Сабин Дюран
Солги со мной

Всплеск голосов, короткая, внезапно оборвавшаяся волна теплого воздуха. Обернулся. На террасе стояла Элис. Она сделала несколько шагов по лужайке, увидела меня и произнесла:

– Ку-ку!

Быстро поправила на затылке прядь, то ли поддернула, то ли пригладила – характерный для женщин трогательно-таинственный жест, как будто прическа приемлема только в одном раз и навсегда заданном виде. Неизменно умиляюсь, сам не знаю почему…

Еще шаг вперед.

– Хотела стрельнуть у вас сигарету. Если вы не против…

Как всегда в таких случаях мелькнула мысль: если куришь от случая к случаю – или сам покупай, или брось к черту!

– Конечно! – галантно отозвался я и сунул руку в карман.

Она примостилась рядом, опершись локтями о колени, и взяла протянутую сигарету. Я пошутил насчет женственности марки – ультра-ультралегкие «Силк Кат», – и она рассмеялась, хотя я всего-навсего отвлекал внимание от зажигалки, длинной и тонкой, той самой, что Эндрю забыл на столе. Убрал ее обратно в карман, поглаживая приятный на ощупь, черный матовый корпус.

Элис глубоко затянулась.

– Как хорошо! Вообще-то я не курю, только в компании. Теперь поддерживать эту привычку все труднее.

Начала разглагольствовать, как электронные сигареты ломают весь кайф и как стремительно редеют марки, обеспечивающие легкий дурман.

– Да, вейперу не скажешь «Оставь попарить», – поддержал я. – Если, конечно, не хочешь остаться с полным ртом чужих слюней с карамельным вкусом!

– Точно! – Она снова засмеялась, щуря по-кошачьи зеленые миндалевидные глаза под дугами бровей. – Как вы познакомились с Эндрю? Забыла спросить…

– В Тринити-колледже.

– Кембридж, ну конечно!.. Дружили?

– Не особенно. – Я сел поудобнее – черт с ним, что мокро! – и поднял голову к небу. – Немного общался с его сестрой.

– Ах да, Флорри…

– Знали ее?

– В школе – лучшие подруги. Так и сошлась с Эндрю – приезжала к ней в Кембридж. Собственно, мы с вами там тоже наверняка пересекались. – Элис улыбнулась. – Мне есть за что ее благодарить. Мы с Эндрю теперь закадычные друзья!

Закадычные друзья… Она тоненько и фальшиво рассмеялась. Из тех женщин, что могут изливать чувства и кокетничать, но правды от них не дождешься. Все важное утаивают, никогда не понять, что у них на сердце. И есть ли там вообще что-нибудь. В постели, кстати, тоже ноль.

Элис внимательно осмотрела сигарету, подняла глаза и лукаво спросила:

– Вы ведь меня не помните? Не помните ни Кембридж, ни Грецию…

– Смутно… – Я бросил сигарету и вдавил ее каблуком в траву, решив больше не ходить вокруг да около. – Послушайте, Элис, мне правда неловко, весь вечер не в своей тарелке. Не знаю, зачем Эндрю меня пригласил. Тогда в Греции я был пьян в доску. Сколько лет прошло? Восемь?

– Десять.

– Гордиться, конечно, нечем. Мы с друзьями поехали на морскую экскурсию, много пили. На берегу я их потерял, и корабль ушел без меня. А потом я наткнулся на Эндрю, и, к счастью, он мне помог. Но, говоря откровенно, подробности по сей день от меня ускользают.

– Рассказать, что помню я?

– Если очень хочется.

Она засмеялась.

– Вы ввалились в таверну, где мы ужинали, в футболке клуба «Зевс». Орали и хамили. Потом запели.

– Да что вы! – Я поморщился. Несколько успокаивало, что ей это казалось забавным. – «Зевс». Футболку помню. А пение… Пение никогда не было моим коньком.

– Эндрю поймал такси и слил вас. Так он сам выразился.

– Эндрю – джентльмен.

Из кухни донесся шум. Элис в последний раз посмотрела на сигарету и швырнула ее в клумбу. Потянула за ворот короткого фиолетового старушечьего кардигана. Лицо внезапно стало серьезным.

– Тот вечер я помню в мельчайших подробностях. Кошмарное время!

– Я слышал. Ваш муж…

– Дело не в Гарри. – Она покачала головой и издала короткий горький смешок. – Он умер годом раньше. Нет. Я о той ночи, когда пропала Джесмин.

Порывшись в мутных глубинах памяти, я вроде бы что-то нащупал – какие-то бессвязные обрывки и клочки воспоминаний, следы в никуда.

– Напомните.

Элис посерьезнела.

– Джесмин. Джесмин Хёрли. Вы там были. Бедная Ивонн, ее мать! Господи!.. – Она отпустила кофту и нетерпеливо помахала растопыренными ладонями. – Наверняка вы потом читали в газетах. Где вы жили? В Элунде? Полиция на Пиросе некудышная, но даже они там искали… В самом деле не помните?

Я потупился, неизменно смущаясь, когда меня уличали в недостаточной чувствительности. Ее рассказ кое-что прояснил: сбежавшая из дома девочка-подросток, ее подозрительный парень…

– Да-да, конечно. Помню. Трагедия!

Элис прижала пальцы к переносице. Я похлопал ее по плечу, надевая маску крайней озабоченности и удрученности. Теперь до смерти хотелось в дом. Не только из-за холода – я ощущал раздражение и ущербность. Смешение этих двух эмоций ни к чему хорошему не приводило.

Сквозь кустарник мигали огни кухни. Эндрю шел вдоль стола с поблескивающим графином в руке. В глубине Тина наклонилась у холодильника и что-то доставала. Десерт? Бу подняла руки, снимая свитер, и случайно подцепила блузку. Мелькнула голая кожа и бретелька бюстгальтера.

Тоненькое чириканье вернуло меня к Элис. Она вытерла глаза и выудила из переднего кармана джинсов мобильник.

– Фиби, моя старшая, просит, чтобы я заехала за ней на вечеринку. Обойдется автобусом – я перебрала.

Быстро набрала сообщение.

– Ей-богу, скоро восемнадцать, хватит держаться за мамину юбку… – Приподняла ногу, чтобы легче было засунуть телефон обратно. – Хотя что стану делать, когда она уедет, ума не приложу. Всякий раз, как вижу ее комнату, сердце сжимается!

Она съежилась и потерла предплечье.

– Лучше вернуться в дом.

– Дайте-ка посмотреть телефон! – попросил я.

Элис пристально поглядела мне в глаза.

– Зачем?

– Ну дайте!

Слабая улыбка.

– Нет.

– С кроличьими ушками?

Я сделал вид, что хочу сунуть руку ей в карман. Она отскочила, хихикнув, а потом по-детски порывисто вытащила телефон и кинула мне на колени.

– Любуйтесь! Можете смеяться, сколько душе угодно!

Я перевернул его и спокойно произнес:

– Чехол айфона в виде синего кролика…

– Это подарок Фрэнка, моего сына!

– И вы, большая шишка, ходите с ним на работу, на все ваши важные встречи?

Она широко улыбнулась. Теперь я увидел, почему ее улыбка кривовата. От уголка губ вверх шла короткая морщинистая стрелочка-шрамик.

Внезапно меня накрыло. Она не флиртовала. И вообще не мой тип, хотя бы потому, что старовата. В общем, не знаю, может, всему виной лифчик Бу или мысль о теплом бедре Элис под джинсами. Или плавная живость ее движений. А может, я уже тогда подсознательно ухватился за перспективу пустующей комнаты в уютном доме. Знаю одно: когда я увидел этот шрамик, внезапно захотелось коснуться его языком.

Глава 3

На следующее утро я позвонил Эндрю, чтобы узнать ее номер телефона. Если он и удивился, то виду не подал.

– Сейчас, погоди…

Сопение в трубке.

– Прости… вот болван… секундочку…

Добавил, что страдает «техническим идиотизмом» – никак не разберется, как перейти в «контакты», не прерывая разговор.

– Тина!..

И наконец:

– Ага, готово! Элис Маккензи. Рабочий, домашний, мобильный? Или все три?

– Мобильный, – отозвался я, вертя в руке елочный шар с его изгороди и ощущая пальцами то гладкий бок, то зернистость снежинки.

– Хорошо. – Он помедлил. – Позвонишь сейчас или после поездки?

– Какой поездки?

– По делам, в Нью-Йорк.

– А, ну да…

Эндрю снова замялся.

– Слушай, не сочти за наглость, но я должен предупредить… Эли хлебнула горя, смерть мужа ее страшно подкосила. Держится молодцом, и дети славные, но все равно ей тяжко. Она очень мне дорога. И Тине. Нам обоим. Не хочу, чтобы ей сделали больно или морочили голову… Ладно, хватит! Лекция окончена.

Найдется ли человек, который, выслушав этого чванливого лицемера, ответил бы: «Признаю, намерения у меня несерьезные. Спасибо, что вразумил! Лучше отойду в сторонку»? Я хотел сказать: «Слушай, ты, козел, не указывай мне!» А вместо этого сыграл по сценарию. Мои заверения в честности помыслов были так убедительны, что я сам чуть не поверил в них.

Эндрю, как и ожидалось, продиктовал номер – медленно, точно каждую цифру вырывали у него клещами.

Договорились встретиться через десять дней, во вторник вечером. Странный выбор, но втиснуться в «сумасшедшее плотное» расписание Элис оказалось непросто: то ей надо в университет, то в суд, то на родительское собрание. Ожидание затянулось. Дни шли, и я начал остывать. К назначенному вечеру я уже и забыл, что вообще в ней нашел.

Однако свидание есть свидание, а галантность для меня – прежде всего. В те времена «Эндрю Эдмундс», укромный ресторанчик в Сохо, был моим излюбленным местом. Для таких встреч он подходил идеально: свечи на столах, претензия на художественность. Я с удовольствием думал, что такой выбор говорит кое-что и о моей персоне. Плюс мне делали там тридцатипроцентную скидку за то, что я подготовил дочку управляющего к выпускному экзамену по литературе. «Отелло». Сдала на отлично.

Я пришел рано и неприятно удивился, обнаружив, что Элис уже пьет вино и перебирает бумаги. Увидев меня, она запихала их в увесистый портфель вместе с большим пухлым настольным календарем в обложке из крокодиловой кожи, поспешно встала и протянула руку. На ней была темно-синяя юбка, застегнутая доверху белая блузка и черные сапоги до колена, без каблуков. Волосы забраны назад, не накрашена, если не считать небрежного мазка некрасивой розовой помады.

Извинилась за «офисный» вид. Весь день проторчала в суде: девочке из Конго через месяц исполнится восемнадцать, ей грозит депортация. Да, жутко вымоталась. Собственной дочери почти столько же, от этого еще тяжелее.

– Фиби? – спросил я. – Той, что скоро уедет?

– Да. В сентябре собирается в Лидс изучать филологию. Если поступит.

– Ах, только в сентябре…

– Время летит быстро. Боюсь даже думать, как я без нее…

– Можно сдать комнату…

– Вообще-то, ей нравится журналистика. Эндрю говорил, вы иногда пишете для газет?

– Верно. Если понадобится совет, помогу чем могу. С радостью!

– Спасибо, очень мило.

Заказали атлантическую сельдь и фирменную цесарку. Элис продолжала о детях: старшей, Фиби, и мальчишках (Луису шестнадцать, Фрэнку четырнадцать). Несколько раз упоминала мужа. «Фрэнк такой открытый, легкий, весь в Гарри». С Луисом труднее – сложный период, что, впрочем, объяснимо, «больше скучает по отцу». Вздохнула и средним пальцем вытерла припухший левый глаз. Глаз был сухой, а жест – наигранный или, по крайней мере, машинальный. Непроизвольное движение, оставшееся с тех времен, когда слезы на самом деле имели место быть. У меня снова, как тогда в саду, возникло ощущение, что даже якобы открывая сердце, она многое утаивает.

Мой стул находился у входа в кухню, и официант, сновавший из стороны в сторону, всякий раз его толкал. Мысли путались. Я раздражался, чувствовал себя не на высоте, колени нервно подергивались. Как только тарелки опустели, решил закруглиться, напоследок пригласив ее к себе на кофе, и невероятно удивился, когда она согласилась.

Мокрый тротуар глянцево блестел. А может, я выдумываю – почему-то кажется, что все эти события сопровождались дождем. Элис свистнула такси. Как положено, с гримасой, заложив два пальца в рот. Это меня неожиданно возбудило. Когда десять минут спустя мы остановились на моей улице, она настояла, что заплатит. Поднимаясь по лестнице с бьющейся о перила сумкой на плече, без обиняков заявила, что «очарована», а в дверях квартиры принялась восторгаться моим вкусом: «Чудесно! Чудесно!»

Я закурил и занялся кофе, слушая ее шаги в гостиной и по скрипу половиц точно определяя, у какой картины или книжного шкафа она остановилась.

– Птичка!

Черно-белая гравюра над камином.

– Техника сухой иглы, – отозвался я. – Кейт Боксер.

– Играете? – спросила она немного погодя, ковыряясь в нотах, которые Алекс стопкой сложил у дивана.

– С грехом пополам. Со школы не притрагивался.

Я быстро глотнул виски из моего неприкосновенного запаса, потом опять. Персефона терлась о ноги, и я налил ей блюдце молока. Не совсем понятно, что теперь. Это обольщение? Как оно вообще происходит у зрелых женщин? Предполагается нечто утонченное и неторопливое? Тогда о чем беспокоиться? Мне не пришло в голову честно сказать, что стиль жизни, который предполагала квартира, вовсе не мой. Не потому, что я смущался (хотя вполне мог бы: сорок два года, а за душой ничего, кроме нескольких мешков для мусора со старыми вещами на чердаке у матери). Я просто не видел смысла. Да, через неделю я съезжаю. И что с того?! Мы больше не встретимся.

Принес кофе. Элис сидела на диване, разглядывая кембриджскую фотографию в рамке. Фотография, разумеется, принадлежала Алексу, но, поскольку мы с ним познакомились в университете, вполне могла быть и моей.

– Извините, сняла со стены в уборной. Ищу вас…

Палец водил по молодым полнокровным спесивым лицам. Улыбнулась.

– А! Волосы длиннее… А где Эндрю?

Я наклонился ближе. Анемичное лицо, острый нос, постная мина.

– В переднем ряду посередине.

– Верно! Тоже волосы длинные.

– И густые…

– Фу, какой гадкий! – рассмеялась Элис и снова посмотрела на фото. – Не вижу Флорри. Она здесь?

– Нет, она поступила позже, я был курсе на третьем.

Элис положила фотографию рядом на диван и подняла глаза.

– Счастливое время?

Я замялся, соображая, о чем она.

– Да, вполне.

– Помню, думала про Кембридж, что университет – величественный и сами люди в нем либо великие, либо ничтожные. У нас в Бристоле можно было быть любым. А у вас – или одно, или другое.

Внутри у меня что-то дрогнуло.

– Может, вы и правы.

Элис глотнула капучино. Прядь волос упала на лицо, и в светлых волосах блеснула седина.

– А у вас? – спросил я. – Детство было счастливое?

Моя излюбленная наживка.

И сразу видно, из какого Элис теста: самоуничижительно пожала плечами и словно просияла – может с удовольствием говорить о себе часами. Выросла на севере Лондона, единственный ребенок адвоката и университетского преподавателя. Частная школа, Бристоль, где познакомилась с Гарри. Отполированная, беззаботная жизнь.

– Нелегко, когда у тебя все есть, правда? – Она показала на картины, мебель середины века, книжные полки. – Вам никогда не бывает совестно, что это досталось так просто, что родители поднесли нам все на блюдечке с золотой каемочкой?

У меня вновь сдавило в груди. Захотелось честно сказать, что было тяжело, что всю жизнь я пытался не повторять путь родителей, ненавидел их ничтожные устремления, готовность покорно смириться с посредственностью. Потом задумался о ее золотой каемочке. Насколько богата наша праведная леди Баунтифул? Что ей оставил Гарри? Большой ли у нее дом?

– Да, – глубокомысленно кивнул я. – По-моему, надо всегда об этом помнить и… стараться что-то дать миру.

Она тронула меня за руку.

– Знала, что вы поймете. Я потому и выбрала такую работу. Эндрю пилит меня, что не устроюсь, как он, в коммерческую компанию, но я бы там страдала. Я всегда защищала жертв несправедливости, тех, кто не может сам за себя постоять.

Она покачала головой и снова глотнула кофе.

– Вы пишете книги. Тоже своего рода щедрость – надо выворачивать наизнанку душу.

– Да, без этого никак.

– Сейчас над чем-нибудь работаете?

Я предложил ей сигарету. Она отказалась. Закурил сам.

– В общем, да. Роман о Лондоне, иммигрантах, бездомных. О современном положении в стране, так сказать.

Сплошное вранье.

– У вас есть издатель? Не знаю этой кухни…

– Вроде того… – Я откинулся на спинку и сменил тему: – Эндрю говорил, вы много занимаетесь благотворительностью?

– В оргкомитетах разных проектов. Главный – «Найди Джесмин». Моя страсть. Эндрю тоже помогает. В каком-то смысле, средоточие всего, о чем я говорила. Джесмин не милая светловолосая малышка из обеспеченной семьи, как Мэдлин Макканн. Ей было четырнадцать. Но все равно еще ребенок. И заслуживала не меньше внимания со стороны полиции и СМИ. А никому и дела не было!

– Вы молодец, что восстановили справедливость, – произнес я с фальшивой заинтересованностью.

Она взяла со стола зажигалку и повертела в руках. В свете лампы на черном фоне блеснули серебряные буквы «Диптик».

– Слышала, вы ужасный ловелас. Сама не знаю, что я здесь делаю…

Я опешил.

– Неправда.

– Что неправда?

– Не ловелас.

– Эндрю говорит, вы дурной человек.

– Да что вы! Надо же… Не понимаю, о чем это он…

– Плохо обходитесь с женщинами. Неуважительно.

– Так и сказал?

Под ее пристальным взглядом я изобразил сонную улыбку и добавил:

– Может, пока просто не встретил ту самую?

Она провела пальцем по краю кофейной чашки на колене, собирая пенку, и облизнула его – вспышка белого на розовом. Глаза смотрели на меня в упор. Заигрывает? Маловероятно. И все же я был странно польщен. (Коли так, несмотря на все сказанное, она меня хочет…)

– Мне пора, – произнесла она, не двигаясь с места.

Что я терял? Чуть подвинул ногу, едва заметно разворачивая плечи в ее сторону. Она быстро встала, накинула пальто, застегнула пуговицы, обернула тело ремнями сумки. Отстранилась.

У двери подъезда я неуклюже ее поцеловал. Не рассчитал с виски – мокрые губы угодили в уголок ее рта. Она уперлась ладонями мне в грудь. Я чувствовал их тепло сквозь рубашку. Влечение или сопротивление? Буквально сантиметр в сторону, палец, просунутый между пуговицами – и все стало бы понятно. Но я сомневался. Чувствовал, как напряжены ее локти, руки. И почти вздохнул с облегчением, когда она вырвалась.

К моему удивлению, на следующий день она позвонила. Собственно, услышав ее голос, я даже привстал, ища взглядом оброненную помаду или забытый шарф – какую-то причину неожиданного звонка. Говорила на ходу, судя по частому дыханию. Сказала что-то про «пометить в ежедневнике». Я представил, как она прислоняется к стене и вытаскивает из сумки огромный органайзер.

Оказалось, приглашает на чай. В субботу, если удобно. Фиби хочет «выведать» журналистские секреты. Может, подкину ей для тренировки какую-нибудь работенку.

Следовало бы отказаться. Вечер не удался. Но приглашение тешило самолюбие. К тому же скользнула ленивая мысль о Фиби. В общем, я согласился.

Глава 4

Она жила в Клапхеме, в небольшом высоком георгианском доме на достаточно оживленной улице. По соседству была настоящая помойка: входная дверь выкрашена в яркие растаманские полоски, в бурьяне торчит перевернутая магазинная тележка, из окна на втором этаже орет рэп. Дом Элис претендовал на своеобразную обшарпанную элегантность: серые облупившиеся перила с шишечками наверху, чугунные вазоны с жухлыми останками прошлогодней герани, пустая коробка «Риверфорд», ждущая, когда ее сменит свежая еженедельная партия экологически чистых овощей.

Дверь открыла девушка с маленьким овальным лицом в обрамлении длинных крашеных прядей. Коротенькие джинсовые шорты поверх черных колготок и огромных размеров вязаный кардиган. Завидев меня, она обернулась в сторону лестницы на второй этаж.

– Мам!.. – И, обращаясь ко мне, добавила: – Войдете?

Я проследовал за ней по коридору и спустился по ступенькам в кухню: плита фирмы «Ага», сосновый стол, склянки с приправами, запах выпечки, нарциссов и явная чесночная нотка. Полосатый кот при моем появлении вышел вон через специальную дверцу, а рыжий лабрадор на вельветовой подстилке потянулся, медленно поковылял в моем направлении, виляя хвостом, и ткнулся мордой мне в пах.

Я отстранился и сел за стол. В доме царила тишина, если не считать отдаленного шума телевизора и приглушенного уханья баса у соседей. Фиби стояла у плиты, теребя кольцо в носу. Она была ненамного младше Полли, моей последней пассии, но я чувствовал исходящее от нее презрение. Возможно, виной тому – моя кожаная куртка. Или кеды. (Я сильно сомневался насчет своих новых белых «конверсов».) Не то чтобы я особенно расстроился. Она мне тоже не приглянулась. В меру симпатичная, но волосы осветлены кое-как, а брови выщипаны в высокие тонкие дуги. Полубродяжка-полушлюха. Не мой типаж.

Я попытался завязать беседу:

– Ты Фиби? Едешь изучать филологию в Лидсе? Хороший факультет?

Она наклонила голову и ответила с неестественной вежливостью:

– Надеюсь. Так я слышала. – Говорила она медленно, точно с пожилым родственником, и в конце каждого предложения закрывала рот, будто проглатывая слова. – Пока туда не добралась.

Пес все еще тыкался мне в брюки. Я отпихивал его коленом.

– Ну, времени предостаточно.

– Мама сказала, вы учились в Кембридже с дядей Эндрю. Они вспоминали вчера вечером.

«Дядя Эндрю»? «Вчера вечером?» Мне стало не по себе.

– А где она?

Фиби подошла к лестнице.

– Мам!.. Мам!!! Он пришел!

Мгновение тишины, а потом отдаленный возглас и приглушенные тяжелые шаги.

– Уже? Что ж ты не сказала! Луис, выключи ради бога телевизор!

Последние гулкие шаги по ступенькам, и в кухню ворвалась Элис. Узкие штаны, серебристо-серая спортивная куртка на молнии и карамельные угги. В ушах сережки, как крошечные многоярусные люстры. Волосы рассыпаны по плечам.

– Пол! Спасибо, что выбрался!

Вся движение и свет. Стремительно подошла и отпихнула пса.

– Дэннис, фу! Не приставай к человеку! – Поцеловала меня в обе щеки. – Фиби, ты поблагодарила Пола за то, что он пришел?

– Угу.

– Ну, тогда сделаю чай! А вы пока поболтайте!

Мы с Фиби переглянулись. Оба явно считали, что уже достаточно поболтали. Под ложечкой похолодело от страха, что меня вот-вот выведут на чистую воду. Я скрыл смущение, с важным видом допекая Фиби расспросами о планах в журналистике, и толкнул короткую и значительно более искреннюю речь о закате газетной индустрии и конкуренции на рынке труда.

Элис вытерла руки о полотенце.

– Фиби хотела постажироваться после выпускных в школе. Да, Фиб?

– Да, хотела бы, – отозвалась та, все так же нарочито четко выговаривая слова. – Вы поможете?

– Постажироваться где?

– В журналах, например. Может, в «Нью стейтсмен», раз меня интересует политика. Или «Вог»… Мама сказала, у вас есть связи. Говорят, без них никуда…

– Я подумаю, – спокойно ответствовал я.

Она плотнее закуталась в кофту.

– Или на ТВ… Знаете кого-нибудь?

Я удивленно раскрыл глаза.

– Не то чтобы…

Ее телефон затрубил, как охотничий рог.

– Мам, можно я к Долли?

– Ладно, только в двенадцать чтобы как штык дома.

Фиби встала и бросила через плечо:

– До свидания. Спасибо.

В дырку на черных колготках проглядывала голубоватая, точно синяк, кожа.

– Не за что.

Элис поправила на стене большой коллаж в рамке. Черно-белые, цветные и коричневые фото: улыбки до ушей, смешные костюмы, отдых на экзотических курортах. Хвастливое свидетельство счастливой семейной жизни. В центре красовался пляжный снимок мужчины с карапузом на колене. Загорелые руки, летняя щетина, прищуренные от солнца глаза. Гарри. Красивый и мужественный. Запечатлен в центре своего мира лыжных курортов, яхт со шкиперами, шампанского, светловолосых голов и часов «Ролекс». Меня всю жизнь бесили такие, как он. Бесило, что у них все это есть. Я ощутил резкую вспышку зависти и обиды, которая тут же сменилась мыслью более приятной: Гарри мертв, а я жив и сижу в его кухне.

Элис отошла от фотографии и рассеянно прибиралась, словно забыв про меня. Сверху донесся какой-то грохот. Мальчишеский голос крикнул:

– Мам! Я ушел!

Она недовольно закатила глаза.

– Это который? – поинтересовался я.

– Луис. Фрэнк у приятеля. – Подошла к лестнице. – Куртку возьми, там дождь!

Тяжелые шаги. Хлопок входной двери.

– А про чай-то я забыла… – Элис посмотрела на часы. – Да ну его! Может, вина?

– Не откажусь.

Она достала из шкафчика бутылку мерло и открыла ее штопором, для удобства зажав между коленей, – вышло, кстати, даже сексуально.

– Кури, не стесняйся!

Протянула мне треснутое блюдце и распахнула окно над раковиной. Моросил дождь. От сигареты отказалась и сидела, едва заметно прикрывая от дыма нос и рот. Немного погодя Элис начала перебирать бумаги, рассеянно покусывая губу. Я спросил, что это. Оказалось, листовки для благотворительного ужина по сбору средств на кампанию «Найди Джесмин». Добавила высоким напряженным голосом, что в этом году исполняется десять лет и нужны деньги на «следующую фазу». Ивонн, мать Джесмин, приедет из Шеффилда, и надо, чтобы все прошло без сучка без задоринки.

Протянула листовку. С лицевой стороны на меня смотрела юная Джесмин с цветастой банданой на голове, прижимающая к щеке рыжего котенка. Рядом – рисунок взрослой Джесмин, как она могла бы выглядеть сейчас. Элис говорила, а я разглядывал. Симпатичная двадцатитрехлетняя девушка, высокий лоб, узкое лицо, голубые глаза и большой рот. Закралась крамольная мысль: не преувеличивают ли создатели таких реконструкций из сострадания миловидность пропавших?

Вслух я этого, разумеется, не сказал.

– Бедняжка!

Медленно кивнул, симулируя полное сострадания и скорби сердце.

Элис откинулась на стуле и сделала первый большой глоток. Изящно промокнула уголки губ.

Я поболтал вино, глядя, как оно завинчивается и опадает, точно складки пунцового бархата.

– Ты правда считаешь, что она жива?

Элис посмотрела на меня в упор.

– Да, я считаю, она жива.

Я порылся в памяти, собирая в кучу подробности.

– Но приятель матери… Они, кажется, ссорились?.. Полиция…

– Полиция ошибалась. С него сняли подозрения. Просто абсурд! Столько времени из-за этого потеряно… Да, у Карла и Джесмин отношения складывались непросто. Она ревновала его к матери. А он – несдержанный на язык, горячий, недостаточно зрелый, чтобы вести себя по-взрослому в такой ситуации. Они тем вечером поскандалили, верно. Но ты бы видел, как он горевал и как поддерживал Ивонн последние десять лет! Нет, он не убивал! – Решительно несколько раз качнула головой. – Нет.

– А что отец Джесмин?

– Бросил Ивонн на сносях.

– Другие подозреваемые?

– Их не было. – Снова покачала головой, звякнув сережками. – Свидетели вспоминали, что вокруг дома околачивались подозрительные типы, но ничего конкретного. Мигранты из Албании…

Она сделала глоток и, сердито поджав губы, поставила бокал. Вино колыхнулось.

– Тело не нашли – существенная деталь, потому что остров маленький. Прочесали береговую линию и холмы. В ту ночь не ходили паромы, а утром в порту уже дежурила полиция. Все ее искали. Приливов там не бывает. Так что нет, она жива. Я чувствую.

– Значит, сбежала?

– Возможно. Или ее похитили. С целью незаконного удочерения, например. Там орудуют банды. А Пирос совсем рядом с Албанией, только пересечь пролив…

– Украсть подростка! Ты говорила, четырнадцать? Не многовато ли?

– Да, наверное… Есть еще вариант проституции. Одна из причин скандалов с Ивонн и Карлом – то, что Джесмин все время где-то пропадала с местным парнем. Он так и не явился в полицию. Долгое время мы рассматривали версию, что ее увезли в Афины. Думать об этом невыносимо! В общем, не успокоюсь, пока не выясню! Знаю, избитая фраза, но если ты когда-нибудь видел мать, потерявшую ребенка… Боль просто невыносимая! Ее ничто не лечит!

– А если она сбежала по своей воле?

– На западе острова есть поселение хиппи, старое, еще с семидесятых. Немцы, скандинавы, немного британцев. Их по-прежнему много, хотя в пещерах, конечно, больше не живут. Периодически появляются в туристических центрах. Я всегда считала, что они как-то замешаны. Возможно, она с ними. Со слов Ивонн, Джесмин была девушкой простой, но немного странноватой. Есть версия – вполне правдоподобная, – что она действительно сбежала к ним и либо потеряла память, либо ей промыли мозги. Накачали наркотиками.

– Полиция не проверяла?

– Слишком поздно, понимаешь?

Я не понимал, и мне было все равно. Разговор наскучил. Воспоминания о покойнице – в том, что девушка мертва, я ничуть не сомневался – были Элис не к лицу. Я предпочел бы возбуждающе активную бизнесвумен, как во время нашего ужина, с ее депортациями и судебными слушаниями. Или домашнюю богиню в перепачканном фартуке, как дома у Эндрю. Вспомнился смех, который я слышал в саду, – девчоночий, звенящий, с грязноватым обертоном – и то, как она облизала палец с пенкой капучино. Я прекрасно понимал, что жизнь дает нам роли, однако уже насытился ее праведностью и больше не хотел чувствовать себя виноватым, выслушивая горестную повесть. Вино было хорошим – мягкое, с фруктовой ноткой, точно теплая кровь во рту. Выпью еще бокал и, если ветер не переменится, отправлюсь восвояси.

– Ну ладно, – произнесла она и криво улыбнулась. – Давай о чем-нибудь приятном! Ты не за тем пришел в такую даль.

Я остался на весь вечер.

Элис извлекла откуда-то еще бутылку и, проворно двигаясь по кухне, открывая шкафчики и смешивая продукты, приготовила макароны с домашним песто и салат с помидорами, огурцами и сыром фета. Греческий, собственно говоря, «хотя в Греции, конечно, его делают в миллион раз вкуснее». При этом она производила вокруг себя чудовищный беспорядок: огуречная кожура свисала с грязного комбайна, на плите красовалось пятно оливкового масла, белая целлофановая упаковка из-под сыра забытая валялась на полу. Не обращая внимания на этот хаос, Элис без умолку говорила о Пиросе. Детям нравилось там, когда были помладше, а теперь у них в Лондоне насыщенная жизнь, и ее нужно поддерживать, поэтому им уже не так интересно. Может, и хорошо, что это лето последнее.

– Все когда-нибудь кончается, – сказала она, нарезая томаты и неожиданно замирая с ножом в руке. Поглядела в приоткрытое окно на мокрый сад. – Как ни сопротивляйся…

Снова взялась за помидоры и добавила, точно спохватившись:

– Приезжай к нам, если нет других планов на лето.

Когда еда была готова, Элис предложила подняться с тарелками наверх, к огню. Гостиная оказалась мягкой и уютной, с разнокалиберными диванчиками, мохеровыми покрывалами, тяжелыми бархатными занавесками и вытертыми турецкими коврами. В нишах помещались книжные шкафы. Перед телевизором лежало вельветовое кресло-мешок, на полу валялись наушники и игровые приставки. Камин был настоящим и, когда она подбросила в тлеющие угли полено, приятно успокаивал своим теплом. Полосатый кот свернулся на гобеленовой подушке и на сей раз позволил себя гладить. Элис задернула занавески. На мгновение ее лицо отразилось в бокале отблеском света, и мне вспомнилась сцена из «На маяк», когда миссис Рэмзи раскладывает по тарелкам тушеное мясо и чувствует, что все связано, непрерываемо и прочно.

Элис сидела на полу, поставив тарелку на кофейный столик, а я устроился на диване и неловко наклонялся вниз. Доел макароны, подобрал остатки зернистого зеленого соуса ломтиком хлеба, встал и подошел к книжным шкафам. Элис рассказывала о мусульманке из Бекслихита, которая, не выдержав многолетних издевательств мужа, заколола его насмерть кухонными ножницами. Признаться, стало не по себе.

На нижних полках помещались бестселлеры, триллеры, несколько томов из серии о Хорнблауэре. А вот наверху выстроилась оранжево-зеленая классика издательства «Пингвин» (Сименон, Найо Марш, Джордж Оруэлл, «Великий Гэтсби») и несколько книг в твердом переплете и ярких суперобложках. Глаз зацепился за характерный черный с желтым корешок, и я вытянул «Досье на Рэйчел» Мартина Эмиса. Открыл. Семьдесят третий год. Первое издание!