Сарей Уокер
Вишневые воры
– Должно произойти что-то ужасное, и я не понимаю, к чему такая спешка с этой свадьбой, – сказала она, потянувшись к ушам и легонько потирая их бесформенные мочки.
– Спешка? Мне двадцать лет, – сказала Эстер взволнованно. Ей оставалось совсем немного – через неделю она собиралась уехать, а тут вдруг такое.
– Вот именно. Ты еще молода, – сказала Белинда. – Ты ничего не знаешь ни о браке, ни о том, что после свадьбы женщина становится собственностью мужчины и перестает быть собой.
– Ох, мама, – сказала Розалинда, закатывая глаза.
– Торопиться совсем не нужно, – сказала Белинда. – Я вышла замуж только в двадцать девять.
– Да, но ты… – сказала Эстер поспешно; ее голос взобрался чуть выше, чем обычно. Розалинда толкнула ее локтем, и Эстер сделала паузу, чтобы перевести дух.
– Ты не хотела выходить замуж, – сказала Розалин-да. – А Эстер, видишь ли, хочет, в этом вся разница.
Отец взял солонку и потряс ее над стручковой фасолью, не сводя глаз с Розалинды и, по всей видимости, ожидая от нее извинений за бестактность, но та никак не отреагировала. Ни для кого не было секретом, что Белинда действительно не хотела выходить замуж. К чему притворяться?
– Почти все мои подруги замужем или помолвлены, – сказала Эстер. – Я этого хочу: быть женой и матерью.
– Для этого у тебя достаточно времени. Я родила Зили почти в сорок лет.
– В сорок? – сказала Розалинда. – Мама, ты какие-то странные вещи говоришь. Кто будет ждать до сорока, чтобы родить ребенка?
– Я бы хотела, чтобы Эстер пока осталась в колледже. По крайней мере до тех пор, пока мое предчувствие не исчезнет.
Эстер целый год проучилась в женском колледже Дарлоу, но осенью возвращаться туда не планировала, поскольку выходила замуж. Розалинда, недавно окончившая среднюю школу, в сентябре собиралась приступить к учебе там же. Это не был колледж в традиционном понимании – скорее институт благородных девиц из богатых семей. Более академически устремленные девушки в ожидании замужества выбрали бы колледжи Смит или Уэллсли, а менее обеспеченные отправились бы в секретарскую школу, но наш отец не позволил бы ни того, ни другого. Он считал, что девушке из семьи Чэпел не нужно университетское образование, ведь ей никогда не придется зарабатывать себе на жизнь. Он разрешил Эстер учиться в Дарлоу, чтобы время после окончания средней школы и до замужества не пропало даром. Ей следовало совершенствоваться и изучать историю искусств и иностранные языки, чтобы она смогла воспитать культурных детей, которым не пришлось бы стыдиться за мать. Отец не одобрял полноценного обучения для своих дочерей, но загнивания мозгов он не одобрял тоже. Это был тонкий баланс – пусть женщина будет умной, но не слишком.
– Я собираюсь учиться в колледже столько, сколько это будет возможно, – сказала Дафни. – А потом поступлю в школу искусств в Европе.
– Я не собираюсь оплачивать никакую школу искусств, – ответил отец. – Можешь выбросить это из головы.
– А я сама буду ее оплачивать, – ответила Дафни, и эта мысль всем показалась настолько нелепой, что даже не вызвала ответных реплик.
– Для чего мне оставаться в колледже? – спросила Эстер. – Чтобы стать учительницей или медсестрой? – Она произнесла «учительницей или медсестрой» таким тоном, будто говорила «бродягой или проституткой». Она посмотрела на отца, ожидая его поддержки. Он кивнул.
– Откладывать мы ничего не будем, – сказал он.
– Мэтью не станет ее дожидаться, – сказала Розалин-да. – Такие мужчины, как Мэтью, ждать никого не будут.
Потерпев неудачу, мама откинулась на спинку стула. Неужели она действительно думала, что сможет отложить свадьбу? Воспитанием дочерей она никогда не занималась, никогда не пыталась указать нам, в какую сторону двигаться, поскольку вся ее энергия – день за днем – была направлена на собственное выживание. Ее дочери проходили обычные стадии жизни, и теперь одна из них готовилась выйти замуж. Менять этот курс было уже слишком поздно.
– Должно произойти что-то ужасное, – повторила она, на этот раз еле слышно. Сестры переглянулись. Отец уставился в тарелку. Белинду всегда переполняли самые странные идеи, но не помню, чтобы она когда-либо делилась с нами предзнаменованиями.
– Она хочет, чтобы меня постигла та же участь, что и Милли Стивенс, – сказала Эстер. Милли считалась самой трагичной фигурой в Беллфлауэр-виллидж. Незамужняя в свои двадцать восемь лет, она получила юридическую степень в Колумбийском университете, куда поступила только из-за того, что Йельская школа права не принимала женщин, а после выпуска перед ее носом захлопнули двери все до единой юридические конторы Новой Англии. Разгромленная практически по всем фронтам, она жила с родителями на Бёрч-стрит и зарабатывала уроками фортепиано. Другая ее работа по совместительству, внушавшая ужас всему женскому населению Беллфлауэра, была неоплачиваемой.
– Мне всегда нравилась Милли, – сказала Белинда, и это было правдой. Раз в неделю Милли приходила давать мне и Зили уроки фортепиано, и мама иногда заводила с ней беседы – редко кто еще удостаивался такой чести.
– Видимо, ты бы предпочла, чтобы это она была твоей дочерью? – сказала Эстер, уже немного переигрывая.
Белинда не ответила, и Эстер вскочила со стула и швырнула салфетку на тарелку. Она задвинула свой стул и схватилась за его спинку, чтобы унять дрожь в руках.
– Все эти месяцы я ничего не говорила, мама, но…
Отец пытался ее остановить:
– Перестань, дорогая, прошу тебя.
– Прости, но я должна это сказать. Я все время держала это в себе и теперь просто обязана высказаться. – Эстер повернулась к матери. – Ты не проявляешь никакого интереса к свадьбе! Мои подруги выходят замуж, и для их матерей это главнейшее в жизни событие – но только не для тебя. Очевидно же, что тебе совершенно все равно.
Пока Эстер говорила, я смотрела на свои колени и мечтала провалиться под землю. Мы с сестрами за глаза постоянно обсуждали мать, но никто и никогда не говорил ей таких вещей прямо в лицо.
– Не понимаю, что с тобой, мама. Никогда не понимала. – Казалось, что слова Эстер испепеляют все вокруг; вся семья сидела, опаленная ими. – Но я не позволю тебе испортить этот важный для меня день.
– У меня нет привычки кому-то что-то портить, – сказала Белинда спокойным голосом, но я знала, что внутри нее бушует ураган.
Дафни фыркнула:
– Да ты только этим и занимаешься!
– Довольно! – сказал отец. Он велел Дафни отправляться в ее комнату, услышав от нее в ответ «Аллилуйя!».
Эстер ушла из столовой вслед за Дафни – очевидно, ее кулинарный запал не распространялся на последующее мытье посуды. Розалинда промокнула губы салфеткой, подтолкнула ее под тарелку и тоже вышла.
За столом остались родители, Калла, Зили и я. В какой-то момент обсуждения Калла снова раскрыла книгу и теперь читала ее, отодвинув тарелку. Пюре и фасоль были съедены – на белом фарфоре остался лишь сероватый кусочек мяса, напоминавший мышиный трупик.
В наступившей тишине она стала читать вслух, ни с того ни с сего, однако же отражая настроение собравшихся:
– «Плыл мимо зданий и церквей – холодный труп…»
– Перестань, – сказал отец.
– «Холодный труп среди огней, в тиши у Камелота».
– Ну хватит уже! – сказал он, и Калла вышла из-за стола, прихватив с собой Теннисона.
Зили перевела взгляд с мамы на папу, и ее глаза наполнились слезами. Такая неприкрытая война разразилась за столом впервые. Обычно разногласия обсуждались приглушенными голосами за закрытой дверью.
– Я не хочу, чтобы случилось ужасное, – сказала она, надеясь, что вот-вот будут произнесены слова, которые все поправят, и все будет снова хорошо.
– Не слушай свою мать, – сказал отец. – Ничего ужасного ни с кем не случится. – Он отодвинул тарелку с недоеденным ужином и через весь стол воззрился на жену.
– Надеюсь, ты довольна собой?
– Я должна была это сказать.
– Точно должна была? – Он допил пиво и велел нам с Зили идти к себе.
Мне не хотелось оставлять маму одну, и я замешкалась. Зили, как обычно, смотрела на меня и ждала, что я буду делать. Я не думала, что отец ударит мать или наорет на нее. Нет, он никогда не проявлял агрессии, никогда не кричал. Он правил царством женщин, не повышая голос. И все равно мне не хотелось оставлять ее. Ей нужен был союзник – ведь он у нее так редко бывал.
– Вы слышали, что я сказал? – спросил он.
Я встала, маленькая трусишка, и потянула за собой Зили. Белинда смотрела куда-то в пол, как будто стыдясь встретиться со мной взглядом, поэтому я наклонилась и прошептала ей на ухо: «Я тебе верю, мамочка».
Не знаю, верила ли я ей тогда. Но ведь она была права. Что-то ужасное действительно приближалось, и впоследствии я не раз буду спрашивать себя – неужели это возможно? Неужели мама и правда все предвидела?
Безголовая невеста
1950
1
За несколько недель до свадьбы Эстер Белинда начала чувствовать запах роз. Она чувствовала запах роз, когда никакими розами не пахло, когда все окна были закрыты и ароматы сада не проникали в дом, когда никто не пользовался мылом или туалетной водой с этим запахом. Аромат розы был в нашем доме под запретом, поэтому он не мог исходить откуда-то из дома.
Когда Белинда незадолго до свадьбы начала чувствовать запах роз, она уже знала, что искать источник запаха бессмысленно. Такое с ней уже бывало. Впервые необъяснимый аромат розы почудился ей двадцать лет назад, когда она была беременна Эстер. Точнее, она еще не знала, что беременна: они с мужем только вернулись после медового месяца в Европе, и она впервые вошла в этот дом. Сперва запах был едва различимым – она решила, что где-то оставили букет цветов или ароматический пакетик, и, хотя она никогда не любила розы, поначалу это не сильно ее беспокоило. Только вдруг оказалось, что запах роз преследует ее повсюду – он был в ванной, он был в ее постели. Она спросила мужа, но тот сказал, что в доме ничем не пахнет, и перестал об этом думать. Тогда она обыскала весь дом, но источника запаха так и не нашла. Врач сказал, что фантомные запахи могут быть результатом беременности – иногда беременных тянет на маринованные огурцы или сардины, так вот это то же самое. Он заверил ее, что волноваться не о чем. Чтобы избавиться от запаха, она зажимала нос и дышала ртом, но это не помогало. Она поняла, что аромат розы исходил от нее самой.
Каждый день, просыпаясь, она чувствовала запах роз в своем дыхании. Он становился таким навязчивым, что ее постоянно тошнило. Врач сказал, что это токсикоз, но Белинда знала, что дело не в этом. Она сгибалась перед туалетом и наполняла его цветочным запахом, распространяя душистый аромат по всей ванной. Врач сказал, что через несколько месяцев это пройдет, но шли месяцы, а запах оставался; она поняла, что врач ей не поможет, и перестала ему звонить, оставшись наедине со своей бедой.
Шло время, и ее муки становились настолько невыносимыми, что она кричала, сжимала голову руками и билась об стену, пытаясь изгнать из себя ненавистный запах. Она кричала так громко, что у нее саднило горло и гудела голова. Боль приглушала запах и немного отвлекала, но запах никуда не уходил. Тогда врач пришел снова – на этот раз он привязал ее к кровати, а ее муж начал подозревать, что она сумасшедшая.
Мать Белинды звали Роуз – она умерла, рожая Белинду, в 1900 году.
Мать Роуз звали Долли – она умерла, рожая Роуз, в 1873 году.
Мать Долли звали Альма – она умерла, рожая Долли, в 1857 году.
У Белинды не было матери, у ее матери – тоже, у матери ее матери – тоже. В процессе рождения Белинда убила женщину, которая могла бы любить ее больше всех на свете. Она никогда не видела маму, но какое-то время существовала внутри нее; их жизни были переплетены в беспокойном партнерстве: Белинда и тень ее матери.
Когда Белинда впервые почувствовала запах роз, она подумала, что мать пытается предупредить ее, но мысль об этом была такой пугающей, что Белинда прогнала ее прочь. Однако аромат роз окутывал ее все плотнее, и она догадалась, что материнского наследия ей не избежать – и скоро она умрет.
Провести последние дни жизни привязанной к кровати, как в сумасшедшем доме, ей не хотелось, она и так растеряла почти все свое достоинство: брак сам по себе оказался величайшим унижением – то, как муж пользовался ее телом ради наслаждения и медленно убивал ее этой беременностью. Решив, что времени у нее осталось совсем мало, она вознамерилась сохранить для себя хотя бы остаток свободы. Она перестала кричать и научилась молча переносить запах. Ее больше не привязывали к кровати, и несколько дней она притворялась нормальной: каждое утро выходила к завтраку, провожала мужа на работу, а когда он возвращался домой, мило беседовала с ним, вышивая что-нибудь для детской комнаты. Ее по-прежнему мутило от запаха роз, но она вела себя непринужденно – уж что-что, а скрывать свои чувства она умела. Как только ей удалось убедить всех вокруг, что с ней все в порядке, – не только мужа, но и его родителей, и бдительную домоправительницу, они перестали следить за каждым ее шагом, и однажды утром она вышла из дома, прихватив с собой стул и моток веревки, и направилась вглубь леса к северу от дома. Она водрузила стул на лесную подстилку и села немного отдохнуть, поглаживая свой восьмимесячный живот, прежде чем сделать то, что должна была сделать.
Она встала на стул и закинула веревку на ветку, думая о том, что этот ее поступок – убить себя и ребенка – стал бы тяжким грехом для многих. Но отец Белинды был ученым, и он всегда говорил ей, что никакого Бога нет, и Белинде не приходило в голову сомневаться в его словах. Разве Бог позволил бы ей стать убийцей своей матери? А если Бога нет, то и наказания не последует. Они с ребенком просто переселятся в мир вечных душ и станут жить, как светлячки на летнем лугу теплым вечером, – Белинде нравилось представлять это именно так.
Обвязывая шею веревкой, она подумала о том, не лучше ли ей умереть своей смертью во время родов, чтобы сохранить жизнь ребенку. Она была готова на страшную смерть ради младенца, ведь, несмотря на то что она не хотела этой беременности, с тех пор как внутри нее зародилась жизнь, она чувствовала потребность защищать ее. Но она понимала, что это означало бы оставить ребенка на попечении мужа и его родителей в ненавистном ей «свадебном торте». Если она сама с трудом выносила такую жизнь, то каково пришлось бы ребенку?
Когда Белинда не появилась на ланче, домоправительница отправилась ее искать. Доуви, ирландская иммигрантка, преждевременно ставшая женщиной средних лет, в своей извечной вязаной кофте, клетчатой юбке и толстых чулках кремового цвета, продралась сквозь чащу и увидела миссис Чэпел, застывшую на стуле с петлей на шее.
– Силы небесные! – закричала она, вцепившись в золотой крест, висевший у нее на шее. И тут же поняла, что, учитывая то шаткое положение, в котором находилась миссис Чэпел, пугать ее криками не стоило.
Вздрогнув, Белинда чуть не потеряла равновесие. Она с удивлением отметила, что ее первым инстинктом стала борьба за жизнь, и, пока стул ходил ходуном под ее ногами, она хваталась за веревку и пыталась освободить шею. В течение нескольких секунд ее мир висел на волоске. Врата в загробную жизнь открывались и закрывались перед ней, как расшатанная дверь в салун. Открыто, закрыто. Открыто, закрыто. Балансируя на стуле в ожидании своей судьбы и не ослабляя своей хватки за веревку, она видела перед своими глазами проблески вечной жизни. Позже она скажет, что никогда не чувствовала себя такой живой, как в тот момент.
Через два дня Белинда без каких-либо осложнений родила Эстер. Девочка родилась на рассвете, и Белинда качала ее на руках, пока не взошло солнце и не осветило их обеих через окна спальни. Она месяцами ждала смерти, но смерть не пришла, и она стала упиваться жизнью. Она вдыхала это новое чувство, как аромат ее сада, как запах гвоздик и лилий, но только не роз. Запах розы был изгнан из нее вместе с ребенком.
За восемьдесят девять лет она стала первой женщиной по материнской линии, выжившей после родов. Она любовалась Эстер, этим маленьким чудом, ее крошечными ноготочками и аккуратными ресничками. Белинда бросила вызов смерти, которую ей пророчила мать, и теперь, чувствуя уязвимость младенца у нее на руках, она стала опекать его сверх меры. Она не отходила от девочки ни на шаг, не разрешала няне забирать ее и велела поставить колыбель рядом со своей кроватью. У них с мужем были разные спальни, расположенные в одном крыле, так что он не возражал, а учитывая, что с ней происходило во время беременности, даже радовался тому, как сильно Белинда привязалась к ребенку. Когда он и его родители хотели навестить Эстер, она приносила ее в гостиную, где могла всех видеть, и наблюдала, как они держат ее на руках, неуклюже, будто свиной окорок, силясь полюбить ее так, как силились полюбить все остальное. Ужинала она тоже в гостиной, не выпуская дочь из рук, и даже мылась вместе с ней в ванной. В те редкие вечера, когда муж приходил к ней в спальню, вновь ища услад ее тела, Белинда оставляла Эстер в колыбели у своей кровати.
Три месяца Белинда не расставалась с Эстер, пока однажды запах роз не вернулся. Он был таким же сильным, как и в последние месяцы предыдущей беременности, только теперь к нему прибавился их вкус у нее во рту и шелестение их лепестков у нее в ушах.
Розы говорили ей, что она беременна вторым ребенком. В этот раз ей нездоровилось с самого начала: от запаха роз ее почти постоянно рвало, и она так ослабла, что из спальни в ванную ей иногда приходилось ползти. В таком состоянии она не могла заботиться об Эстер, и дочку пришлось сдать няне. Когда ребенок плакал, а Белинда не могла ни утешить ее, ни покормить, ее сердце разрывалось. Но в темноте спальни, под натиском роз, она говорила себе, что, возможно, это к лучшему и Эстер пора привыкать к жизни без матери.
Ведь если первый ребенок не убил ее, то, возможно, ее убьет второй.
Но Белинда снова выжила, и после родов ей стало гораздо лучше. Она решила назвать вторую дочь Розалиндой, в честь матери, надеясь так задобрить ее и избежать участи, которую та ей пророчила.
После Розалинды последовал большой перерыв, и Белинда надеялась, что ее способности к деторождению на этом исчерпаны. Несмотря на ее мольбы, что еще одной беременности она не выдержит, муж продолжал приходить к ней; он говорил, что она не может отказывать ему, что это неестественно. Минуло шесть месяцев, а затем минул год. Она боялась слишком привязываться к Розалинде, но шло время, а розы не возвращались, и она успокоилась.
Прошел еще один год, и Белинда воспряла духом, но однажды утром аромат роз вновь окутал ее, возвестив о муках новой беременности. Калла родилась в 1933 году, а в 1935-м появилась Дафни. Каждую новую беременность она переносила хуже, чем предыдущую, не успевая оправиться после родов. Первые четыре ребенка оставили тяжесть в ее теле; ей казалось, что внутренности тянут ее вниз и что, если она перестанет сжимать ноги, часть ее существа вывалится наружу. И она держалась словно натянутая струна.
А муж продолжал приходить к ней. В 1937 году она родила меня, а еще через два года, когда ей было почти сорок, родилась Зили. Всю последнюю беременность ей пришлось провести в постели. Она говорила, что Зили была очень колючим ребенком и что на выходе ее шипы проткнули плаценту и расцарапали ей все внутренние органы.
Каждый день после обеда дочери приходили навестить ее, давно привыкнув к ее крикам и к тому, что ей постоянно плохо. Это не беспокоило их, и ее это удручало. Они бесконечно болтали, бегали по комнате, поддразнивая друг друга и дергая за волосы, кричали: «Мама, посмотри на меня!» – но у нее не было сил даже поднять на них глаза. Она произвела на свет пятерых девочек, еще один младенец был на подходе, и все они цеплялись за нее, требуя того, чего она не могла им дать. Заботу о них практически целиком перепоручили няне.
К тому времени, когда Белинда родила Зили, она была вымотана до предела, но ее утешала мысль о том, что больше рожать она не будет никогда. Она просто не смогла бы. Белинда слышала бабушкины сказки о беременности – о том, что девочки забирают мамину красоту. Она никогда не была особенно красивой, но каждая дочь у нее что-то отнимала; дети и муж опустошали ее, оставляя внутри нее свою тяжесть, лишая здоровья и сил, лишая ее жизни. Она подарила этому миру шесть прекрасных жемчужин, пока наконец от нее самой не осталась лишь раковина – и раковина эта была пустой.
Белинда спрашивала себя, не об этом ли мать пыталась предупредить ее. Возможно, Роуз предсказывала ей не смерть, а, наоборот, жизнь – только такую, какой она никогда не хотела, такую, которую она не могла выносить.
2
В детстве мы с сестрами знали о розах, донимавших маму каждую ее беременность. Нам тогда казалось, что розы – это тоже призраки, только другие, принявшие обличье нашей бабушки, Роуз, и навещавшие маму в это опасное для всех женщин нашей семьи время. Мы привыкли к рассказам о маминых призраках, в каком бы виде они ни появлялись, и нас это вовсе не тревожило и не пугало. Все наше детство отец отмахивался от этих ее историй и считал их плодом ее воображения.
Однажды, когда я была еще совсем маленькой, мы играли в мамином саду. Дафни сорвала розу, глубоко вдохнула ее аромат и воскликнула:
– Ах, спасите меня! У меня будет ребенок!
Мы все попадали со смеху, и после этого розы были для нас не более чем шуткой.
Видимо, поэтому Белинда не сказала нам, что за несколько недель до свадьбы Эстер и Мэтью она снова начала слышать запах роз. В понедельник, после того чудовищного ужина, она к нам больше не выходила. Было понятно, что ее предостережение не будет воспринято всерьез, и она закрылась в себе, словно ночной цветок. Доуви приносила подносы с едой к ней в комнату, а все остальное время дверь в ее гостиную, расположенную в их с отцом крыле, оставалась плотно закрытой.
Весь следующий день, проходя мимо темного коридора, я хотела заглянуть к ней и спросить, что же такого ужасного должно случиться с Эстер и Мэтью после свадьбы. Все мои сестры, включая Эстер, не придали маминому предупреждению никакого значения, предложив свои версии происходящего: она ищет внимания, она ненавидит брак и хочет лишить Эстер этой возможности; ну а самая убедительная теория была у Розалинды, которая попросту заявила: «Она сумасшедшая!»
Я признавала, что мои старшие сестры знали Белинду лучше, чем я, но боялась, что в этот раз все идет не так: раньше Белинда никогда не пыталась предупреждать нас о чем-то. Мы никогда не думали, что духи, с которыми она общалась, образы, которые ее преследовали, могут навредить и нам тоже. Если бы она сказала мне: «Айрис, не ходи завтра на луг, иначе случится что-то ужасное», я бы испугалась и осталась дома. И мне казалось, что не бояться сейчас – это большая ошибка. Но я знала, как отреагируют сестры, скажи я им об этом, поэтому помалкивала.
И все же предупреждение Белинды не оставляло меня. В понедельник днем у нас с Зили был урок фортепиано. Увидев нашу учительницу, Милли Стивенс, я тут же вспомнила обо всем, что произошло накануне. А Зили, конечно же, тараторила об этом не умолкая.
– А мы вчера за ужином говорили о тебе, – сказала она Милли по пути в музыкальную комнату в задней части дома. – О том, что ты не замужем.
Я схватила Зили за руку и вцепилась ногтями в ее нежную кожу; она ответила мне яростным взглядом. Милли – темные волосы убраны в высокий хвост, клетчатое платье – улыбнулась, чтобы скрыть смущение, и засеменила дальше; она вошла в комнату и поставила нотную тетрадь на фортепиано.
– Отец всего лишь спрашивал нас об уроках, – обратилась я к Милли, присаживаясь на скамейку рядом с ней; от нее пахло гардениями. – Мы сказали ему, что нам очень нравится заниматься с тобой.
Зили плюхнулась в кресло у окна и не осмелилась возразить мне.
– Я польщена, что вы сказали обо мне отцу, – тихо сказала Милли. Я надеялась, что мое вранье поможет как-то исправить ситуацию, но до конца урока чувствовала неловкость перед Милли, вспоминая, с какой жестокостью о ней отзывалась Эстер. Жизнь Милли вовсе не казалась мне плохой – быть учителем, целый день играть музыку. Вполне возможно, что ей это нравилось больше, чем быть домохозяйкой и сидеть с детьми.
Когда мои полчаса вышли, я с готовностью уступила место Зили, более серьезно подходившей к занятиям музыкой. По пути наверх, в пустое девичье крыло, я снова прошла мимо темного маминого коридора. Присев на подоконник в нашей гостиной, я немного поработала над рисунком малиновки, к которому приступила ранее в тот день. Через какое-то время я услышала голос Эстер.
– Айрис, – сказала она. Ее голос звучал приглушенно, как будто она говорила из спальни.
Слегка раздражаясь, что меня отвлекают и никак не оставят в покое, я не поднимала глаз от рисунка.
– Что? – крикнула я в ответ.
– Айрис, ты нужна мне.
На этот раз ее голос вибрировал – я почувствовала его отзвук сквозь паркетную доску под ногами. Я отложила карандаш и пошла к ней в спальню. Но там никого не было.
– Эстер? – Я заглянула в другие комнаты, но везде было пусто. Ошеломленная, я стояла в холле. Я же совершенно точно слышала ее голос.
Через несколько минут с урока вернулась Зили, обнаружив меня растерянно стоящей в холле.
– Где Эстер? – спросила я. Зили, наша мисс любопытство, всегда знала лучше меня, где и кто находится в нашем доме.
– Они с Мэтью уехали покупать мебель.
– Не может быть. Она только что звала меня.
– Прямо из Нью-Йорка? Что ж, у тебя прекрасный слух, прямо как у Чудо-женщины, – сказала она, заливаясь задорным смехом.
– Перестань, – отрезала я, смущенная тем, что меня поймали на выдумках. Я потрясла головой. Наверное, я слишком много думала об Эстер и пророчестве Белинды.
В тот вечер Эстер снова должна была готовить ужин, но она осталась в городе с Мэтью – судя по всему, чтобы не встречаться с Белиндой. Миссис О’Коннор приготовила то, что собиралась готовить Эстер – макароны и томатную запеканку. Но Эстер зря волновалась о том, что ей придется общаться с матерью, – место Белинды за столом пустовало. Я подумала, что теперь настроение за ужином будет повеселее, но этого не произошло. Мы по-прежнему ощущали тяжесть предыдущего вечера, и мамино предсказание о таинственных ужасных вещах продолжало довлеть над нами.
В понедельник Белинду мы так и не увидели, но зато услышали ее ночью, когда ее резкий крик внезапно прорвал окутывавший нас защитный покров тишины. Я открыла глаза, повернулась на другой бок и сразу же уснула снова. Мы давно привыкли к маминым крикам; она кричала не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы это перестало меня беспокоить. Ее кошмары были нашей колыбельной. Сестры с детства научили меня игнорировать их.
Во вторник на кухне появились признаки жизни Белинды: на столе стоял поднос с остатками обеда, который Доуви принесла из ее комнаты: белая фарфоровая тарелка с недоеденным куриным крылышком и пустая пиала со следами чего-то сладкого – должно быть рисового пудинга.
Я взяла крылышко и стала легонько его посасывать. Потом в кухню примчалась Зили – она провела пальцем по стенкам пиалы и слизала остатки сладкой массы. Как самые младшие в семье, мы постоянно что-то доедали за мамой.
– Пойдем к ней в комнату, – предложила я, положив крылышко обратно на тарелку. Мы пошли наверх, в ту часть дома, где жили родители. У мамы было две комнаты – спальня и гостиная. Дверь в спальню была открыта, и я осторожно заглянула внутрь. Никогда не могла отказать себе в этом. Обстановка в комнате была аскетичной: стены выкрашены в белое, на них ни одной картины, ни одного украшения. На кровати – простое одеяло из бельгийского льна соломенного цвета, у стен – мебель из каштана, строгие линии, почти без орнамента. На одной тумбочке возвышалась коллекция свечей в баночках – мама говорила, что свет ламп ночью для нее слишком ярок. На другой стояло крошечное чучело крапивника – его лапки были приклеены к лакированному деревянному бруску. Эта гостиная совсем не была похожа на красочные, утопающие в цветах комнаты девочек, стены которых она сама же и расписала. Белинда – старинное имя, означающее «змея». Однажды мы с Зили играли в маминой спальне, когда ее самой не было дома – она уехала по тем редким делам, которые иногда вынуждали ее покидать дом и Беллфла-уэр-виллидж. Тогда я и заметила змею, нарисованную на стене за шкафом, прямо над плинтусом. Она была петлистой, цвета патины, с круглыми бурыми глазками и небольшими пятнышками. Тайная змея Белинды, отражение ее имени: в отличие от дочерей цветком она не была.
В комнате никого не было – и неудивительно: здесь Белинда только спала. Я постучала в дверь, ведущую в гостиную.
– Войдите, – сказала Белинда, и мы с Зили вошли. Она сидела на диване и держала в руках чашку чая.
– А, это вы, – сказала она. – Я думала, это Доуви. Она поставила блюдце с чашкой на столик для закусок, рядом с пупырчатой вазой с желтыми каллами. Занавески были задернуты – между ними оставалась лишь тонкая полоска света. Убранство гостиной было более броским, чем спальни, и даже в полумраке я могла разглядеть кремовые японские хризантемы на обоях, на письменном столе и на стеллаже, где хранились разные диковины, которые она собирала, – в основном привезенные из поездок с отцом много лет назад. Несмотря на задернутые шторы, в комнате стояла удушливая жара.
– Закрой дверь, Айрис, – сказала она.
– Но как же… – Я показала на вазу с каллами.
– Утром Доуви купила их для меня в городе – они прекрасны, правда?
– Но ты не разрешаешь ставить каллы в закрытом помещении. Ты всегда говорила, что они отравляют воздух, а сама…
– А сама что? – В ее голосе слышались нотки досады и раздражения.
– Сидишь с ними взаперти целый день.
– Закрой дверь.
Я осторожно закрыла дверь. Зили села на диван рядом с мамой – аккуратно, на краешек подушки, а не развалясь на нем, как обычно, руки-ноги в стороны.
– Где ваши сестры? – спросила Белинда, прижав ко рту платок.
– Внизу, – сказала Зили, наклоняясь к Белинде, чтобы рассмотреть ее лицо. – А почему у тебя платок?
– Я не очень хорошо себя чувствую. – Белинда с трудом встала с дивана, пытаясь избежать настойчивых глаз Зили. Она подошла к письменному столу у окна, взяла карандаш и принялась рисовать.
– Мама? – спросила я.
– Что? – Она сидела ко мне спиной и не повернулась.
– Что ты имела в виду, когда сказала, что, если Эстер выйдет замуж, случится что-то ужасное?
– У меня плохое предчувствие. И я не хочу об этом говорить.
– Но с Эстер все будет в порядке?