Саша Чёрный
Дневник Фокса Микки (сборник)

Праведник Иона

Праведника Иону посетил во сне Господь. «Пойди в Ниневию, нет моего терпения! Живут хуже скотов, злодей на злодее… Образумь их, Иона, а не то…» И загремел гром в небе.

Проснулся Иона, сел на ложе и задумался. Да разве они послушаются? Камнями побьют, а сами ещё пуще прежнего нагрешат. Слишком уж милосерден Господь… Нянька им Иона, что ли? С ним ведь никто не возится, а вот праведник. Не хотят по-человечески жить, пусть дождутся, пока Господь им на выю наступит. Чего бурьян жалеть?.. Только добрый посев портить.

И задумал Иона худое дело, словно затмение на него нашло. Сел тайком на корабль и поплыл в город Фарсис будто по делам, авось и без него всё обойдется. В Фарсисе решил заодно родных повидать, внучку на колене покачать – давно не видал.

Но разве от Господа скроешься? Задул во все щёки ветер, море на дыбы встало, паруса все бечевы порвали и залопотали вверх углами. Закружился корабль, как юла под бичом, – заметались корабельщики.

Стали товар в море бросать: рожки, фиги, смолу-канифоль, только тюки в воздухе мелькают. Все барыши на дно пошли, а толку мало: корабль всё пуще носом в волну зарывается, двух гребцов водой слизнуло – кое-как успели за бортом за канат уцепиться. Попадали корабельщики на коленки, каждый своему богу молиться стал: «Кто из нас так грешен, что такую бурю средь ясного неба на корабль навёл?»

Схитрил Иона, точно и не его ответ: пролез ползком в трюм и на козий мех спать завалился.

Что ж делать, решили жребий бросать. Пересчитали всех: а где Иона? – В трюме.

– Не время спать, беда над головой…

Привел кормчий Иону, стыдно праведнику стало – бросайте, говорит, жребий, всё равно на меня падёт. Не исполнил воли Божьей – да вон не по-моему вышло.

Пал жребий на Иону – и стал он просить корабельщиков, чтобы его в воду бросили и тем корабль спасли…

Жалко стало им старика, налегли было на вёсла, хотели выгрести, да куда там… Ветер у кого весло переломил, у кого из рук вырвал. Как конь дикий!

Делать нечего, взяли старика под руки – а он и глаза зажмурил, вот тебе и Фарсис, повидался с внучкой, – и бросили его промеж двух огромных зелёных волн. Сомкнулись – и нет Ионы.

И сразу будто кто море в колыбели усыпил, гладкое стало – пруд прудом, а ветер к облакам улетел, на самое мягкое лёг и заснул…

Топить праведника Господу было ни к чему. Много ли праведников на земле?.. Наплыл на Иону несуразный морской зверь левиафан-кит, глотнул раз и втянул старика с головой и ногами в тёмные недра. И не то чудо, что вовремя кит подоспел, – волны его по наущению Божьему на Иону нанесли, – а чуднее того, как он человека проглотить сумел? Горло с кулак, старик был в плечах широкий, и вот поди ж ты – прошёл, как кефаль в невод.

Улегся Иона в смрадном чреве, под себя козий мех подложил (как в воду бросили, так он со страху его в кулаке зажал) – и думать стал. Что ж больше делать во чреве китовом?

Горько! Жил праведно, во все свои дни цветка не растоптал. За что Господь на него ополчился? Не он ли себя смирял всю жизнь: и дух, и плоть, ни разу не оступился, и вот на старости такой грех. Стоило ли праведным быть? Вон эти там в Ниневии: друг с другом как псы, о Боге и думать забыли, – и о них же Господь печётся, словно орел о птенцах… А его, чистого, света лишил, загнал в чрево кита, как змея в пещеру, и вход заградил… навеки.

И вспомнил он зелёную землю, розовое солнце на камнях своего порога по утрам, синее дыхание неба, вырезные листья смоковницы над низкой оградой, ящериц, укрывшихся от зноя в его плаще… Господи, не знал он раньше, до чего жизнь хороша!

За толстыми боками морского зверя тяжко переваливались валы. Ночь ли там над морской пустыней, сияние звезд и лунная дорога или синий день, хоровод облаков и любимый берег вдали?..

Закачала тьма Иону. Сна нет, смрад к душе подступает. Лучше уж в могиле, хоть печаль не сосёт! Пал он в уголке на лицо и стал молиться – не славословил, не благодарил, – а горько жаловался первый раз в жизни:

«Каюсь, Господи, согрешил! Трудно мне со злыми, истомился. Уходил от них, – а Ты не велишь. Тебе одному служил, а Ты отвернулся. Разве серне укротить гиен? Не люблю я их, прости меня старого. Кротких люблю, чтущих Тебя люблю, искал их на всех путях (мало их, Господи!), и где только находил, разве не делил я с ними и беду, и светлые дни? А Ты вот всё о разбойниках печёшься… Грешен, обманул Тебя: думал, что серный дождь для них лучший учитель, чем я… Что ж – Тебе виднее. Каюсь, Господи, пусть будет по-твоему. Пойду! Освободи только из смрадной тьмы, дай ступить на зелёную землю, – пойду и исполню…»

Спрятал Иона голову в душную козью шерсть и заплакал беззвучно и кротко.

Гул прокатился над заалевшим утренним морем. Гулко в испуге ударил левиафан плоским хвостом. Ударил хвостом и понёсся, сам не зная куда и зачем, фыркая и играя, к тихому берегу. С разбегу выкатил скользкую голову тёмной глыбой на песок, раскрыл жирную пасть и выбросил Иону головой вперёд как раз за тем мысом, откуда корабль отчаливал.

Оглянулся Иона: солнце! Левиафана нет, только белые стружки вдали по воде закружились. Три дня и три ночи протомился в тёмном зверином чреве, но показалось ему, что долгие годы протекли. Быть может, и Ниневии уже нет, и уйдет он опять к потокам и скалам доживать свои старые дни?..

Шел Иона, отдыхал и снова шёл, и вот на исходе третьего дня показались вдали пыльные сады и плоские кровли Ниневии.

Тою же дорогой вернулся из Ниневии Иона. Спускался к морю скалистой тропой на ночлег и сердито ворчал: «Усмирил!» Уж они его попомнят: гремел, как лев в пустыне, струпьями проказы грозил источить всё живое, иссушающий ветер звал на их сады и источники, гром – на их кровли, мор – на их скот, саранчу на их поля… Покаялись. Только бичом страха и можно их к Господу пригнать. Надолго ли? И зачем? На что Ему такие – только сердце об них иступишь, на верёвке к добру притащишь, а там, гляди, верёвку перегрызут – и опять начинай сначала.

Шёл Иона, угрюмо смотрел на свои пыльные ноги – трудно ему было понять своих злых братьев, и не радовал его тяжёлый подвиг, который выполнил он по Божьему слову… А вечерняя тишина, и морская свежесть, и двурогая луна над головой делали свое: замедлял шаги Иона, смотрел и не мог насмотреться и утешался, что вот он снова один и никуда ему идти больше не надо.

И вдруг за выступом скалы остановился: лежит на земле ястребёнок, из гнезда выпал, пищит, клюв разевает и слабые крылья топорщит. Улыбнулся Иона, взял птенца на ладонь, поднял к глазам: цел! Полез вверх по шатким камням, по писку нашёл гнездо, уложил ястребенка среди двух таких же писклявых и, довольный, той же дорогой спустился к подножию. Расстелил плащ под скалой, вытянул усталые ноги и уснул.

И опять посетил его во сне Господь:

– Ну что, Иона, сетуешь?

– Сетую, Господи, прости уж…

– А ты бы, Иона, не пощадил?

– Не пощадил бы, Господи!.. Уж Ты который раз их пугаешь. Покаются – а потом еще пуще грешат.

– Вот ты какой строгий. Что ж ты ястребёнка-то пожалел? Разве он добрый? Подрастёт – станет других птиц бить, кровь проливать. А, Иона?

Обиделся Иона: «Да ведь Ты же его сам создал, Господи!» Но разве кто из праведников Господа переспорил?

– Создал… Щедрой рукой чего не создашь… А подумал ли ты, что в Ниневии сто двадцать тысяч живых душ? Не все же псы. Из ястребёнка – только ястреб и вырастет, а человек – то змей, то голубь, – как повернуть. Авось уймутся… И дети там растут – как же им без матерей и отцов подняться? Истребить легко, да тогда и создавать не стоило.

– Что ж, может, и не стоило, – печально вздохнул Иона.

– Ну это уж не твоего ума дело. Это Мне знать, а не тебе. А ты, Иона, не сетуй, а люби. Так ли?

– Так, Господи… – смутился Иона, и проснулся, и до светлого утра размышлял.

А как первый свет брызнул в глаза, понял он, что мудрость жалости порой глубже мудрости гнева. Встал, взял посох и пошёл к шумящему морю.

Обогнул мыс Иона, смотрит – вот чудо. Тот корабль, на котором он бежать хотел, у берега новым товаром грузится, да и корабельщики те же. Увидали его, глазам не верят: «Смотри, старик-то жив!»

– Жив, жив, – рассмеялся Иона, – и ещё лет сто проживу! Что ж, опять с вами поеду. Возьмёте, что ли?

Смутились корабельщики, шептаться стали:

– Как бы опять чего не вышло? Вишь из-за него сколько хлопот. Ему-то ничего, опять выплывет, а нам снова товар в море бросать – одни убытки.

– Берите, не опасайтесь, – успокоил их праведник. – И убытки вернёте, и барыши будут, а буря вас и концом крыла не заденет.

Как не поверить: старик ясный, – говорит, а сам словно светится. Да и не взять нельзя, рассердится, так и с берега беду накличет.

– А тебе зачем в Фарсис?

– Внучка там у меня, – улыбнулся Иона и тихо повторил: – Внучка… Давно не видал.

– Ну, что ж, садись, – сказал кормчий и прикрыл ладонью глаза: солнце поднималось над морем.

Даниил во львином рву

Персидские вельможи невзлюбили пророка Даниила: был он любимцем царя Дария и приближен к нему больше всех.

Как осудить пророка? Был он добр, мудр и справедлив, и ни в чем нельзя было его обвинить. Решились они извести его хитростью.

Уговорили царя Дария вельможи-сатрапы издать указ, чтобы никто не смел в течение тридцати дней никому, кроме царя Дария, поклоняться.

Подписал царь указ. А пророк, как всегда, встал вечером у окна, поднял глаза к звёздному небу и стал молиться Богу.

Вельможам только этого и надо было. Пришли к царю и сказали: «Вот твой любимец пророк Даниил нарушил указ. Поклонился не тебе, а своему Богу. Осуди его, царь, – мы все свидетельствуем против него».

Нелегко было Дарию выдать завистливым вельможам Даниила, тянул-оттягивал, но скрепя сердце должен был своему же указу подчиниться.

И отвели пророка ко львиному рву, втолкнули его к голодным хищным зверям, а к выходу привалили камень, и сам царь тот камень своей печатью опечатал.

Старый лев забил упругим хвостом по бедрам, вскочил и поднял голову. За ним гурьбой потянулись львы и львицы. Львята бросили свои игры и широко открыли изумрудные детские глаза. На камне у входа бесстрашно стоял человек, юный и стройный, и улыбался.

– Не боишься? – проворчал старый лев и мохнатой головой коснулся подножия камня, на котором стоял пророк.

– Нет.

– Ты тот, кого люди называют пророком Даниилом? Я тебя сразу узнал: у тебя бесстрашное сердце и львиная поступь.

– Мы его будем есть? – спросил годовалый львёнок у матери, но львица лапой отбросила львёнка на песок.

– Поди прочь, шакал! Его нельзя трогать… Он не такой, как все. Орел нам вчера сказал, что Даниил на охоте не пронзил копьём ни одного льва. Всегда мимо бросает… А кто нам со стены рва кидал не раз кости и мясо с царской кухни? Ты не узнал?.. Он добр ко всем, даже к паукам.

Львёнок удивленно замурлыкал и, сев на задние лапы, стал рассматривать Даниила: ишь какой – ничуть не боится…

Даниил легко соскочил с камня – расступились звери, – подошёл к львёнку, склонился и положил ему руку на темя. Впервые пальцы человека коснулись головы львёнка, и показалось ему, что не человек пощекотал его за ухом, а язык матери, тёплый и ласковый.

– Ну, что же, будешь меня есть? – улыбнулся Даниил.

– Нет, не буду. Ты разве понимаешь нашу речь? – удивился львёнок.

– Да. Бог добр ко мне: я понимаю, о чем шумит вода, о чём шепчутся деревья, что говорят, перекликаясь в саду, птицы, и ваш язык мне знаком.

К Даниилу подобрался, осторожно нюхая воздух, другой львёнок, совсем крохотный, не больше кошки, потёрся о его ноги и заурчал:

– Погладь и меня… Он ведь большой, а я маленький.

Рассмеялся Даниил, сел наземь, взял второго львёнка на руки, а за ним и другие львята на колени к нему полезли.

Довольные львицы облизнулись: сразу видно, этот умеет с малышами обходиться. А львы разлеглись кругом у скал в тени, прищурили зрачки и, не мигая, стали смотреть. Не каждый день такую штуку увидишь.

– Бороться хотите? – спросил Даниил, встал на ноги, слегка их расставил и упёрся руками в сильные бока.

Дремавший орел испуганно встрепенулся на скале: вот визжат. Что это они там затеяли?

А львята пушистой гурьбой набросились на Даниила. Но разве такого повалишь. Лезли, вставали на задние лапы, упирались мордами в упругие колени, но человек ни с места. И вдруг отскочил в сторону – так и повалились зверята на горячий песок… Вот ведь хитрый какой.

Потом бегали вперегонки. У человека две ноги, а у львят по четыре, но куда там. Никто Даниила не обогнал, только угомонились, высунули языки, разлеглись под скалой рядом с Даниилом, бока, как кузнечные меха, ходят.

Львица, мать самого маленького львёнка, лапу в расщелину камня сунула, вытащила полуобглоданную кость, принесла и перед Даниилом положила: ешь…

Но он только головой покачал и рассмеялся.

Цикады над головой затрещали. Жарко и тихо.

– А ты рычать умеешь? – спросил Даниила маленький львёнок.

– Нет.

– Я тоже не умею.

– Вырастешь, научишься… – Даниил задумался и посмотрел зверёнку прямо в зрачки. Львёнок отвернул глаза. Рассердился, фыркнул и опять упрямо посмотрел в глаза Даниилу. И опять не выдержал взгляда человека.

– Отчего это? – спросил львёнок.

– Что «отчего»?

– Матери я смотрю в глаза и даже большим сердитым львам, а тебе не могу.

– Ну, ты еще малыш. Не поймёшь… Сиди тихо и не мешай мне думать.

– Что такое «думать»?

Даниил ничего не ответил, прислонился к тёплой скале и положил львёнку на спинку ладонь: потянулся зверёныш, зевнул – всю пасть открыл, – затих и завёл свою сонную кошачью музыку. А цикады всё громче трещат.

Подошёл незаметно вечер. Пала прохлада. Звери по всем углам расшагались, старый лев на луну морду поднял и заревел: очень уж есть захотелось. А Даниил руки за голову закинул и пролежал недвижимо до рассвета, глядя на светлые звёзды и поглаживая жавшихся к нему от ночного холода львят.

Царь Дарий всю ночь не спал и к пище не прикоснулся. Жалко ему было юного Даниила, своего советника и любимца. Голодные львы – не шутка, небось и костей от Даниила не осталось… А вдруг жив? Не сохранил ли его Бог, которому он поклонялся?.. Так ведь спокоен был Даниил, когда его вели в львиный ров, и так светел, точно ничего злого себе от хищных зверей не ждал.

Чуть свет, едва первые птицы в кустах встрепенулись, кликнул царь Дарий воинов и пошёл торопливо к львиному рву.

Стал у опечатанного камня и тревожно окликнул:

– Жив ли ты, Даниил?

И из-за камня бодро и радостно отозвался знакомый голос:

– Жив! И ты, царь, живи вовеки…

Отвалили камень. Вышел невредимый Даниил. Дарий в радости глазам не верит.

А злые, лукавые вельможи сзади столпились, хмурятся и глаза в землю потупили.

Обернулся Дарий – и, как его ни просил Даниил простить их, не послушался и махнул воинам рукой:

– Бросьте их львам!

Из книги «Румяная книжка»

Невероятная история

Знаете ли вы, что такое «приготовишка»? Когда-то, до войны, так называли в России мальчуганов, обучавшихся в гимназиях в приготовительном классе.

Мужчина этак лет восьми, румяный, с весёлыми торчащими ушами. В гимназию шагал он не прямо по тротуару, как все люди, а как-то зигзагами, словно норвежский конькобежец. За спиной висел чудовищный ранец из волосатой и пегой коровьей шкуры. В ранце тарахтели пенал, горсть грецких орехов, литой чёрный мяч, арифметика и Закон Божий. В руке – надкусанное яблоко. Полы светло-мышиной шинели, подбитые стёганой ватой, отворачивались на ходу, как свиные уши. Шапка тёмно-синяя, с белыми кантами, заломлена по бокам пирожком, а герб в подражание второклассникам согнут в трубочку: не как-нибудь! На ногах – броненосцы: огромные резиновые ботинки, на которые лаяли все встречные собаки.

Вот, собственно говоря, что такое «приготовишка».

Учёности его я касаться не буду, потому что сам затруднился бы вам теперь ответить, «что делает предмет», какая разница между множимым и множителем и как назывались несимпатичные братья Иосифа, продавшие его в Египет.

* * *

В Москве на Сивцевом Вражке жил у пухленькой баловницы-тётки один такой приготовишка, Васенька Горбачёв. И была у него мечта. Не какая-нибудь вычитанная из «Тысячи и одной ночи» мечта, а самая простая и доступная. Васенька видал как-то в цирке у Дурова дрессированного зайца, который зубами, по желанию публики, вытаскивал карту любой части света, катался на маленьком заячьем велосипеде и, скосив глаза вбок, отдавал честь старой легавой собаке.

Штуки не Бог весть какие… Мальчик решил скопить денег, купить простого деревенского зайца и обучить его тайком в ванной комнате совсем другой вещи: четырем арифметическим действиям и таблице умножения.

Счёт, раз заяц говорить не умеет, можно ведь отбивать лапкой…

Вот будет сюрприз! Во всех газетах появится Васин портрет с зайцем, директор гимназии объявит ему перед всем классом благодарность и напишет тёте письмо, что племянник её, Василий Горбачёв, затмит когда-нибудь самого Ломоносова.

От каждого завтрака – а давала ему тётка каждое утро гривенник – экономил он по три копейки и, когда накопил рубль медью, обменял его в мелочной лавочке на серебряный. Зажал рубль в ладонь и в первый же свободный день пошёл в ботиках, весело насвистывая, на Трубную площадь, где продавали в клетках и прямо с рук всякое зверьё и птицу.

* * *

Чудесно было на Трубной площади! Небо синенькое, весеннее, под галошами вкусно чмокала, налитая водой, слякоть, у обочины тротуара искрился и лопотал ручей, словно он не по людной Москве бежал, а по деревенской околице. На окне в портерной – бутылки играли на солнце ярче аптечных шаров. А народу на площади – муравейник. И всё можно достать, чего пожелаешь: конопляное семя, кормушки для птиц, муравьиные яйца в пакетиках – фунтиками.

В ивовых клетках копошилась живая тварь: дымчато-голубые горлинки, выпятив грудку, ворковали под столами и нежно друг дружку подталкивали клювами, надувались толстые чёрные куры-испанки в лохматых штаниках, нарядный карликовый петушок со своей белой курочкой, словно игрушечные, смотрели на толпу стеклянными глазками. Иволги, сойки, чижи… Белка свернулась в рыжий пушок и спит – надоело ей вдоль клетки прыгать… Мопсы, маленькие, совсем ещё дети, высовывали розовые носы из-за пазухи оборванца… Но зайца – не было. Нигде не было!

Три раза обошёл Васенька площадь, во все лари заглядывал, под все столы: нет зайца.

– Чего покупаете, купец? – хрипло спросил вдруг у приготовишки опухший босяк и зорко посмотрел на серебряный рубль, торчавший из Васиного кулака.

– Зайца…

– Шкурку, что ли?

– Какую шкурку! – Мальчик обиделся. – Живого зайца, как вы не понимаете. Да вот нету. Продали, что ли, всех…

Босяк задумался.

– Много ли дашь? Я достану.

– А что он стоит? – Васенька и сам не знал, как живых зайцев расценивают: на вес, что ли, или в длину по вершкам.

– Рупь. – Босяк снова покосился на Васин рубль, перевел глаза на пивную лавку и сплюнул.

– Девяносто пять копеек? – робко спросил Васенька.

Он знал, что надо торговаться. Да на пятак внизу у них в мелочной сразу можно бы зайцу свежей капусты купить.

– Рупь, – хрипло повторил опухший субъект. – Через полчаса приходи сюда, видишь, вон где сбитенщик стоит. Будет тебе заяц.

– Живой?!

– Дохлыми не торгуем.

Васенька радостно щёлкнул языком и побежал, чтоб убить время, к знакомой табачной лавке через улицу. Там, в окне, давно уже он заприметил серию марок мыса Доброй Надежды. Надо спросить о цене и выменять на двойники.

Целых полчаса! И куда это босяк за зайцем отправился? Нырнул в подворотню, фить – и исчез.

* * *

Не прошло и получаса – Васенька уже давно на Трубной площади топтался около указанного места. От нетерпения даже минутную стрелку на своих чёрных часиках на пять минут вперед перевел.

Наконец видит, идёт босяк, а под мышкой у него какое-то серое чудовище лапами дергает.

Заяц!..

Босяк нос об зайца вытер, дух перевёл и заторопил:

– На! Давай рубль! Еле раздобыл… Тащи, тащи живей, чего глаза расстегнул? Под зад поддерживай, башку под локоть зажми, а то даст стрекача – пропал твой рупь ни за копейку…

Сказал, заржал на ходу, картуз козырьком назад передвинул и скрылся – только дверь в пивной хлопнула.

Понёс мальчик своего драгоценного зайца домой, хоть и не легко нести, сам так весь улыбкой и расцвёл. На трамвай денег нет, да и не пустят с зайцем.

– Сиди смирно! Ишь тяжёлый какой, словно утюгов наелся.

А заяц не унимается, лапами как пожарный насос работает, так и рвется прочь из-под мышки, точно его казанским мылом намылили.

И вдруг…

* * *

Тётя Варя в ужас пришла. Приплёлся её любимый Васенька домой, плачет – рыдает, захлёбывается, по всей мордашке слёзы рукавом размазаны, а в руках дрянная заячья шкурка.

– Что с тобой, Василёк?! Кто тебя обидел?! Что за шкурка такая?..

– Мо-шен-ник меня обмо-шен-ни-чал! Я у него на Трубной зайца купил… Думал тебе сюрприз устроить, обучить зайца таб-ли-це умножения. А босяк, тётечка, взял рубль…

– Ну?!

– Сунул мне зайца… Я несу, а он барахтается. И вдруг… он шкурку свою распорол… и из шкурки живая кошка вылезла… и убежала!

– Как кошка?!

– Ну, как ты не понимаешь! Босяк кошку во дворе сцапал, наскоро в заячью шкуру зашил… и мне продал… Народ кругом хохочет! Я сначала испугался, потом растерялся, а потом плакать стал… Досадно ведь, тётечка! Что я теперь делать буду?!

– Не плачь, Василёк…

Тётка племянника по стриженой головке гладит, а самой и жалко его и смешно.

– Не плачь! Я с тобой сама пойду, настоящего живого зайца купим. Обучим его хоть геометрии, ты у меня мальчик учёный, авось выучишь. А плакать не надо. Что это, в самом деле? Мужчина – и плачет.

– Купишь, тётя?! В самом деле?.. Побожись, что купишь!

– Божиться грешно… Тётке и так верить надо. А вот ты поди умойся, ишь целое озеро по лицу размазал. Да приходи чай пить с малиновым вареньем. Хорошо?

Побежал Васенька по коридору, ногами взбрыкивает, куда и горе девалось.

А тётка за спицы свои взялась: Васеньке чулки надвязывать. Вяжет и ворчит:

– Вот, прости Господи, какие мошенники окаянные по Москве пошли… Кошку в заячий мех среди бела дня зашивают, дитя обманывают. Тьфу!