Сара Бьязини
Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери
Найти следы, пусть едва различимые, животного начала, несущего в себе одновременно и жизнь, и смерть, и встать на сторону жизни, которая есть движение метаморфозы.
Анн Дюфурмантель, “Дикий инстинкт материнства”
Смерть – это колыбель жизни.
Жак Иглен
Ты родишься через три недели.
Врач сказал: дата зачатия – 20 мая 2017 года, роды – 20 февраля 2018-го. Он все точно вычислил, исходя из моих расчетов и учитывая возможную погрешность.
Так что я жду.
Девять месяцев подходят к концу, и я напоследок провожу рукой по своему круглому животу.
Кажется, он вот-вот лопнет, кожа натянулась после первых схваток, правда, безболезненных, тренировочных, так сказать. Ты вполне можешь появиться на свет уже сегодня ночью или завтра, а то и через десять, пятнадцать, двадцать дней.
Тем временем я тебе пишу.
У всякой истории есть отправная точка. Событие, повлекшее за собой другие события, значительные и маловажные. Я излагаю их по порядку – одни так, как я воспринимала их когда-то, другие – так, как вижу сейчас.
В воскресенье, 1 мая 2017 года, около десяти утра, зазвонил телефон. Жиль ушел на первый сеанс в кинотеатр “Ле Аль”, но что он смотрел, уже не помню. Я долго колебалась, идти с ним или нет, и в конце концов осталась дома.
Высветился незнакомый номер, и я не ответила, хотя телефон продолжал трезвонить. Пришло сообщение, но я спокойно закончила свои дела, забыла, какие именно, наверное, просто посуду мыла.
Как же, все я прекрасно помню, никаких тут нет “наверное”, я была на кухне, кстати, прекрасный выдался денек, квартира утопала в солнечном свете.
Наконец я прослушала голосовую почту.
“Здравствуйте, это майор Д. М., жандармерия Мант-ла-Жоли, вы только не волнуйтесь (хорошее начало), но сегодня ночью была осквернена могила вашей матери…” Конец сообщения размывается в моих воспоминаниях. Вероятно, как обычно, что-то вроде “вы можете связаться со мной по такому-то номеру” и т. д.
Я перезваниваю майору и попадаю прямо на нее, она оставила свой номер мобильника, сегодня выходной и по идее она не при исполнении.
Ее спокойный звонкий голос никак не вяжется с фактами, которые она излагает.
Они орудовали монтировкой, отбили мраморное надгробие. Потом (наверняка их было как минимум двое, учитывая его размер) сдвинули его, оставив диагональное отверстие, сантиметров двадцать. Майор спешит меня успокоить: гроб не пострадал, поскольку над ним установлена бетонная плита. Плиту они не тронули, она залита водой, за тридцать пять лет там скопилась влага. “Кто сообщил в жандармерию?” – спрашиваю я. Велосипедист, проезжавший мимо (странная затея – кататься по кладбищу, ну да ладно). Я продолжаю задавать вопросы: “В каком состоянии вы обнаружили могилу? Много ли повреждений, расколот ли камень?” Она пытается смягчить удар – нет, ущерб небольшой, они просто переставили цветочные горшки и свалили пару ваз. Прибыв на место происшествия, она сделала несколько фотографий и предлагает прислать их, я соглашаюсь. Вижу сдвинутое надгробие, зияющую дыру, головокружительную черную бездну. Слишком узкую, правда, чтобы достать что-нибудь или свалиться туда, как будто они не закончили то, что собирались сделать, прервались на полпути, разочаровавшись, устыдившись, а может, их просто спугнул какой-то шум.
Наконец я спрашиваю, что мне делать. Она объясняет, что криминалисты пытаются снять отпечатки пальцев, мраморщик уже на месте, он приварит надгробие к постаменту.
– Мне приехать?
– Конечно, если хотите.
В первое мгновение я думаю, не остаться ли дома, никуда не ехать, не заморачиваться, держаться подальше от этого места. Но тут же спохватываюсь, мне стыдно, что я замешкалась. Прошу ее дождаться меня, я буду через два часа. Конечно, она подождет. Я говорю с ней сквозь слезы, и она просит меня ехать осторожнее.
Сидя за кухонным столом, я думаю – снова гнусные вандалы. Кто рискнет пойти на такое?
Не знаю, почему я так плачу. Это уже слишком, я никак не могу успокоиться. Она все равно давно мертва. Что может быть хуже. Вот только пора оставить ее в покое, раз и навсегда. Даже в смерти ей пытаются навредить. “Покойся с миром”, – лучше не скажешь.
Я пытаюсь дозвониться Жилю, но его телефон наверняка даже не вибрирует, он отключил его в зале. Оставляю сообщение: “Набери, когда выйдешь”. Затем звоню родителям отца, говорю, что случилось, и прошу одолжить мне машину. Я уже у них, когда Жиль наконец перезванивает – он скоро будет и обязательно поедет на кладбище вместе со мной. Я не в восторге, но уступаю, видя, что Моник и Бернар вздыхают с облегчением при мысли, что я отправлюсь туда с ним. Будь моя воля, я бы давно уже уехала. Солнце светит все так же ярко.
Машину ведет Жиль, но когда мы останавливаемся на заправке, чтобы спросить дорогу, я раздраженно хватаюсь за руль.
Едем дальше. В голове у меня пусто, я в каком-то ступоре, ничего не соображаю. Сосредотачиваюсь на дороге. Мы молчим. Наконец доезжаем до забытой богом деревушки в департаменте Ивлин. Буасси-Сан-Авуар.
“Не иметь”[1], да и “не быть” тоже. Какое печальное название.
Никак не могу найти кладбище, я же была там всего три раза в жизни. Я не испытываю никакой необходимости в специальном месте, чтобы думать о мертвых. Пытаясь сориентироваться, смотрю вверх в поисках колокольни. Проезжаю вдоль ограды кладбища, вижу толпу у ворот, вот, это здесь. Разворачиваюсь в поисках места. Пытаюсь вписаться между двумя машинами, и вдруг меня охватывает дрожь. Руки и ноги не слушаются, отказываются выполнять свои функции. “Выйди, я припаркуюсь”, – говорит Жиль.
Я выхожу, люди у ворот заметили, как я подъехала (нельзя сказать, что тут проходной двор), и узнали меня. Я смотрю, как их головы, а затем тела́ поворачиваются в мою сторону. Они ждут меня, я иду медленно, чтобы Жиль меня догнал. Он предложил подождать меня в машине, я сказала “нет”. Тем не менее он следует за мной на расстоянии – типа “Не беспокойся обо мне, делай то, что должна, я буду рядом”.
Майор сегодня в гражданском, она беременна, я вдруг вспомнила об этом сейчас (позже она скажет, что ждет второго ребенка). Ей помогает полицейский в форме.
Рабочий-мраморщик тоже тут. У них с братом-близнецом семейный бизнес – они продолжают дело отца с 1982 года, когда умерла моя мать.
Мы с близнецами – следующее поколение. Приняли эстафету. Мэр деревушки тоже пришел – тот же самый, что и тридцать пять лет назад.
Мы так и застыли у ворот кладбища, Жиль почтительно стоит поодаль. Я внезапно замечаю, что тупо тереблю ручку своей сумки. Все свои чувства я вкладываю в эту вздрагивающую левую руку, мне словно хочется что-то схватить, сжать, чтобы отвлечься от горя.
У меня стоит комок в горле, к счастью, мне не надо ничего говорить, мне в очередной раз сообщают, что случилось, я покорно слушаю. Впитываю обращенные на меня дружеские взгляды, полные симпатии и сострадания. Надо сохранять достоинство, следить, чтобы не так сильно дрожал подбородок. Несколько минут назад мне же удалось выйти из машины, и вот сейчас я стою тут, буквально врастая в землю, она поддерживает меня.
Они говорят долго. Мы торчим у ворот, вдалеке от места преступления, осквернения, – так им спокойнее, да и мне тоже, думают они.
Они тянут время, но ведь рано или поздно придется отвести меня туда.
Наконец мы входим в ворота. Все склоняют головы, и я вместе с ними.
Тут всего сотня могил, маленькая деревня, маленькое кладбище. Гравий шуршит у нас под ногами. Что я здесь делаю?
Сейчас, встретив Жиля у выхода из кинотеатра, я бы уже спокойно обедала с ним где-нибудь на террасе кафе, на улице Монторгей например.
Я на мгновение поднимаю голову, чтобы взглянуть на могилу. У меня щиплет глаза от слез. Я не хочу ее видеть.
К моему приезду ее привели в порядок, всё теперь снова на своих местах, как в день похорон. (Так я думаю, меня там не было.) Тут уже побывали криминалисты – по бокам надгробия и на вазах остались следы флуоресцентного зеленого порошка. Я чувствую себя героиней плохого детективного сериала. Мраморщики закрепили надгробный камень. Букеты и цветы в горшках не пострадали.
Могила цела и невредима, они хорошо сделали свою работу, теперь мой черед. Я сунула чековую книжку в левый задний карман джинсов. Я готова заплатить, “свести счеты с прошлым” – какое удачное выражение. Выполнить дочерний долг. Я забочусь о матери, убираю ее смерть туда, где ей надлежит быть.
Смотрю на могилу невидящим взглядом. Тут все напоминает мне, что когда-то она была жива, а теперь ее нет. Жизнь и смерть противостоят друг другу, одно состояние словно подчеркивает другое. Она была жива, но умерла, но была жива, но умерла, но была…
Мне не хочется думать, что тут, под землей, лежит моя мать, часть моей истории – я все-таки наполовину она.
Рядом с ней лежит мой брат. Они похоронены вместе.
Время идет. Я задаю вопросы близнецам-мраморщикам, разговариваю с Д. М. Достаю чековую книжку, пожимаю руки, искренне всех благодарю. Пора прощаться, они мне перезвонят.
У меня до сих пор в глазах стоят слезы. Я не хочу вчитываться в имена, выгравированные на камне. Мне это ни к чему. Мне ни к чему смерть. Я ее знаю, мы хорошо знакомы. Часть моей крови тоже остыла. Вместе с ними. Я робот.
Я говорю о них как о чужих людях. Их разлучили со мной, мне до них не достать.
Мне нечего больше делать на кладбище. Обезумев на мгновение, я могла бы броситься на могилу и гладить камень, словно маму по голове. Поскорее бы уйти отсюда. Жиль, прислонившись к низкой ограде, ждет меня. На этот раз за руль сядет он. Я оцепенела, устала сдерживаться. Он рядом.