Рафаэль Сабатини
Любовь и оружие
Франческо сидел с каменным лицом. Он мог бы ответить, что может немедля получить трон герцогства Баббьяно, будь на то его желание. Но предпочел избрать другой путь, надеясь уговорить представителя рода, еще не рождавшего дураков.
– Как же плохо ты знаешь меня, Джан-Мария, – в его голосе слышалась горечь, – если думаешь, что я охочусь за твоим троном. Уверяю тебя, собственную свободу я ценю куда выше герцогских привилегий. Я советую тебе прислушаться к моим советам, иначе наступит день, когда ты останешься и без трона, и без герцогства, которое загребет под себя Борджа. Тогда будет поздно вспоминать о моем предложении спасти тебя, которое ты готов отвергнуть, как отвергал предложения своих умудренных жизнью советников.
Джан-Мария пожал пухлыми плечами.
– Если под другим предложением ты подразумеваешь совет жениться на племяннице Гвидобальдо, то я могу обрадовать твою патриотическую душу. Я согласился на этот союз, – герцог снова издал короткий смешок, – и теперь, как видишь, мне не страшен сын Александра VI. Когда я объединюсь с Урбино и его союзниками, мне будет что противопоставить Чезаре Борджа. Я смогу мирно спать рядом с моей очаровательной женой под надежной защитой армии ее дядюшки, и мне не понадобится назначать моего кузена гонфалоньером Баббьяно.
Граф Акуильский изменился в лице. Джан-Мария это заметил, но истолковал не правильно. И дал себе зарок повнимательнее приглядывать за шустрым кузеном, набивающимся ему в гонфалоньеры.
– Я, по крайней мере, поздравляю тебя с этим мудрым решением, – ответствовал Франческо без тени улыбки на лице. – Если бы я узнал об этом раньше, то не стал бы докучать тебе своими предложениями по защите государства. Но, позволь спросить, Джан-Мария, что заставило тебя согласиться на брак, которому ты так упорно противился?
Герцог пожал плечами.
– Они буквально затравили меня, и в конце концов я сдался. Я еще мог противостоять Лоди и остальным, но, когда к ним присоединилась моя мать с ее молитвами, вернее, ее командами, пришлось уступить. В конце концов мужчина должен жениться. Тем более что в данном случае мое бракосочетание гарантирует и безопасность государства.
Вроде бы графу Акуильскому следовало одобрить решение кузена и порадоваться за герцогство Баббьяно, приобретающее могучих союзников. Но, покинув дворец, Франческо испытал лишь горькую обиду на судьбу, которая любила преподносить подобные сюрпризы, жалость к девушке, суженой Джан-Марии, да растущую неприязнь к кузену, из-за которого ему пришлось жалеть Валентину.
Глава VI. Влюбленный герцог
Из окна дворца Баббьяно граф Акуильский наблюдал за суетой во дворе. Рядом с ним стоял Фанфулла дельи Арчипрети, вызванный графом из Перуджи. Со смертью Мазуччо всякая опасность для Фанфуллы миновала.
Прошла неделя после памятного разговора с герцогом, когда Джан-Мария известил кузена о своих намерениях, и нынче его высочество собирался в Урбино, дабы посвататься к монне Валентине. Потому-то по двору носились пажи и слуги, вышагивали солдаты, ржали лошади. На губах Франческо то появлялась, то исчезала горькая улыбка, а его спутник, наоборот, не скрывал радости.
– Слава Богу, его светлость наконец-то вспомнил о своем долге, – прокомментировал Фанфулла происходящее внизу.
– Мне часто приходилось сетовать на судьбу, – Франческо словно и не услышал его, думая о своем, – за то, что она произвела меня на свет графом. Но отныне я буду лишь благодарить ее, ибо вижу, сколь худо было бы мне, родись я принцем, призванным править герцогством. И пришлось бы мне жить, как моему бедняге кузену, когда за внешним блеском скрывается пустота, а в веселье нет радости.
– Но есть же в такой жизни и свои плюсы! – воскликнул изумленный Фанфулла.
– Вы же видите весь этот переполох. И знаете, что он означает. Какие уж тут плюсы?
– Вот от вас я такого вопроса не ожидал, мой господин. Вы видели племянницу Гвидобальдо и тем не менее спрашиваете, что получает Джан-Мария, женившись на ней.
– А может быть, не понимаете вы? – печальная улыбка промелькнула на лице графа Акуильского. – И не осознаете всей трагедии? Два государства пришли к выводу, что их союз взаимовыгоден, а посему и договорились о свадьбе. Это означает, что главные действующие лица, вернее назвать их жертвами, не имеют права выбора. Джан-Мария смирился. Он скажет вам, что это бракосочетание для него не подарок, но он всегда знал, что придет пора жениться и подарить подданным наследника престола. Держался он долго, но обстоятельства оказались сильнее его, и свою женитьбу он воспринимает, как любое другое государственное дело: коронацию, банкет, бал. И вы, надеюсь, уже не удивляетесь моему отказу принять трон Баббьяно. Уверяю вас, Фанфулла, на месте кузена я не стал бы держаться за корону и пурпурную мантию ради того, чтобы позволять кому-то ломать мою жизнь и выставлять меня напоказ жалкой марионеткой. Чем терпеть насмешки судьбы, лучше быть простым крестьянином или вассалом. Я бы обрабатывал землю, жил скромно, но во всем поступал бы, как желала моя душа, и благодарил бы Бога за дарованную мне свободу. Право выбирать друзей, жить, где и как хочется, любить, кого пожелаю. И умереть, когда призовет Господь, в полной уверенности, что жизнь прожита не зря. А эта несчастная девушка, Фанфулла! Подумайте о ней. Ей придется вступить в союз без любви с таким грубым, бесчувственным человеком, как Джан-Мария. Разве вам не жалко ее?
Фанфулла вздохнул. Взгляд его затуманился.
– Мне хватает ума, чтобы понять причину вашего мрачного настроения. Эти мысли посетили вас, потому что вы познакомились с ней.
Франческо глубоко вздохнул.
– Кто знает? Те несколько фраз, которыми мы успели переброситься, те короткие минуты, что провели вместе, возможно, нанесли мне куда более глубокую рану, чем та, которую она помогала залечить.
Рассуждения графа Акуильского о намечаемом союзе в целом не противоречили логике. Перегнул палку он, лишь утверждая, что главные действующие лица лишены возможности выбора. Такую возможность им предоставили на балу, устроенном Гвидобальдо в честь будущего родственника через три дня после прибытия последнего в Урбино. Там Джан-Мария впервые увидел Валентину. Ослепительная красота девушки приятно поразила герцога, и его охватило нетерпение поскорее обрести на нее законные права. Валентине же Джан-Мария крайне не понравился. Надо отдать ей должное: она противилась замужеству с того момента, как об этом зашел разговор. А уж внешность герцога вызвала у нее такое отвращение, что она поклялась вернуться в монастырь святой Софьи и постричься в монахини, если не останется иного пути избежать свадьбы.
На праздничном обеде Джан-Мария сидел рядом с Валентиной и в перерывах между едой – а поесть, как мы помним, он любил – одаривал девушку грубыми комплиментами, от которых ее передергивало. И чем больше он старался понравиться ей, тем сильнее отталкивал от себя. И в конце концов, несмотря на собственную толстокожесть, заметил ее необъяснимую холодность, на что и пожаловался радушному хозяину, дяде Валентины. Жалобы его, однако, не встретили понимания.
– Неужели вы принимаете мою племянницу за простую крестьянку? – сурово спросил Гвидобальдо. – С чего ей хихикать или улыбаться каждому вашему комплименту? Раз она выходит за вас замуж, ваша светлость, имеет ли все остальное хоть какое-то значение?
– Но я хотел, чтобы она хоть немного любила меня, – пробормотал Джан-Мария.
Гвидобальдо оценивающе глянул на него, подумав, что этот бледнолицый, одутловатый толстяк слишком высокого о себе мнения.
– Я не сомневаюсь, что так оно и будет, – уверенно заявил он. – Если вы будете ухаживать с пылкостью, но не забывать о такте, то кто сможет устоять перед вами? И пусть вас не пугает скромность, приличествующая девушке.
Напутствие Гвидобальдо вдохновило Джан-Марию на новые подвиги. Он уже полагал, что холодность Валентины всего лишь завеса, атрибут ее девичьего наряда, предназначенный для сокрытия сердечных устремлений. И Джан-Мария решил – а его умственные способности оставляли желать лучшего, – что любовь ее тем жарче, чем активнее пытается она избежать общения с ним, чем сильнее выражает свое отвращение при виде его. В конце концов девичьи причуды Валентины стали вызывать у него лишь восхищение.
Всю неделю в Урбино чередой шли охоты с собаками и соколами, спектакли, новые балы, обеды, банкеты. А затем внезапно веселье оборвалось, как пушечный выстрел. Из Баббьяно пришло известие о прибытии посла Чезаре Борджа с письмом для Джан-Марии. Об этом сообщил ему Фабрицио да Лоди, присовокупив настоятельную просьбу незамедлительно вступить в переговоры с представителем герцога Валентино.
Теперь он не мог оставить без внимания опасность, исходящую от Борджа, с каждым месяцем расширяющего свои владения, не мог больше отмахиваться от рекомендаций ближайших советников. Неожиданный приезд посла герцога Валентино – хотя, возможно, и не такой неожиданный, ибо прибыл он аккурат перед заключением союза Баббьяно и Урбино, чтобы помешать достижению соглашения, – изрядно напугал Джан-Марию.
И вот в отведенных ему во дворце роскошных апартаментах Джан-Мария обсудил печальное известие с двумя дворянами, Альваро де Альвари и Джизмондо Санти, сопровождавшими его в Урбино. Оба они убеждали Джан-Марию последовать совету да Лоди и вернуться в Баббьяно, но предварительно договориться о дате свадьбы.
– Тогда, ваша светлость, – заметил Санти, – вам будет что сказать представителю Валентино.
Спорить Джан-Мария не стал, поспешил к Гвидобальдо, сообщил о полученных новостях и предложил незамедлительно определить день бракосочетания. Гвидобальдо внимательно его выслушал. Как и многие в Италии, он боялся Чезаре Борджа, а потому стремился к скорейшему созданию союза против него.
– Все будет, как вы желаете, – ответил Джан-Марии правитель Урбино. – О свадьбе объявим сегодня, чтобы представитель Борджа понял, что это дело решенное. Выслушав послание герцога Валентино, постарайтесь ответить поуклончивее. И не позднее, чем через десять дней возвращайтесь в Урбино. А мы пока будем готовиться к торжествам. Но до отъезда навестите монну Валентину и расскажите ей обо всем.
Уверенный в успехе, Джан-Мария поспешил в покои племянницы Гвидобальдо. Нашел пажа и послал его к монне Валентине испросить аудиенции.
Когда паж открыл дверь, до слуха Джан-Марии донесся звучный мужской голос, исполняющий под аккомпанемент лютни любовную песенку.
Через пару мгновений пение прекратилось. Вновь появился паж и, отдернув сине-золотистую портьеру, пригласил Джан-Марию войти.
Он оказался в комнате, красноречиво свидетельствующей о богатстве и тонком вкусе семейства Монтефельтро. Фрески на потолке, бесценные гобелены на стенах. Над затянутым в алое аналоем – серебряное распятие работы знаменитого Аникино из Феррары[10]. Картина кисти Мантеньи[11], дорогие камеи, хрупкий фарфор, множество книг, чембало, которое с интересом разглядывал светловолосый паж. У окна – арфа, которую Гвидобальдо привез племяннице из Венеции.
Там-то и нашел Джан-Мария монну Валентину в окружении ее дам, шута Пеппе и полудюжины дворян, придворных мессера Гвидобальдо. Один из них, тот самый Гонзага, что привез монну Валентину из монастыря святой Софьи, в белом, расшитом золотом камзоле, сидел на низком стуле с лютней в руках, и Джан-Мария догадался, что именно его голос слышал он, стоя за дверью.
При появлении герцога все, за исключением монны Валентины, встали, но не проявили признаков радости, чем в немалой степени охладили пыл Джан-Марии. Он приблизился и, запинаясь чуть ли не на каждом слове, попросил оставить их с монной Валентиной наедине. Скорчив недовольную гримаску, она отпустила дам и кавалеров, и Джан-Марии пришлось долго ждать, пока последний из них не скроется за стеклянными дверьми, ведущими на просторную террасу, где в солнечных лучах сверкали струи мраморного фонтана.
– Мадонна, – начал Джан-Мария, когда они остались вдвоем. – Новости, полученные из Баббьяно, требуют моего немедленного отъезда.
То ли скудоумие, то ли ослепившая его любовь помешали Джан-Марии увидеть, как радостно блеснули глаза монны Валентины, а на ее лице отразилось безмерное облегчение.
– Мой господин, – ровным, сдержанным голосом ответила девушка, – мы будем сожалеть о вашем отъезде.
Вот тут герцог явил себя полным идиотом! Если бы он подольше варился в придворном котле, то уши его наверняка бы привыкли к словам, за которыми ничего не стояло. Но для него были внове вежливые фразы, не подкрепленные истинными чувствами, а посему, едва Валентина закрыла рот, он упал на колени, чтобы схватить ее божественные пальчики своими грубыми руками.
– Правда? – взгляд его лучился любовью. – Вы действительно будете сожалеть?
– Ваша светлость, прошу вас, встаньте, – но холодность в ее голосе тут же сменилась тревогой, ибо робкая попытка освободить руки окончилась неудачей.
Она попыталась выдернуть руки, но Джан-Мария держал их мертвой хваткой, полагая, что продолжается игра в скромность.
– Господин мой, умоляю вас! – воскликнула Валентина. – Вспомните, где вы находитесь…
– Я останусь здесь до судного дня, – ответствовал сжигаемый любовью герцог, – если только вы не соблаговолите выслушать меня.
– Я вся внимание, мой господин, – Валентина и не пыталась скрыть отвращение, которое вызывал в ней Джан-Мария, но тот ничего не замечал. – Но при этом совсем не обязательно держать мои руки и стоять на коленях.
– Не обязательно? – воскликнул Джан-Мария. – Ну что вы, мадонна! Наоборот, всем нам, и принцам, и вассалам, иной раз полезно преклонить колени.
– В молитвах, мой господин!
– А разве человек не молится, когда ухаживает за девушкой? И может ли он найти лучший храм, чем ноги своей дамы?
– Отпустите меня, – Валентина продолжала вырываться. – Ваша светлость утомляет меня и ведет себя нелепо.
– Нелепо? – его рот открылся, краска залила щеки, маленькие синие глазки злобно сверкнули. На мгновение он застыл, затем поднялся. Отпустил руки Валентины и тут же заключил ее в объятия. – Валентина, – голос Джан-Марии дрожал. – Почему вы столь жестоки ко мне?
– Ну что вы, – слабо запротестовала она, отпрянув назад, подальше от этой толстой, мерзкой физиономии. – Мне не хотелось бы, чтобы ваша светлость выглядели глупо, и вы представить себе не…
– А вы представляете себе, сколь страстно я вас люблю? – прервал ее герцог, сжимая объятия.
– Мой господин, вы причиняете мне боль!
– А разве вы поступаете иначе? – отпарировал Джан-Мария. – И как можно сравнивать синяк на руке с теми ранами, что наносят мне ваши глаза? Вы…
Но Валентина вырвалась и молнией бросилась к двери на террасу, вслед за вышедшими из ее покоев придворными.
– Валентина! – то был рык зверя, а не возглас кавалера. Джан-Мария перехватил ее и без особых церемоний затащил обратно в комнату.
Терпению Валентины пришел конец. Ранее ей не доводилось слышать, чтобы с женщиной, занимающей столь высокое положение, как она, обращались подобным образом. Она не намеревалась высказывать свое презрение герцогу, полагая, что отстоит свободу с помощью дяди. Но Джан-Мария, видно, принимал ее за прислугу, давая волю рукам. А раз он не понимал, что ей следует выказывать должное уважение, не знал, что благородной крови и хорошему воспитанию обычно соответствует и утонченность души, то и она не желала больше выносить его ухаживаний. И, освободившись из его рук вторично, влепила Джан-Марии звонкую оплеуху. Да с такой силой, что герцог распластался на полу.
– Мадонна! – выдохнул он. – За что вы так обижаете меня?
– Вы ждали чего-нибудь другого за те унижения, которым подвергли меня? – фыркнула Валентина, и он сжался под ее яростным взглядом.
Она возвышалась над ним, преисполненная праведного гнева, но Джан-Мария испытывал не чувство страха – любви и был преисполнен желания приручить Валентину, женившись на ней.
– Кто вам дал право так обращаться со мной? – бушевала Валентина. – Не забывайте, что я – племянница Гвидобальдо, из рода Ровере, и с самой колыбели не видела от мужчин ничего, кроме уважения. Всех мужчин, независимо от их происхождения. К сожалению, сейчас мне приходиться говорить, что у вас, рожденного править людьми, манеры конюха. И потому зарубите себе на носу, раз уж вы не понимаете этого сами, что ни один мужчина, кроме тех, кому я разрешу это сама, не имеет права касаться меня руками, как это сделали вы!
Ее глаза сверкали, голос звенел все яростнее, Джан-Марии не оставалось ничего иного, как просить пощады.
– Пусть я и герцог, но я полюбил вас, – промямлил он. – Герцог тоже человек и, как самый ничтожный из его подданных, имеет право на любовь. А что для любви благородство крови?
Валентина вновь двинулась к двери, и на этот раз Джан-Мария не решился остановить ее силой.
– Мадонна, – воскликнул он, – умоляю, выслушайте меня. Через час я буду в седле, на пути в Баббьяно.
– Мессер, это самая лучшая новость, которую я услышала после вашего приезда, – и Валентина скрылась на террасе.
На секунду-другую Джан-Мария оцепенел, злость от испытанного унижения охватила его, и он последовал за Валентиной. Но в дверях он наткнулся на горбуна Пеппе, неожиданно появившегося перед ним в звяканьи колокольцев и с насмешливой ухмылкой на лице.
– Прочь с дороги, шут! – прорычал герцог.
Но Пеппе не сдвинулся с места.
– Если вы ищете мадонну Валентину, то напрасно.
И Джан-Мария, проследив взглядом за пальцем шута, увидел, что ее уже окружили дамы и возможность поговорить наедине безвозвратно упущена. Он повернулся к шуту спиной и двинулся к двери, через которую вошел в покои Валентины. Пожалуй, было бы лучше, если б мессер Пеппе позволил ему спокойно уйти. Но шут, искренне любящий свою госпожу и инстинктами во многом схожий с верным псом, тонко чувствующим отношение хозяина к окружающим, не смог устоять перед искушением пустить еще одну стрелу в поверженного, посыпать соль на открытую душевную рану.
– Вижу, трудная дорога к сердцу мадонны оказалась вам не по плечу, ваша светлость, – крикнул шут вслед. – Там, где слепнет мудрость, очень кстати острые глаза глупости.
Герцог остановился. Человек с более развитым чувством собственного достоинства оставил бы реплику шута без внимания. Но Джан-Мария обернулся и посмотрел на приближающегося к нему горбуна.
– У тебя есть что мне сказать, если я заплачу? – догадался он о намерениях Пеппе.
– Сказать я вам могу многое, а платить мне не надо, господин герцог, – ответствовал тот. – Умоляю лишь, попросите меня об этом и улыбнитесь, ибо ничто не порадует меня больше, чем ваша улыбка.
– Говори, – милостиво разрешил герцог, но лицо его осталось суровым.
Пеппе поклонился.
– Ваше высочество, завоевать любовь мадонны совсем просто, если… – тут он многозначительно замолчал.
– Ну-ну, – не выдержал герцог, – продолжай. Если…
– Если обладать благородной внешностью, высоким ростом, стройной фигурой, обходительной речью и светскими манерами, свойственными тому, о ком я веду речь.
– Ты издеваешься надо мной? – осклабился Джан-Мария.
– О, нет, ваша светлость. Лишь поясняю, что нужно вам для того, чтобы моя госпожа полюбила вас. Если б вам были присущи достоинства того, о ком я говорю, кого она видит во сне, у вас не возникло бы никаких проблем. Но раз Бог сотворил вас таким, каков вы есть, – незавидной наружности, толстым, низкорослым, занудным…
С диким ревом герцог бросился на шута, но ноги у того оказались столь же проворными, что и язык. Он ускользнул от Джан-Марии, пулей вылетел на террасу и нашел убежище за юбками своей госпожи.
Глава VII. Коварство Гонзаги
Пожалуй, не следовало мессеру Пеппе распускать язык перед Джан-Марией, ибо речь его только подхлестнула герцога. Он никогда никому не спускал обид, а тут шут прямо, без обиняков, подсказал ему, что сердце Валентины занято другим. И влюбленного, но отвергнутого герцога обуяла ревность. Кто-то, неизвестный ему, загораживал тропу, ведущую к девушке, и Джан-Мария видел лишь один выход – убрать препятствие. Но для этого требовалось установить, кто его соперник, в чем, с мрачной улыбкой подумал Джан-Мария, шут мог оказать ему немалую услугу.
Поэтому, вернувшись в свои апартаменты, где вовсю готовились к отъезду, герцог вызвал Мартина Армштадта, командира своей гвардии, и отдал ему короткий приказ.
– Возьми четырех человек и останься в Урбино. Выясни, где живет шут Пеппе. Схвати его и доставь в Баббьяно. Соблюдай осторожность, чтобы не возникло ни малейших подозрений.
Наемник поклонился и ответил, что воля герцога будет исполнена.
Перед самым отъездом Джан-Мария заглянул к Гвидобальдо, пообещал вернуться через несколько дней, дабы обвенчаться с Валентиной, и у правителя Урбино создалось впечатление, что молодые люди пришли к взаимному согласию, что далеко не соответствовало действительности.
И лишь от самой Валентины, когда Джан-Мария уже покинул Урбино, Гвидобальдо выяснил подробности визита герцога к его племяннице. Она нашла дядю в маленьком кабинете, где тот уединялся, когда его мучила подагра или если он просто хотел отдохнуть от дворцовой суеты. Он лежал на диване с книгой Пиччинино[12] в руке. Красивый, одетый с иголочки, тридцати с небольшим лет от роду. По побледневшему лицу, по темным кругам вокруг глаз Валентина поняла, что у дяди очередной приступ и ему сейчас не до нее, но не смогла сдержаться.
Отложив книгу, Гвидобальдо выслушал ее жалобы.
Поначалу он, отличавшийся безукоризненными манерами, рассердился на мужлана из Баббьяно, затем начал улыбаться.
– Откровенно говоря, выслушав тебя, я не вижу особого повода для негодования. Разумеется, любой мужчина, пусть и герцог, должен соблюдать определенные приличия в общении с такой знатной дамой, как ты. Но, раз вы в самом ближайшем будущем поженитесь, мне кажется, можно закрыть глаза на некоторые вольности в поведении Джан-Марии.
– Похоже, я говорила впустую, – вздохнула Валентина. – Во всяком случае, вы меня не поняли. Я не намерена выходить замуж за этого увальня-герцога, которого вы выбрали мне в мужья.
Брови Гвидобальдо взметнулись вверх, в красивых глазах отразилось удивление. Затем он пожал плечами. С младых лет в нем воспитывали правителя, и Гвидобальдо забывал, что он еще и человек.
– Мы многое прощаем запальчивой юности, – ледяным тоном ответствовал он. – Но у каждого из нас есть предел терпения. Как твой дядя и правитель государства, в котором ты живешь, я имею над тобой двойную власть, и ты – дважды моя подданная. Данной мне властью я повелеваю тебе выйти замуж за Джан-Марию.
Ответила же ему не принцесса, а женщина.
– Ваша светлость, я не люблю его!
– Я тоже не любил твою тетю. Но мы поженились, а со временем научились любить друг друга и обрели счастье.
– Нет ничего удивительного в том, что монна Элизабетта полюбила вас, – нашлась и Валентина. – Вы же не Джан-Мария – толстый и уродливый, глупый и жестокий…
Польстить тщеславию мужчины – испытанный способ смягчить его сердце, но с Гвидобальдо у Валентины вышла осечка. Он лишь покачал головой.
– Спорить тут не о чем. Мы оба не лишены недостатков. Принцы, дитя мое, не простые люди, и отношение к ним иное.
– Но в чем отличие? – нападала на дядю Валентина. – Разве они не должны есть и пить? Или они не болеют теми же болезнями и им неведомы радости обычной жизни? Ведь и рождаются они и умирают точно так же, как все. Так в чем заключается то особенное, свойственное лишь принцам, и почему им запрещено выбирать себе пару по душе?
Гвидобальдо, ужаснувшись, всплеснул руками. Теперь он ясно видел, что Валентина абсолютно не понимает, какая роль уготована ей на сцене жизни. И ахнул от боли, вызванной резким движением. Заговорил он, когда боль утихла.
– Особенность в том, что они не вольны распоряжаться собой в той степени, как им хотелось бы. Жизнь их принадлежит государству, коим они рождены править, и наиболее ярко это проявляется в выборе супруга. Они могут вступить лишь в тот брачный союз, который принесет наибольшую выгоду их подданным. – Валентина покачала золотоволосой головкой, не соглашаясь с дядей, но тот говорил сурово и холодно, словно обращаясь не к юной девушке, а к своим воинам. – В настоящий момент нам, Урбино и Баббьяно, угрожает общий враг. Порознь мы не сможем противостоять ему, а объединившись, получим шанс на победу. Таким образом, союз этот настоятельно необходим.
– Я не отрицаю его необходимости. Но, если обойтись без него нельзя, почему не ограничиться чисто политическим договором, вроде тех, что связывают вас с Перуджей и Камерино? Зачем жертвовать мною?
– Ответ несложно найти, заглянув на страницы истории. Подобные договоры быстро заключаются, но и рвутся с той же легкостью, если противоположная сторона предлагает более выгодные условия. Но, сцементированная браком, связь эта, оставаясь политической, становится и кровной. Говоря же об Урбино и Баббьяно, следует принять во внимание, что у меня нет наследника. И может статься, что твой сын, Валентина, еще крепче свяжет наши герцогства. А со временем оба они объединятся под его началом и станут такой силой, с которой в Италии придется считаться кому бы то ни было. А теперь оставь меня, дитя. Как ты видишь сама, я страдаю и в те минуты, когда болезнь, этот злобный тиран, цепко держит меня в своих когтях, предпочитаю оставаться один.
В наступившей паузе Гвидобальдо пытался встретить ее взгляд, но Валентина упорно смотрела в пол. Она нахмурилась, пальцы сжались в кулаки, губы закаменели. Жалость к страдающему от подагры дяде боролась в ней с жалостью к самой себе. Наконец, Валентина вскинула головку, жестом своим давая понять, что смирения от нее не дождаться.
– Я сожалею, что приходится докучать вашей светлости в такой час, но умоляю простить меня. Должно быть, все сказанное вами справедливо и планы ваши – самые благородные. И для их осуществления вырешили пожертвовать вашей плотью и кровью, то есть мной, вашей племянницей. Но я не хочу принимать в них никакого участия. Возможно, мне не хватает величия души, а может, я недостойна высокого положения, на которое обречена с рождения, безо всякой на то вины. Поэтому, мой господин, – в голосе ее звучала непреклонная решимость, – я не выйду замуж за герцога Баббьяно, не выйду, даже если этот брак сцементировал бы союз сотни герцогств.
– Валентина! – воскликнул Гвидобальдо. – Не забывай, что ты моя племянница.
– Похоже, вы первым забыли об этом.
– Эти женские причуды… – он не договорил, потому что девушка прервала его.
– Возможно, они напомнят вам, что я – женщина, а вспомнив об этом, вы, скорее всего, поймете, что нет ничего более естественного для женщины, как отказаться выходить замуж из… из политических мотивов.
– Отправляйся к себе! – скомандовал Гвидобальдо, не на шутку рассерженный. – И, раз мои слова тут бессильны, на коленях проси Господа нашего помочь тебе осознать собственный долг.
– О, скорее бы герцогиня возвращалась из Мантуи, – вздохнула Валентина. – Добрая монна Элизабетта, возможно, выжмет из вас хоть каплю жалости.
– Монна Элизабетта достаточно благоразумна и лишь постаралась бы убедить вас в необходимости этого союза. Дитя, воинственность тебе не к лицу, не надо упорствовать в неповиновении. Мы устроим такую пышную свадьбу, какой еще не знала Италия. Все принцессы позеленеют от зависти. Приданое тебе определено в пятьдесят тысяч дукатов, и обвенчает вас кардинал Джулиано делла Ровере[13]. Я уже послал гонца в Феррару, чтобы несравненный Аникино изготовил для вас экипаж. Из Венеции привезут…
– Разве вы не поняли, что под венец я не пойду? – побледнев, как мел, но твердым голосом прервала его Валентина.
Гвидобальдо встал, тяжело оперся на трость с золотым набалдашником и, хмуря брови, смотрел на племянницу.
– О твоей свадьбе с Джан-Марией уже объявлено, – говорил он, словно судья, выносящий окончательный, не подлежащий обжалованию приговор. – Я дал слово герцогу, что вы поженитесь, как только он вернется в Урбино. А теперь иди. Такие скандалы крайне утомительны для больного человека да и не свойственны нашей семье.
– Но, ваша светлость… – в голосе Валентины зазвучала мольба.
– Уходи! – взревел Гвидобальдо, топнув ногой, а затем, опасаясь столкнуться с прямым неповиновением, повернулся и вышел первым.
Валентина постояла, тяжело вздыхая, потом смахнула злую слезу и последовала за дядей. Она прошла длинной галереей, сверкающей новыми фресками Мантеньи, миновала анфиладу комнат – ту, где несколько часов назад посмел прикоснуться к ней Джан-Мария, – оказалась на террасе, с которой открывался прекрасный вид на райские сады дворца. Села на скамью белого мрамора у фонтана, на которую одна из ее дам набросила алое бархатное покрывало.
Теплый воздух наполняли ароматы садовых цветов. Но мерное журчание воды в фонтане не успокоило ее. Глаза ее вскоре устали от сверкающих в солнечных лучах, словно бриллианты, капелек, и она перевела взор на мраморную балюстраду, по которой разгуливал преисполненный достоинства павлин, а затем на цветущий сад, окаймленный строем кипарисов.
Тишина и покой, нарушаемые лишь журчанием воды да редкими криками павлина, царили вокруг, и лишь в душе Валентины продолжала свирепствовать буря. Вдруг новый звук донесся до ее ушей: поскрипывание гравия дорожки под мягкими шагами. Она повернулась. К террасе приближался улыбающийся и, как обычно, роскошно одетый Гонзага.
– Мадонна, вы одна? – в голосе его слышалось удивление, пальцы легонько перебирали струны лютни, с которой он не расставался.
– Как видите, – ответила она тоном человека, занятого своими мыслями.
Взгляд ее вновь вернулся к кипарисам, а про Гонзагу она словно забыла, думая о своем.
Но придворного не смутило такое пренебрежение. Он подошел к скамье, облокотился на спинку, чуть наклонился над Валентиной.
– Вы печальны, мадонна, – ласково проворковал он.
– Да что вам до моих мыслей?
– Похоже, они грустны, мадонна, и я был бы плохим другом, если б не попытался отвлечь вас от них.
– Правда, Гонзага? – не поворачиваясь к нему, спросила Валентина. – Вы – мой друг?
Он склонился еще ниже.
– Ваш друг? Больше, чем друг, мадонна. Считайте меня вашим рабом.
Теперь она посмотрела на него и в выражении лица отметила ту же страстность, что звучала в голосе. Отодвинулась, и он уже подумал, что его ждет суровый выговор за проявленную дерзость. Но Валентина указала на скамью рядом с собой.
– Присядьте, Гонзага.
Он повиновался, еще не веря свалившемуся на него счастью, фортуне, вдруг улыбнувшейся ему, опустился на скамью, засмеялся – возможно, чтобы скрыть робость, – скинул украшенную драгоценной пряжкой шляпу, положил ногу на ногу, поставил лютню на колено, и пальцы его вновь прошлись по струнам.
