Саша Кругосветов
Клетка

– Возможно, вы опять скажете, что я зря вас побеспокоил, что это за обсуждения в такое позднее время, разве это так срочно?

– Ах, эти ваши бесконечные вступления, предисловия, расшаркивания… Вы не можете сразу приступить к сути дела?

– Ну что же, спасибо, вы существенно упростили мою задачу. Сегодня утром некие люди прошли безответственно в вашу комнату, самоуправничали и привели все в полный беспорядок. Переставляли вещи. И все это происходило по моей вине. В связи с вышеизложенным я нижайше прошу простить меня. Тем более что эти безответственные люди вторглись к вам по собственной инициативе и с помощью Евдокии Прокопьевны.

– Вторглись в мою комнату? Но в чем же причина, почему вы молчите о самом интересном? Вы сумели заинтриговать меня. Скажите же скорее, что здесь произошло. И не по этой ли причине у вас на лбу наклейка – следы боевых сражений?

– Ах, милая, милая, не знаю, как к вам обращаться – не товарищ же Толоконникова, – можно я буду называть вас просто Мариночкой? Все это так несущественно, и зачем вам забивать этой ерундой свою хорошенькую головку?

– Тайны, тайны, какой вы, однако, таинственный. Вообще-то таинственной пристало быть женщине. Таинственной, а еще лучше – роковой. Ну, раз вы хотите остаться таинственным, оставляю за вами эту прерогативу. Пусть это будет ваша тайна. А может быть, наша с вами тайна? В любом случае, коли вы просите прощения, охотно вас прощаю, тем более что, мне кажется, все вещи у меня стоят на тех же самых местах, что и раньше. Вон и блузка висит.

Смотрите-ка, все фотографии разбросаны. Мне вообще не нравится, что кто-то без спроса рассматривал мои фотографии, тем более что на многих из них я запечатлена в довольно-таки обнаженном виде. Мне все же странно выговаривать вам, взрослому состоявшемуся человеку, и объяснять вам, что нельзя делать то, что вы на самом деле должны были сами запретить себе. Как вам вообще могла прийти в голову мысль проникнуть самовольно в мою комнату в мое отсутствие?

– Я уже объяснял вам, товарищ Толоконникова, что эти фотографии разбросал не я. Это сделали Реликтов с Рецептовым, которых в комиссию ввел инспектор. Оба они из того отдела, в котором я сейчас работаю. Такие неприятные, суетливые и бесцеремонные типы. Надо от них избавиться. Поверьте, у меня достаточно полномочий и влияния, я все сделаю, чтобы их выгнали из отдела. И не только из отдела, но и из нашей продвинутой, высокотехнологичной конторы «Базальт», возможно, вы что-то слышали о нашем предприятии.

– Зачем вы мне рассказываете о каких-то неизвестных мне людях, которые, как вы сами сказали, появились здесь из-за вас? Хорошо хоть, что вы не распространяетесь о каком-то неизвестном и совершенно мне не интересном инспекторе.

– Кроме инспектора здесь были еще двое охранников. Они сидели на том сундуке в прихожей. Это была целая комиссия.

– Вы мне совсем заморочили голову. Только взгляните на то, что вы вместе с ними наделали, – сказала Марина и внимательно посмотрела в глаза КГ.

Борису показалось, что на мгновение ее рот раскрылся, клыки удлинились, зрачки расширились, заняли и поглотили всю ее комнату, и Борис полетел в какой-то бездонный туннель. Подступила дурнота. Но это было только одно мгновенье.

«Показалось. Теряю контроль над собой, – подумал КГ. – Я устал, переволновался сегодня».

– Что вы наделали, что вы наделали, – повторяла Марина. – Вы чуть было все не испортили.

Она сняла кусок материи со стены, положила на стол и стала раскладывать фотографии на черной ткани, прикалывать их булавками, перекрывая одной фотографией ненужную, по ее мнению, часть другой.

– Вот как это должно выглядеть, – сказала она через некоторое время, с гордостью осматривая получившуюся композицию. Непонятно, как она смогла это сделать, но теперь с этой фотокомпозиции на Бориса смотрели только глаза крупным планом, одни только огромные глаза товарищ Толоконниковой с большими расширенными зрачками. Глаза множились и расширялись. Сто пар глаз. Страшновато.

– Вот теперь все в порядке. В порядке. Закон, порядок, справедливость всегда торжествуют. Вы не задавались вопросом, почему я – то Мариула, то Марина?

– Честно говоря, нет. Я думал, это почти одно и то же.

– Да помолчите вы, вечно куда-то торопитесь. Не прерывайте меня и послушайте. Может, у вас не будет больше возможности еще раз встретиться со мной. До поры до времени.

– Почему это, интересно?

– Потому что имя мое – Шахат, и символ Шахат – тысяча глаз. Вот вы и узнали… Только не говорите об этом никому. И, конечно же, – этой глупой мадам Гаулейтер, ведь вы так ее называете? Пока не понимаете, потом поймете. Когда встретитесь со мной снова, тогда и поймете, что это означает.

«Шахат, Шахат, это что, шутка такая? Нет такого русского имени».

– «Шах и мат», «Шахимат» – вы смеетесь надо мной, шамаханская царица. Вы смеетесь надо мной. Смеетесь, потому что не верите мне. Еще раз объясняю: здесь была комиссия. Вы меня просто вынуждаете – следственная комиссия.

– Из-за кого? Может, вы сейчас скажете, что из-за вас все было? Этого просто не может быть, – сказала Марина и рассмеялась.

– Может, и очень даже может. Почему вы решили, что ко мне не приходила следственная комиссия? Может, и не следственная – комиссия из какой-нибудь судебной инстанции. Разве нашего мимолетного знакомства достаточно, чтобы вынести сколь-нибудь обоснованное суждение о том, что на мне нет никакой вины?

– Конечно, я не та самая инстанция судебного толка, которая якобы присылала к вам комиссию и зачем-то при этом рылась в моих фотографиях, поэтому и не могу иметь обоснованного суждения о вас – по большому счету, малознакомом мне человеке. Но, с другой стороны, присылать следственную комиссию домой, без предупреждения вскрывать и занимать комнату молодой девушки, совершенно непричастной к каким-то вашим неизвестным мне поступкам, рыться в моих фотографиях, нарушать фотокомпозицию, мистичность которой может повлиять на все мироздание…

«Ишь, как она расстроилась из-за своих фотографий. Не понимаю, из-за чего такой переполох, правда, ножки у нее на пляжных фотографиях очень даже ничего. И в жизни, похоже, тоже. А она теперь все закрыла. Остались только глаза. Глаза, правда, тоже довольно завлекательные», – подумал КГ, а Марина между тем продолжала:

– Все это можно было бы сделать из-за какого-то особо тяжкого преступника, которого следовало бы немедленно арестовать. А вы на свободе. И, судя по вашей опрятной одежде и душевному спокойствию, вряд ли можно предположить, что вы только что бежали из тюрьмы. Так что никаких преступлений вы, конечно, не совершали. Тем более – тяжких. Да и характера бы у вас на это не хватило.

– Насчет характера я с вами частично согласен. Но зачем вы говорите о комиссии противу очевидности – комиссия все-таки была. А что если она пришла и, поговорив со мной, сделала вывод о моей невиновности? Или, например, о виновности, но совсем не в той степени, в которой это вначале предполагалось?

– Что же, это вполне возможно, – задумчиво сказала Марина. – Тем более зачем тогда надо было нарушать чудесную космогонию моей фотокомпозиции? А с другой стороны, почему у вас над виском эта наклейка, это как-то связано с комиссией? Может быть, вас ударили?

КГ пропустил мимо ушей последнее замечание о наклейке.

– Вот видите, не похоже на то, что вы хорошо ориентируетесь в судебных процедурах, – сказал КГ, стараясь не обращать внимания на то, что девушка постоянно возвращается к своей фотокомпозиции. «Она же все восстановила, стоит ли так долго сокрушаться из-за этого? Достала она меня своей мнимой космогонией». – А между тем вы, должно быть, слышали, что существует отдельный «Уголовно-процессуальный кодекс», целый раздел советской юриспруденции, которая, как вы знаете, является самой передовой юриспруденцией в мире, – продолжил Борис.

– Мы все так часто сталкиваемся со всякими смертельно опасными коллизиями, и при этом я совершенно не разбираюсь в судебных делах. Поверьте, это очень и очень меня интересует. Закон, суд, правосудие – это ведь страшно увлекательное дело, как вы думаете? Но я надеюсь, что мне удастся пополнить свой багаж знаний в этом столь важном для общества вопросе. На следующей неделе я перехожу на работу секретарем-машинисткой в адвокатское бюро. И уже знаю адвоката, с которым буду работать.

– Не может быть, как интересно. Ну тогда, милая девушка, вы мне сможете помочь в моем деле, процессе, следствии, уж не знаю даже в чем. Дело мелкое, не вижу причин для привлечения профессионального юриста. А вот советчик, да еще такой очаровательный, как вы, мне бы не помешал.

– Почему бы и нет, почему бы и не применить свои знания на практике? Пока их нет, но ведь они будут. Только вы все это несерьезно, вы просто подшучиваете надо мной.

– Как это шучу, с чего вы взяли?

– Что я смогу вам посоветовать, если я и дела-то вашего не знаю. О чем там речь идет в вашем деле или в процессе, как вы изволили выразиться?

– Вы будете смеяться. Или сочтете, что я не в своем уме. Или немного того. Но я ведь тоже не знаю, в чем там дело.

– Послушайте, товарищ Кулагин. Как вам не стыдно? Вы меня глубоко разочаровали. Тоже нашли подходящее время для ваших розыгрышей. Я же вам сказала, что очень-очень устала. Это, знаете ли, не смешно. Совсем не смешно. – Марина отошла от КГ и повернулась к окну.

– Что вы такое говорите, как вы вообще могли подумать такое? Просто это кажется, будто какая-то ерунда случилась. Приходила целая комиссия. Людей взяли с моей работы – этих двоих малахольных Реликтова и Рецептова. Для чего приходили – неясно. Сказали, что меня арестовали. И ушли. А я вроде на свободе. И вот эту штуку мне наклеили. Вернее, они наклеили другую штуку. И сняли. Но получилось так, что мне самому пришлось наклеить эту штуку над виском. Чтобы никто не узнал, что мне наклеили ту штуку, которую потом сняли.

Марина опустилась на диван и засмеялась:

– Слушаю вас и удивляюсь, какой вы все-таки забавный.

Она погрузила локоть и одно плечо в подушку, одну ногу подняла на постель, и часть ноги у нее оголилась. «Какая красивая щиколотка, да и вся она… Глаз не отвести».

– Так как все-таки это все было?

– Нелепо, гротескно и абсолютно безвкусно. Как плохой театр.

– Это мне ни о чем не говорит. Может, закончим уже эту тему, я так устала.

– Да, я понимаю, вы пришли поздно.

– Опять вы меня в чем-то упрекаете. Поделом мне. Не надо было впускать вас в мою комнату. Вы уже дважды ворвались ко мне. Сегодня утром. И сейчас – хотя уже почти ночь. Откуда вы взялись на мою голову? Главное, что во всем этом не было никакой необходимости.

– Нет, было. Было. Как же не было?

КГ чувствовал, что он должен сейчас обязательно что-то сделать, чтобы только не покидать комнату товарищ Толоконниковой. Он стал переставлять столик, показывать, кто где сидел, где находился он сам в этот момент.

– И теперь начинается самое интересное. Инспектор зовет меня, но не просто говорит и не просто кричит, а будто он взывает меня к новой жизни. Вам не представить себе этой нелепой ситуации, и поэтому я должен закричать в точности так, как это сделал инспектор.

Марина рассмеялась – «все-таки я сумел ее немного растормошить» – и приложила палец к губам. Поздно! КГ уже несло, и он прокричал – грубо и протяжно:

– Борис Кула-а-а-гин!

За стеной в соседней комнате постучали – громко и настойчиво. Марина испугалась, схватилась за сердце, КГ тоже вначале немного испугался. Потом заставил себя успокоиться, бросился к Марине, прижал ее руку к себе и страстно прошептал:

– Ничего не бойтесь, моя дорогая. Я все беру на себя. Но кто там, в этой комнате? Там ведь никого не должно быть. И быть не должно, и никто не должен там спать.

– Как это никто? – прошептала Марина прямо ему в ухо, и он почувствовал тепло ее губ и дыхания. – Я вам уже говорила, когда мы сюда заходили, – почему вы никогда не слушаете, что вам говорят? Там уже три дня как остановился родственник Евдокии Прокопьевны. Он, между прочим, лейтенант КГБ. Редько Петр Кононович, он, кстати, из казаков. А я совсем забыла о нем. Ну скажите на милость, что это вам так приспичило кричать что было мочи? Я в отчаянии.

– Прошу вас, не придавайте этому слишком большого значения. Я ведь не распространяюсь относительно своего ареста. Хотя это очень необычный арест, и он носит скорее виртуальный характер; боюсь, что вам незнакомо это важное слово из лексикона продвинутой интеллигенции.

Марина не знала, что ему ответить, она откинулась на подушки, совершенно обессилев. Борис вплотную придвинулся к ней, осыпая поцелуями ее лоб, лицо и шею.

– Да что же вы делаете? Как вы можете? Уходите немедленно, если вы меня хоть чуть-чуть уважаете. Он же подслушивает, он все слышит. Вы же не понимаете, кто он такой. Ах, я уже совсем без сил! И все из-за вас.

– Нет, нет, мы говорим совсем тихо, он ничего не услышит. Я не уйду, пока не буду решительно убежден, что вы окончательно успокоились.

Он продолжал целовать ее шею, потом плечи, грудь. Она покорно позволила ему расстегнуть свою кофточку.

– Здесь нет ничего предосудительного, – говорил он, задыхаясь. – В этом вопросе главную роль играет мадам Гаулейтер. Она обожает меня. Обещаю, у вас не будет никаких неприятностей.

Он посмотрел на ее волосы, стянутые наверх тугим узлом. Попытался снять с ее головы вуалевую косынку, Марина пробормотала:

– Нет, нет, не трогайте, я хочу чувствовать себя немного невестой, не Христовой, конечно, но и не вашей тоже.

– Какой у вас красивый лоб, какие нежные губы…

Она ответила ему, не меняя позы:

– Я просто испугалась, потому что стук был внезапным и раздался совсем рядом. И я очень благодарна вам за то, что вы готовы заступиться за меня. Но не могу принять вашего заступничества. Не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, но я, знаете ли, сама несу ответственность за все, что происходит в моей комнате. Вы просили меня уделить вам несколько минут, а прошло уже полчаса и даже больше. Я так устала… Нет, нет, не останавливайтесь, прошу вас, продолжайте, пожалуйста.

– Но вы на меня не сердитесь?

– Нет, нет, что вы. Я вообще ни на кого не сержусь. Продолжайте, пожалуйста. Продолжайте, пожалуйста. Неужели вы не понимаете, как это было бы сейчас некрасиво, если бы вдруг прервали… Как что? И поцелуи, и все остальное. Или вдруг вздумали немедленно уйти. Только говорите тихо. Шепотом, как я. Я так устала… Но я не могу отказать вам в этом. Ведь вы так настойчивы. И потом во мне говорит голос сострадания. Ведь вы арестованы. И при этом так необычно и красиво – виртуально, как вы сказали. Люблю непонятные слова. И я постараюсь дать вам совет. Только не сейчас. Через несколько дней. А сейчас продолжайте, Борис Илларионович. Еще, еще… Не останавливайтесь. Я хочу, чтобы вы почувствовали дорогу в вечность. Боже мой, как я устала…

Когда все закончилось, она выскользнула из его объятий, накинула на плечи шаль, открыла дверь, вышла из комнаты и прошептала из прихожей:

– Идите сюда, милый. Видите? – и она показала на полоску света под дверью соседней комнаты. – Свет горит, и он подсматривает за нами.

КГ подбежал к ней, прильнул к ее шее и долго не отнимал губ. За дверью лейтенанта послышалось недовольное шуршанье.

– Да, да, я ухожу, – сказал КГ и хотел назвать Марину тем тайным именем, которое она ему сказала – хотел, но не мог его вспомнить.

Она, будто бы понимая, что он забыл ее настоящее имя, устало кивнула, подала руку для поцелуя так, будто это вовсе и не ее рука и все произошедшее ее вовсе не касается, и, как-то вся сжавшись и нахохлившись, ушла к себе, ничего не сказав напоследок.

Вскоре КГ уже лежал в своей постели. Он стал вспоминать, не оставил ли он впопыхах у товарищ Толоконниковой что-нибудь из своих предметов одежды. Поразмышлял о причинах своего неожиданно импульсивного поведения, не смог найти ни одного разумного объяснения, но в целом остался собой доволен. Почему он доволен собой? – это удивительно. Жаль все-таки, что не удалось унести домой обычный трофей. Но, может быть, это получится в другой раз. Правда, она сказала, что мы не увидимся. Или увидимся не скоро.

КГ встал, подошел к зеркалу. Отлепил пластырь. Пятно над виском стало совсем бледным. «Наутро пройдет», – подумал он и выбросил наклейку. Да, результаты вечернего визита к соседке носят явно позитивный характер. Тем не менее осталось легкое чувство беспокойства – не будут ли у Марины какие-то неприятности из-за этого лейтенанта из казачества? «В конце концов, я могу все взять на себя. Почему я не могу сообщить мадам Гаулейтер, что все это произошло, например, из-за того, что я к Марине приставал. А она ни в чем не виновата». Приняв такое благородное решение, КГ быстро уснул.

4

На следующее утро КГ проснулся в особенно приподнятом настроении. Он почувствовал в себе бодрости и стойкости больше, чем когда-либо раньше. Подошел к зеркалу, внимательно осмотрел пятно над виском. Все хорошо, даже отлично.

«Скорей всего, через пару дней ничего уже не останется. И все, произошедшее вчера, растает, словно страшный сон. Но пока, пожалуй, придется снова наклеить пластырь».

О следствии как таковом он вначале почти не думал. А потом все-таки вспомнил о нем.

«Да, по-видимому, это какая-то огромная и довольно могущественная организация. Эдакий виртуальный монстр. Наверняка у нее есть тайные механизмы, а значит, и слабые места. Есть некая точка кристаллизации. Как у закаленного автомобильного стекла. Бьешь, бьешь – и камнем, и прутом, – ноль результата. А чуть стукнешь маленьким камешком в уголок – крак, и рассыпалась броня, которая казалась нерушимой. Так и с этой репрессивной машиной, которая спряталась, растворилась в нашей привычной жизни. Надо засунуть руку в темноту, нащупать тайный крючок, выдернуть его, вот машина и рассыплется. Колосс на глиняных ногах. Впрочем, если меня больше не будут беспокоить, я, пожалуй, не стану объявлять им войну. Пусть живут. Я человек благородный и абсолютно не мстительный».

В таком вот благодушном настроении он и отправился на работу.

Ему позвонили как раз в тот момент, когда он почему-то оказался в приемной Полупанова и никого другого там не было. Секретарь отдела убежала по поручению шефа к каким-то профсоюзным функционерам. КГ снял трубку – оказалось, что звонили именно ему. Как они выбрали такое время звонка, что именно он оказался сейчас в приемной?

Сообщили, что на воскресенье назначена встреча с дознавателем.

– Следствие носит предварительный характер. Допросы будут производиться со всей требуемой тщательностью. Мы бережем вас и не хотим переутомлять. Поэтому допросы будут не слишком долгими. Но их будет много. Вам придется навещать нас еженедельно. Потому что все заинтересованы, чтобы ваше дело не затягивалось и было разрешено как можно быстрее. Если вы спросите, почему для встреч выбран именно этот день – воскресенье… Из гуманных, из самых гуманных соображений – чтобы вы не чувствовали себя изгоем общества, могли каждый день вести обычную жизнь и достойно исполнять служебные обязанности. Мы посоветовались с товарищами и заранее предположили, что вы одобрите выбранную процедуру и график встреч. Потому что другие варианты – допросы по ночам с включением яркого света, направленного в глаза, обливание холодной водой, чтобы подследственный не засыпал во время беседы с дознавателем или следователем, подключение нескольких последовательно сменяющих друг друга следователей, – видимо, окажутся для вас затруднительными, вряд ли у вас при этом будет абсолютно свежая голова. Так что, если не возражаете, мы решили придерживаться именно такого расписания. Наверное, вам понятно и так, что пропускать эти встречи просто-напросто запрещено и никакие обстоятельства или причины, которые в обычной жизни считаются уважительными, ни следователем, ни судом приниматься в расчет или учитываться не будут. Манежный переулок – вот куда вам нужно явиться.

Был назван номер дома.

КГ ответил, что очень хорошо знает дом на Манежном, но как ему туда попасть? Насколько ему известно, это «почтовый ящик», абсолютно закрытая контора, которой управляет то ли сын Берии, то ли сын Хрущева. И попасть туда совершенно невозможно.

На той стороне линии кто-то язвительно хмыкнул и произнес что-то типа: «Вот как? Ах, ах, вы так много обо всем знаете». А потом тот же голос добавил довольно строго:

– Возьмите паспорт, вас пропустят. И не опаздывайте, – сказал этот кто-то и повесил трубку.

Борис решил, что обязательно пойдет на встречу с дознавателем. Следствие началось. Что его ждет, какие подводные камни? Но он будет бороться, правда на его стороне. И он постарается, чтобы эти допросы быстро закончились.

«Не опаздывать», – мысленно повторил он слова звонившего. Как это можно сделать? Надо было хотя бы сообщить, во сколько следует прийти. В его конторе работа начинается в 8.30, но это уже слишком. Он не пойдет к дознавателю в воскресенье ни свет ни заря. Скорее всего, они начинают в девять часов. Пойдет к девяти. А если опоздает, ничего – перетопчутся. Повестки ему не вручили. Может, они вообще разговаривали с кем-то другим, а вовсе не с ним. А он ничего не знает. Но именно так он сказать не сможет. Ведь он все-таки придет – значит, разговаривали с ним. Но если даже опоздает… Ему же не сказали время. Он не намерен им ни в чем уступать.

Пока Борис задумчиво стоял у телефона, его окликнул заместитель начальника отдела Ивар Борисович Якобсон, недавно переведенный в отдел двигателист, направленный к ним по решению парткома, чтобы укрепить телеметрию как новое техническое направление. Ивар Борисович совершенно не разбирался в электронике, тем не менее он старательно прочитал все необходимые книги и ему надо было поскорее показать всем этим молодым выскочкам типа КГ, что теперь именно он в отделе является реальным техническим лидером в области телеметрии, а конкретно с Борисом Илларионовичем у него сложились отношения необъявленного, но ожесточенного соперничества.

– Неприятные известия? – небрежно спросил Ивар Борисович, презрительно сморщив курносый прибалтийский носик, весь покрытый сеточкой красноватых прожилок. Почему в прожилках? Может, он пьет тайно, хотя ни в чем таком вроде не был замечен. Спросил Бориса, но вовсе не для того, чтобы ему ответили. Просто для того, чтобы Борис отошел от телефона.

– С чего вы взяли? Все просто-таки напросто отлично, – ответил КГ. Он посторонился, но почему-то не ушел.

Якобсон встряхнул русыми волосами, разделенными прямым пробором и спадавшими с двух сторон на уши, набрал нужный ему номер и, ожидая соединения, сказал:

– У меня к вам вопрос, товарищ Кулагин. Спортклуб объединения организует выезд на большой яхте – через Маркизову лужу к фортам, где мы высадимся для приготовления и общественного поедания шашлыков. Собирается интересное общество. Функционеры нашего объединения и несколько человек со стороны. Будут и ваши знакомые. Среди них, между прочим, и прокурор Мессерер. Не окажете ли вы честь присоединиться к нашей компании? Будет очень интересно. Приходите непременно.

КГ ловил каждое слова назначенца по рекомендации парткома. Во-первых, безусловно, это попытка примирения, некоторый показной жест отступления. Во-вторых, такое приглашение показывало, что КГ стал в отделе незаменимым человеком. А также и то, что второй по значению человек в отделе ценит дружбу с ним, ну, а если и не дружбу, так во всяком случае – беспристрастное и даже лояльное его отношение к вновь пришедшему заместителю начальника отдела. Вроде сказано вскользь, между прочим. Но ведь КГ не лыком шит, он видит этого латышского стрелка насквозь: «попытка заискивать, заискивающий тон». Так-так. Неплохой повод поставить его на место. Как говорят рабочие макетной мастерской, – «опустить».

– Мне остается только искренне и от всей души поблагодарить вас за такое лестное предложение. Но в это воскресенье я занят, у меня, к сожалению, серьезная встреча. А так бы я обязательно поехал с вами. Тем более что там будет прокурор Мессерер, давний друг моих родителей. Вот если поездка состоится в следующее воскресенье…

Ивар Борисович не услышал последнего пассажа КГ, потому что на том конце провода, видимо, сняли трубку и замдиректора начал разговор со своим визави. КГ находился в какой-то прострации, он так и остался стоять у аппарата. Борис пришел в себя только когда телефонный разговор Якобсона закончился. Первым ощущением КГ был испуг и стыд за свое неуместное стояние рядом с аппаратом и как бы подслушивание чужого разговора. Этому всему надо было поскорее дать какое-то разумное объяснение.

– Видите ли, Ивар Борисович, мне позвонили и пригласили в одно место по очень важному вопросу, но забыли сказать во сколько.

– А вы возьмите и перезвоните.

– Знаете, в конце концов, это не так уж и важно.

– Ну, а если не важно, так незачем и идти. И, кстати, снимите ваш пластырь. Он немного отклеился и видно, что там уже почти ничего нет. Уберите, а то о вас создается какое-то неприятное и, возможно, превратное впечатление.

Замдиректора бросил еще несколько фраз, связанных с текущей работой, КГ буквально насильно заставил себя что-то ответить. Но это получилось у него крайне невразумительно. Потому что Борис все время думал, что завтра в Манежный переулок надо прийти все-таки к девяти часам.

В воскресенье дул пронзительный вечер, постоянно капал дождь. Была холодная, промозглая погода. КГ чуть было не проспал, потому что всю ночь думал о том, что с самого начала необходимо дать бой этому дознавателю. Следует вести себя предельно жестко и ни в чем не давать ему спуску. Дознаватель представлялся ему огромным звероподобным мужчиной с большими руками, в которые въелась многолетняя грязь, неизвестно откуда взявшаяся, но связанная, видимо, с его долгой и довольно нечистоплотной профессиональной работой по огульному очернению ни в чем не повинных трудящихся нашего социалистического общества.

Всю ночь он репетировал резкие и даже разящие ответы, которые он даст на дурацкие и бессмысленные вопросы дознавателя. Ворочался, кряхтел, а наутро заснул и чуть было не проспал. Вначале осмотрел то, что было под пластырем, – снимать его, пожалуй, рановато. В общем, встал он довольно поздно и поэтому не смог уже позволить себе позавтракать и, приведя себя в порядок, тут же отправился в длинный путь: вначале пешком, потом на метро с пересадкой с ветки на ветку, опять пешком – и вот он шаг за шагом приближается к означенной конторе, расположенной в Манежном переулке.

Борису хотелось, чтобы никто не был причастен к этому его походу к дознавателю. Хотеть хотел. Но тем не менее в вагоне метро напротив себя – ну, не совсем напротив, скорее наискосок, – он почему-то увидел Реликтова и Рецептова. Постарался сделать вид, что не заметил их. Они тоже делали вид. А на самом деле – искоса поглядывали на него и почему-то посмеивались. На остановке «Чернышевская» КГ первым выскочил из вагона, чтобы не столкнуться нос к носу с этими двумя, и, поднявшись по эскалатору, сразу двинулся в сторону Манежного. Чувствовал, что опаздывает, и поэтому временами переходил на бег. Ему не хотелось, чтобы кто-то увидел, что он спешит и тем более бежит, но тем не менее когда он шел, вприпрыжку переходя на бег, по Салтыкова-Щедрина, его обогнал трамвай, и в окне он заметил физиономии тех же самых Реликтова и Рецептова, – ну, никуда от них не деться! – которые внимательно следили за ним и наверняка что-то друг другу говорили.

Наверное, оба смотрели с удивлением, как бежит их технический руководитель. КГ показалось, что не с удивлением, а со злорадством. «Нет-нет, надо обязательно поговорить с Евгением Тимофеевичем. Их обоих следует непременно уволить. С формулировкой: «за утрату доверия». Или еще лучше: «за нарушение режима работы с секретными документами». Пожалуй, мне надо было тоже ехать, а не идти. А с другой стороны, как же это все-таки унизительно – показывать следствию свое рвение и пунктуальность». И, тем не менее, он бежал и бежал, хотя никто не назначал ему точного времени.

«Вот оно, уже видно это здание, я к нему подхожу». Воротник рубашки, стянутый галстуком, вспотел, лоб тоже заливал пот, смешанный с мелкой дождевой моросью.

«Что я делаю, что я делаю? На шляпе изнутри будут теперь сальные пятна. Вот я бегу, спешу куда-то… А вдруг как раз в эту секунду из окна своего служебного кабинета на улицу посмотрит следователь и увидит меня, увидит, что я, весь в поту, то бегу, то перехожу на быстрый шаг, с этой нелепой блямбой на лбу, что он обо мне подумает? Почему я все время иду у них на поводу?» – бормотал он, но остановиться никак не мог.

С первого взгляда на обшарпанное и невыразительное здание – похоже, что когда-то оно было, видимо, конным манежем, – становилась понятной первопричина названия этого переулка. Значит, подумал он, внутри должен быть большой двор, где выгуливали лошадей или занимались их выездкой, а вокруг – невысокие 2-3-этажные здания.

«Интересно, сохранился ли там запах навоза?» – с некоторой долей презрения подумал Борис Илларионович и, поднявшись по ступенькам на высокое крыльцо, вошел в проходную. Вахтер заметил наклейку на его лбу и, не глядя на протянутые документы, спросил:

– В суд?

– К дознавателю, – ответил КГ.

– Это, мил-человек, одно и то же. Иди, любезный. Жаль мне тебя, такой молодой, а вот, гляди же, сгубил свою юную жизнь.

– Почему вы так скоропалительно решили? Я ведь ни в чем не виноват. Разберутся…

– Все так говорят. А не говорить надо, а думать. Раньше надо было думать. И не попадать в шестеренки этой машины. Она всех перемалывает. А муку по ветру развеют.

– Вы так уверены, что мое положение безнадежно?

– Почему же безнадежно? Надежда всегда есть. А с другой стороны, не чувствовал бы ты за собой вины, так и не пришел бы сюда. Плюнул бы и не пошел.

– Нет, я должен им доказать, мое дело правое.

– Все так считают. А правосудию все равно, прав ты или виноват. Разве кошка думает, что мышка ни в чем не виновата? Она просто ее съедает. Потому что любит кушать мышек. Вот то-то.

– Вы не понимаете, в какой стране мы живем.

Вахтер вдруг успокоился, насупился и решительно сказал:

– А ты понимаешь, стал быть. Ну проходи, раз решил, пониматель. Посмотри на перед входом какой лозунг.

КГ поднял глаза. Впереди был выход во двор. Над этим выходом во всю стену был растянут огромный лозунг: «Коммунизм неизбежен!» Когда-то фон у него был белым, а буквы – красными. Сейчас лозунг выцвел, пропитался пылью. Его фон, засиженный мухами, стал серо-коричневатым, а буквы – серо-зеленоватыми.