноте, – о мертвых душах; они ведь тоже порождение темных времен. Люди, сердца которых сжались и заледенели, как ни странно, в самых жарких схватках за деньги и власть. Замерзли или были мертвы задолго до этого?

Книгу можно было озаглавить по-разному: «Мертвые души – 2», «Живые трупы», «Чичиковы и Тартюфы девяностых», «Ниспровергатели и барыги», «Недолгий век зомби», «Счастье андроидов девяностых», «Манкурты Золотых храмов». Но я назвал ее «Полет саранчи».

Названия говорят сами за себя – мне, пожалуй, без каких-то оценок не обойтись, и хотя следовало бы избегать назидательности, авторскую позицию утаить не удастся.

Кого выдвигали темные времена, годы безвременья? Увы, Россия девяностых не дала нам светочей прогресса. Вместо них пришли ниспровергатели, разрушители, авантюристы, бесконечно преданные не только идеям так называемой новой революции, но и своим вполне земным слабостям: похоти, деньгам, властолюбию, мести, жестокости, эгоцентризму, ханжеству и коварству.

Для кого написан «Полет саранчи»? Обычно книгу адресуют единомышленникам. А кто мои единомышленники, кто сам-то автор – лихой либерал или железобетонный патриот?

В начале девяностых автор скорее либерал, энтузиаст шестидесятых – был полон надежд, поддерживал какое-то время Ельциных-Собчаков-Старовойтовых… Но со временем во многом и во многих разочаровался, и на сегодня я скорее чужой среди своих, свой среди чужих. Либералы не принимают меня – я тоже не хочу, да и не могу принимать их всегда и во всем.

Мое любимое радио – Эхо Москвы. Но почему от этих уверенных в себе ребят, эхомосковских модераторов, столь часто разит махровым большевизмом в защите так называемых либеральных ценностей? Почему они видят в разгоне тоталитарных сект – гонение на свободу совести, в критике акционизма Pussy Riot – наступление на свободное искусство, а в агрессивной пропаганде радужных знамен – неизменный залог светлого будущего человечества? Почему некоторые модераторы радиостанции сами становятся ярыми пропагандистами? Неужели высокообразованные и достойные уважения ведущие Сергей Бунтман и Ксения Ларина не понимают, что своей агрессивностью, а временами и ограниченностью ставят себя на один уровень с поющими птичками госканалов?

Сергей Николаевич Турчин – главный герой этой книги, а его ближайшее окружение (как правило, без фамилий) – персонажи вымышленные, писательские композиты – своеобразные пазлы, полученные от соединения фрагментов, вырезанных из нескольких прототипов. Любое сходство этих персонажей с реальными людьми – если такое произойдет – автором не подразумевалось и стало результатом случайного совпадения либо свободного полета мысли читателя.

Большинство же остальных героев, достаточно известных широкой публике, названы собственными именами и фамилиями; я описываю конкретных людей такими, какими они остались в моей памяти и памяти других современников, и события, происходившие с ними на самом деле.

Боюсь, мои суждения о некоторых одиозных фигурах, ставших в новейшие времена иконами либеральной тусовки, вызовут резкую критику этой работы, а самого автора – не исключаю – сделают нерукопожатным в определенных кругах. В конце концов, это не так важно. Важно другое: если мы хотим иного будущего страны, начинать следует с себя, в том числе вышеобозначенным иконам, уже пора! Эту простую мысль мне и хотелось бы донести до моего читателя.

Нам нужны демократические преобразования, не так ли? Мы этого хотим? В девяностые мы тоже хотели. Тогда почему не получилось? Может, виноваты не только те, кто в Кремлях угнездился? Нам их ведь не с Марса прислали. Почему Россия – как при Сталине, так и теперь – скатывается к пресловутой уваровской триаде?

Делать свободу чистыми руками – вы ответите: популизм – просто сказать, да трудно сделать, разве не так?! Еще незабвенный дедушка Ленин говорил: «К чертовой матери этого Парвуса, революцию нельзя делать грязными руками»^[11]. У него самого, правда, не совсем получилось, вернее, совсем не получилось!

Попробуем избежать ошибок девяностых – они еще свежи в нашей памяти. Не сразу, не мгновенно – я уверен – Россия найдет свою дорогу.

А новые Березовские и Патаркацишвили – их много наплодилось после ухода первой партии Борисов Абрамычей и Бадриков, поменялись только фамилии и жены с детьми – пусть летят в теплые края. Для них наступит зима. Мы просто забудем о них. Как в свое время улетели и стерлись из нашей памяти Троцкий, Азеф, Парвус и другие прославленные авантюристы XX века.

Книга, если откинуть пролог и данное предисловие, устроена следующим образом. В нее вложены два романа. Один – о жизни в период от конца восьмидесятых до начала двухтысячных некоего Сергея Турчина, очевидца лихих девяностых. В основе воспоминаний Сергея – хорошо известные автору реальные события, происходившие в ЛогоВАЗе, вокруг него и в стране в целом, а также действующие лица этих событий – тоже реальные и весьма публичные персонажи: Березовский, Патаркацишвили, Дубов, Глушков, Литвиненко и многие другие. Второй роман – сравнительное жизнеописание четырех известных в российской истории авантюристов еврейского происхождения: Троцкого, Азефа, Парвуса и БАБа (Бориса Абрамовича Березовского). Первые трое сыграли заметную роль в перевороте 1917 года, БАБ – тоже известный авантюрист, а теперь он трактуется некоторыми еще и как историческая фигура, но уже эпохи революции 1991 года. БАБ – многогранная личность – сознательно или бессознательно впитал в себя многие черты своих великих предшественников.

Части 1, 3, 5, 7 относятся к роману 1. Части 2, 4, 6 относятся к роману 2.

В первой части Сергей Турчин знакомится с вопросами, которые ему зададут на радио, перебирает в памяти мемуарное наследие девяностых, вспоминает о собственной жизни перед революцией 91-го, а заодно о последних годах восьмидесятых в жизни Бориса Березовского, одного из главных героев этой книги.

В остальных частях – со второй по седьмую – романы 1 и 2 структурированы схожим образом, а их сюжеты развиваются синхронно. Каждый из них содержит три части, изложенные в естественной последовательности – «Юность» (части 2 и 3), «Зрелость» (части 4 и 5) и «Увядание» (части 6 и 7). В тексте эти этапы жизни иногда метафорически называются утром, полднем и вечером. Для главных персонажей обоих романов – БАБа и Турчина – условное взросление заканчивается в начале девяностых – на подходе к революции 91-го, сами девяностые – это пора их зрелости, а ее рубежом становится 2000 год – переход от революции к периоду стабильности. Для Троцкого, Азефа и Парвуса годы созревания, вхождения в революцию 1917-го и начала отхода от дел несколько отличаются.

Главы «Маклауд убивал по-братски» (часть 3), «Лето олигарха» (часть 4) и «У разбитого корыта» (часть 6) выполнены в виде коллажей из вырезок журнальных и газетных публикаций того времени. В вырезках сохранены логотипы изданий, тексты заметок существенно сокращены, но коррекциям и адаптации не подвергались.

В конце книги приводится интервью, данное Турчиным на радио, в котором он пытается дать собственную оценку девяностым в новейшей истории России. Я решил не выделять это интервью в виде отдельной части и включил его как главу в последнюю, седьмую часть книги.

Часть 1. Выход из ковидной спячки

Ковид-затишье

Бедный человек, говоришь «после нас хоть потоп!» и всего только дергаешь за ручку бачка.

Станислав Ежи Лец

Был обычный день дождливого июля 2020-го: до кондрашки напугавший всех коронавирус, казалось, начал уступать позиции, когда власти по всему миру, обезумевшие от беспрецедентного распила, решили перевести дух, а заодно дать возможность обалдевшему от самоизоляции и телезапугивания обывателю понемногу возвращаться к обычной жизни. Уже открылись уличные кафе, парикмахерские, массажные кабинеты. Со дня на день начнут работать фитнес-центры и промтоварные магазины. Вирусологи по инерции продолжали стращать народонаселение новой испанкой XXI века, но сорвавшийся с цепи усредненный гражданин, считающийся работающим на удаленке, а на деле получивший неограниченный пока сроком, оплачиваемый в полной мере отпуск, рванул по ресторанам, пляжам, шашлыкам на открытом воздухе, забыв о масочном и перчаточном режиме.

Сергею Николаевичу – шестьдесят пять. Лоб украшен волной темных волос с вкраплением возрастного серебра. Стройный, худощавый, грациозными движениями напоминающий породистую борзую.

Взглянем на него со стороны и в один голос скажем: недаром его фамилия Турчин, без генетической экспертизы заметно, что в славянскую кровь его предков закачали немалую долю туркестанских генов – черные брови вразлет, миндалевидные темно-карие глаза и яркие губы чувственного рта контрастируют с бледным аскетичным лицом и впадинами хорошо выбритых щек.

В молодости он стеснялся своей худобы и легкости. Теперь и то и другое – в самый раз! С возрастом меняются акценты: худоба добавляет силуэту изящества линий, легкость превращается в подвижность и моложавость.

Сегодня первый выход в город, первый деловой контакт.

До этого они с женой отсиживались на даче в Новотоксове, бродили по лесам, гуляли вдоль берегов Хепоярви и Кавголовского озера, ходили в магазин перед самым закрытием – в десять, пол-одиннадцатого, – когда покупателей почти не было.

Четыре месяца самоизоляции. Иногда их навещали дочь с мужем. Дети еще в марте переболели коронным вирусом – встречаться с ними безопасно.

«Так-так, Сергей Николаевич, – он подошел к зеркалу. – Почему, собственно, Сергей Николаевич?»

Человек контактный и общительный, он не любил внешних атрибутов уважения. Уважение должно быть, дистанция с малознакомыми – тоже. Но ему нравилось, когда его называли Сергеем и обращались на ты. Даже молодые, особенно если молодые. Ты и по имени – так ведь и было до Петра Великого: очень по-русски и совсем не означает панибратства.

Самоизоляция давалась чете Турчиных без труда. Юля, в прошлом телережиссер, отошла от дел и с удовольствием возилась с цветами в саду, Сергей последние восемь лет в основном занимался литературой.

Мир изменился. Телевидение, интернет, видеоконференции, вебинары и прочие веби-вики – теперь можно работать дома со справочниками, первоисточниками, видеоматериалами и фонотекой. Профессиональные и дружеские контакты? Нет проблем: соцсети, Skype, WhatsApp – говори сколько хочешь, пялься друг на друга, пиши сухие деловые или, наоборот, страстные и небезразличные письма. Хотелось бы, конечно, лично увидеть близкого друга, похлопать по плечу, посидеть в ресторанчике, побывать на репетиции своей пьесы, презентовать в Союзе новую книгу… Не хватало конкретной причастности. Сергей решил, что пока это можно пережить – придется отказаться от встреч, зато останется больше времени для работы. Рассказы публикуются, книги издаются, рецензии выходят в периодике и тэпэ.

В общем, все сносно. Его не устроили бы исключительно виртуальные контакты, будь у него любовница, но эти грозы в его жизни отшумели – возможно, навсегда.

Дождь бесцеремонно стучал по стеклам и отливам окон, погода не вдохновляла, но Сергей почему-то ощущал странный подъем настроения.

Сегодня он наденет темный консервативный костюм, белую рубашку, лаковые туфли Кавалли. И конечно, деловой галстук… Репсовый полосатый или Виндзор? Ну уж точно не Бало, не Аскот и не Шарпей! Только сейчас он понял, как ему не хватало этого «появиться на людях».

Сегодня у него интервью на радио Зов Петербурга.

Интерес к девяностым сохраняется, равно как интерес к заметным персонажам того времени.

Любопытно, почему зовпитерцы обратились именно к нему?

Сергей не был другом олигарха, сам не олигарх, не политолог, держался подальше от политики – мелкая сошка, как сказал о нем однажды Бадри, – в политических тусовках участия не принимал, не был свидетелем эпопей захвата ОРТ, Сибнефти, ничего существенного не может сообщить об участии фигуранта в Чеченской войне, в избирательной кампании Ельцина 96-го года. Сергея ну никак не назовешь раскрученной PR-фигурой.

Сколько претензий в этом нелепом английском псевдониме – Платон, да еще Еленин! Философ Платон, а еще немножко и «великий революционер» Ленин… как много уже было сказано о Еленине! Кто на новенького, кого бы еще они могли расспросить? Многочисленных жен, детей, малолеток-однодневок, приглашенных когда-то для эротического дивертисмента к завтраку увядающего олигарха? Бывших партнеров по бизнесу? Все уже было, заезженная пластинка… Все, как правило, говорят не о фигуранте – на фигуранта им плевать, – говорят о себе любимых.

Может, потому и обратились к Сергею? Он встречался с Борисом довольно часто, в определенный период – раз в неделю. Подчиненный и в какой-то степени партнер, он видел шефа в разной обстановке глазами человека обыкновенного. Турчину ничего не надо доказывать. Тогда не надо было, теперь – тем более. Он действительно может сказать и скажет ровно то, что видел и знает… Ровно то – вот и он вынес на языке это слово-занозу… Почему они так любили и теперь любят нелепое интеллигентское ровно – Венедиктов, Юлик Дубов, БАБ, Ленечка Богуславский?

Превращение России из сверхдержавы в нищую страну – одно из самых любопытных и драматичных событий в истории человечества. Платон Еленин, он же Борис Абрамович Березовский, – в конце девяностых не было другого человека, стоявшего столь близко ко всем трем ветвям российской власти: криминалу, бизнесу, правительству. Не было другого человека, которому сползание России в пропасть принесло столь грандиозные доходы.

Магнаты российского бизнеса унаследовали богатство от Советского Союза, стали уполномоченными миллионерами, а Борис построил собственную империю – причем сам, с нуля. Многие внесли посильный вклад в распад огромной страны, но именно БАБ воплотил в себе дух эпохи. Никому не удавалось так тонко улавливать быстро меняющиеся обстоятельства: при каждом новом повороте событий Борис изобретал новые способы наживы. Он поднялся и стал вторым лицом в Совбезе – БАБ креп, а Россия слабела. Почему демократические принципы могли столь безнадежно отравить российское общество? Карьера Платона Еленина – так он называл себя в последние годы жизни – возможно, позволяет ответить на этот вопрос.

В Англии он догорал, это было заметно.

Прислушивался ли он к себе? К звуку своей души? Сверял ли этот звук со словарным мусором, которым заваливал уши окружающих? Ему было немало лет. За долгие годы человек приходит к такого рода мыслям: вот была жизнь, а теперь надо смириться, приготовиться к уходу. Теперь уже нет резона жонглировать словами – демократия, свобода, еврейская тяга к деньгам, православие, русский народ… «Я могу, если захочу, из обезьяны сделать президента» – было и такое высказывание^[12]… О принципах, чести, достоинстве слов почему-то не прозвучало – наверное, не нашлось. Не хочется, да и обидно – исчезнуть просто так, небрежно, по ходу. Было ли у него желание дойти до тайны жизни, ответить на вопрос: зачем это все с ним произошло? Последние его интервью уже немного такие.

БАБ смотрит в камеру немного печальным, пожалуй, даже прощальным взглядом… Уже почти оттуда, с той стороны завесы. По инерции продолжает сбивчиво печатать языком отработанные за годы володения умами штампы, делать так хорошо раньше срабатывавшие театральные паузы, иногда сбивается – зачем он об этом? – и вновь продолжает… Незачем уже обманывать и обманываться. Но ему не остановиться; бежит по инерции – словно курица с отрубленной головой.

Без мысли о смерти ничего в самом себе не разглядеть. И нам в нем тоже. Тайна ухода из жизни – великая тайна есть.

Прошло семь лет, как Бориса не стало, но его до сих пор вспоминают. Он хотел быть на виду, всегда был на виду и тем не менее унес с собой немало загадок.