С. Т. Джоши
Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2
Комната в доме номер 169 на Клинтон-стрит и правда была довольно мрачной: здание располагалось в захудалом районе и кишело грызунами, жильцы имели сомнительный вид. Чтобы справиться с грызунами, Лавкрафт по рекомендации Кирка купил несколько пятицентовых мышеловок, «чтобы не жалко было выбрасывать их вместе с вещественными доказательствами»35. (Позже он нашел еще более дешевый вариант: две мышеловки за пять центов.) Брезгливость Лавкрафта вызывала насмешки, хотя, как мне кажется, довольно несправедливые. Кому захочется брать в руки трупы мышей или других вредителей? В дневнике он называет мышей «захватчиками» и иногда сокращает до «зах-ков». В сентябре в нише для купания сломался светильник, но миссис Бернс отказалась его чинить. Лавкрафт ужасно злился: «Я не могу ни искупаться, ни помыть посуду, ни почистить обувь, когда в нишу проникает лишь тусклое наружное освещение»36. Проблема затянулась до самого начала 1926 года: в середине января во время приезда Сони они наконец-то вызвали электрика из магазина бытовой техники неподалеку, и тот все починил. Возможно, таким образом проявлялась неспособность Лавкрафта решать проблемы практического толка, однако миссис Бернс уверяла его, что специалист из компании «Эдисон» возьмет огромные деньги только за осмотр светильника, поэтому, наверное, он и откладывал это дело до возвращения жены.
В воскресенье двадцать четвертого мая, пока Лавкрафт спал на диване (всю ночь до этого он сочинял), кто-то проник в его нишу для переодевания из соседней квартиры и украл все его костюмы, а также некоторые другие вещи. Воры, снимавшие смежную комнату, обнаружили, что на двери, ведущей в нишу, нет засова, и стащили три костюма (купленные в 1914, 1921 и 1923 годах), пальто (то самое модное пальто, которое в 1924 году ему купила Соня), Сонин плетеный чемодан (его содержимое затем обнаружили в квартире – естественно, воришки сбежали, не оплатив аренду) и дорогой радиоприемник стоимостью в сто долларов, тоже хранившийся в нише. У Лавкрафта остался только тонкий синий костюм 1918 года, висевший на стуле в комнате. Пропажу он обнаружил только во вторник двадцать шестого мая в половине второго ночи, поскольку до этого даже не заходил в нишу. Его реакция была вполне ожидаемой:
«Никак не свыкнусь с этим потрясением, с беспощадной истиной того, что у меня не осталось ни одного костюма, кроме синего летнего. Не представляю, что буду делать, если их не вернут!
…Бранюсь так, что мало не покажется! Только я начал держать вещи в порядке, чтобы выглядеть респектабельнее, как это чертово происшествие лишило меня четырех костюмов и единственного приличного пальто – минимального набора одежды для того, чтобы казаться опрятным! К Аиду это все!»37
Вещи ему так и не вернули, хотя полицейский обещал сделать все возможное. Лавкрафт все-таки сумел посмотреть на случившееся с юмором и уже спустя два дня в письме к Лиллиан иронизировал по поводу этой ситуации:
«Увы, не видать мне больше нарядов моего детства, вечно прекрасных, а теперь украденных в самом расцвете первых десятилетий их жизни! Они познали стройные молодые годы, потом вмещали тучного человека средних лет, а затем в них облачался исхудалый и умудренный старик! И вот они исчезли… исчезли, а поседевший и сгорбленный носитель их по-прежнему живет, оплакивая собственную наготу, прикрывая тощие бока длинной белой бородой вместо былых одеяний!»38
К этой притворной жалобе прилагался смешной рисунок Лавкрафта, который, одетый лишь в свои волосы длиной до колен и бороду, схваченные ремнем, стоит перед магазином одежды, где костюмы стоят по тридцать пять и сорок пять долларов, а в витрине написано: «Верните мои костюмы!» Упоминая «наряды детства», Лавкрафт обыгрывает свою привычку хранить костюмы и пальто по много лет и даже десятилетий – к примеру, воры не позарились на два легких пальто 1909 и 1917 годов и на зимнее пальто 1915 года, как и на различные шляпы, перчатки, туфли и т. д. (дата приобретения не указана).
Далее его ждала пятимесячная охота за костюмами – как можно более дешевыми, но при этом элегантными. За это время Лавкрафт обошел множество магазинов с уцененными товарами и даже немного научился торговаться. Без четырех костюмов (двух светлых и двух темных, по одному каждого тона для лета и зимы) ему было не по себе. Судя по разговорам с Лонгом, Лидсом и другими, он считал, что невозможно найти хороший костюм дешевле тридцати пяти долларов, однако сдаваться не собирался. В начале июля, во время визита Сони, Лавкрафт увидел заинтересовавшую его вывеску в витрине магазина «Монро» и купил серый костюм довольно традиционного покроя за двадцать пять долларов. «В целом он обладает приятным сходством с моим самым первым костюмом с длинными брюками, купленным в „Браунинг энд Кинг“ в апреле 1904 года»39.
То был летний костюм, и Лавкрафт сразу начал его носить. В октябре, когда начало холодать, он решил приобрести еще один, более плотный, костюм на зиму, а это уже задача посложнее, ведь хорошие зимние костюмы редко продавали по низкой цене. К тому же у Лавкрафта имелось два обязательных требования: чтобы костюм или пальто были однотонными, без каких-либо узоров, и чтобы было три пуговицы, хотя верхняя при этом (обычно пришитая под лацканом) никогда не использовалась. После утомительных хождений по магазинам он, к своему разочарованию, обнаружил: «В наш век, когда дома хорошо обогреваются, мужчины перестали носить плотную одежду… так что несчастной жертве домохозяйства под управлением миссис Бернс* буквально оказали холодный прием!»40 Зимние костюмы в «Монро» и других магазинах оказались не сильно теплее летнего, который Лавкрафт уже имел, а найти пальто с тремя пуговицами без узора было и вовсе невозможно. Говард научился тщательно осматривать ткань и покрой перед покупкой: «Все вещи стоимостью ниже тридцати пяти долларов оказывались либо тонкими и непрочными, либо спортивного фасона, либо с неподходящим узором, либо отвратительной текстуры и пошива… Такое чувство, что ткань рубили затупившимся топором или доверили резать слепцу с тупыми ножницами!»41
Наконец-то Лавкрафт нашел кое-что подходящее, только вот у пиджака было всего две пуговицы. Увидел он его в «Боро клозьерс» на Фултон-стрит в Бруклине. Говард поступил хитро: сразу сообщил продавцу, что ищет временную одежду, пока не купит что-нибудь получше, как бы намекая, что, возможно, совершит у них еще одну покупку (правда, он не упомянул, что случится это лишь спустя год или даже больше). Продавец посоветовался с управляющим и предложил Лавкрафту костюм поприличнее, причем всего за двадцать пять долларов. Примерив его, Говард «пришел в полный восторг», хотя и засомневался из-за отсутствия третьей пуговицы. Лавкрафт решил заглянуть в несколько других магазинов и попросил пока придержать костюм, но, как и сказал продавец в «Боро клозьерс», более выгодного варианта нигде не нашлось. Говард вернулся и купил костюм за двадцать пять долларов.
В длинном письме, где Лавкрафт описывает поиски одежды тетушке Лиллиан, можно увидеть некоторые намеки на поведение, которое сейчас назвали бы обсессивно-компульсивным, к примеру, зацикленность на обязательном наличии трех пуговиц. Позже Лавкрафт отнес пиджак к портному, чтобы подогнать его по фигуре, и тот не сохранил обрезки ткани, которые Говард хотел отправить Лиллиан, дабы она могла оценить качество материала. В результате он собирался послать ей экспресс-почтой весь пиджак целиком. Тетушка его отговорила, а Лавкрафт затем жаловался в письме:
«…Черт подери, но как ты тогда узнаешь, что именно за костюм я купил? Мне хотелось, чтобы ты ощутила его текстуру – гладкую, но не очень твердую. Это качественная темная ткань без узоров, в которой светло-серые и темно-серые нити аристократично переплетаются в единое целое, и крапчатость материи можно заметить, только если внимательно приглядеться и попытаться понять, какого же она все-таки цвета: черного, темно-синего или очень темно-серого»42.
Лавкрафт начал называть свой новый костюм «триумфом», но вскоре пришел к выводу, что нужно купить зимний костюм подешевле, чтобы этот, приличный, не износился слишком быстро, поэтому в конце октября он снова отправился по магазинам в поисках повседневного костюма стоимостью не более пятнадцати долларов. Первым делом он посетил ряд магазинов на 14-й улице между Шестой и Седьмой авеню, которая тогда считалась – и до сих пор остается – главным районом Нью-Йорка для желающих найти одежду по сниженным ценам. Перемерив «с десяток пиджаков разной степени невыносимости», Лавкрафт нашел пиджак, который был «мятый, обвисший и запылившийся, но подходящего покроя, ткани и посадки». Продавали его со скидкой за девять долларов девяносто пять центов, однако к нему не имелось соответствующих брюк. Остались лишь три пары: одна была слишком коротка, а другие две – чересчур длинные. Продавец уговаривал Лавкрафта взять короткие брюки, а тот, напротив, хотел длинные. После долгих торгов Говард умудрился приобрести пиджак и две пары брюк, одни длинные и одни короткие, за одиннадцать долларов девяносто пять центов. Поступил он довольно умно, и уже на следующий день портной подшил пиджак и брюки по его фигуре. Этот случай Лавкрафт тоже в подробностях описал в длинном и эмоциональном послании к Лиллиан, включающем большую тираду на данную тему:
«…По-моему, в целом я научился различать одежду, подходящую для джентльмена, от той, которая ему не подходит. А отточил я это умение, глядя на мерзкие грязные толпы, наводняющие улицы Нью-Йорка: их одеяния настолько разительно отличаются от настоящих людей, прогуливающихся по Энджелл-стрит, Батлер-авеню или Элмгроув-авеню, что сразу ощущаешь страшную тоску по дому и готов с жадностью наброситься на любого джентльмена, одетого прилично и со вкусом по моде бульвара Блэкстоун, а не в стиле Боро-Холл или Адской кухни… Будь оно проклято, я либо оденусь в лучших традициях Провиденса, либо накину чертов халат! Определенный покрой лацканов, текстура и посадка говорят сами за себя. Забавно, что некоторые из этих вульгарных молодых болванов и иностранцев тратят целое состояние на дорогую одежду, считая это признаком достойного похвалы вкуса, когда в действительности они заслуживают лишь порицания как с социальной, так и с эстетической точки зрения. Им не хватает только табличек с кричащими надписями: „Я необразованный деревенщина“, „Я помойная крыса-полукровка“ или „Я неотесанный мужлан с дурным вкусом“».
И к этому он со всей непосредственностью добавлял: «А все-таки, быть может, эти существа и не стараются соответствовать высшим художественным стандартам аристократии»43. Далее в этом письме, в котором подтверждается неспособность Лавкрафта отрешиться от стандартов внешнего вида и поведения в обществе в целом, привитых ему с детства, можно встретить следующий трогательный отрывок:
«Во цвете лет я никогда особенно не задумывался об одежде, однако будучи человеком старым и находясь вдали от дома, я начал радоваться пустякам. С учетом моей страшной ненависти к неопрятным и плебейским одеяниям и возмутительной кражи, из-за которой я как раз был вынужден носить ненавистные мне вещи, одежда вполне оправданно стала для меня деликатной темой и останется таковой, пока я снова не приобрету четыре костюма, необходимые для лета и зимы».
И вот Лавкрафт наконец-то вновь обзавелся четырьмя костюмами и перестал об этом думать. Не во всех его письмах по данному поводу проскальзывает зацикленность на проблеме одежды: вопреки бедности и лишениям он все же сохранял чувство юмора. «Старые добрые „регалы“ уже на грани впечатляющего распада»44, – писал он в конце августа о своих туфлях, а затем с удовлетворением добавлял, что новые «регалы» модели 1921 года, приобретенные им в конце октября, «произвели сенсацию»45 на встрече Клуба Калем.
Не имея постоянной работы, Лавкрафт мог в любое время встречаться с друзьями, а также совершать небольшие поездки. В дневнике и письмах он часто рассказывает о вылазках в парки Ван-Кортланд и Форт-Грин, в город Йонкерс и другие места. Не обходилось и без привычных прогулок по Бруклинскому мосту и колониальным улочкам Гринвич-Виллиджа. Вот как Лавкрафт провел несколько дней в начале апреля:
«В должное время я отправился [к Лонгу], замечательно отобедал, послушал потрясающий новый рассказ и стихотворение в прозе его авторства, затем вместе с ним и его мамой пошел в кинотеатр на 95-й улице, где мы посмотрели нашумевший немецкий фильм „Последний человек“… После сеанса я вернулся домой, почитал и лег спать, на следующий день встал поздно и сделал уборку в комнате перед встречей с ребятами. Первым прибыл Мортониус, следом за ним – Кляйнер с Лавмэном, потом наконец Лидс. Сонни прийти не смог, но Кирк прислал телеграмму с извинениями из Нью-Хейвена. Встреча прошла оживленно, только вот Мортон покинул нас слишком рано, чтобы успеть на последний поезд до Патерсона. Вместе с ним уехал и Лавмэн. После этого ушел Кляйнер, а мы с Лидсом поднялись наверх, чтобы поглядеть на книги и картины Кирка. Лидс засобирался в три часа ночи, и я составил ему компанию в кафе „Джонсонс“ – пили кофе и ели абрикосовый пирог. Затем домой – читать, отдыхать и встречать новый день»46.
Кирк рассказывает об апрельской встрече с Лавкрафтом:
«Г. Ф. Л. зашел в гости и взялся за чтение, пока я пыхтел над картами. Сейчас он спит на кушетке, а перед ним в раскрытом виде лежит книга „Девушка-призрак“ – что не делает чести Солтусу, ее автору… Г. Ф. Л. проснулся, пробормотал: „Аверн“ – и снова погрузился в нирвану… Около полуночи мы отправились в ресторан „Тиффани“: я заказал великолепный салат с креветками и кофе, а Г. съел кусок творожного пирога и выпил две чашки кофе. За едой и чтением утренних газет мы провели примерно полтора часа…»47
Все члены Клуба Калем, по-видимому, могли в любой момент наведаться друг к другу. Например, в дневнике Лавкрафта есть странная запись от пятнадцатого-шестнадцатого марта, тема которой не развивается в письмах: Лавкрафт с Лонгом гуляли у берега вдоль шоссе Гованус, потом направились домой к Лавмэну, и Говарду, как он сам пишет, пришлось «нести Ф. Б. Л. наверх». Сомневаюсь, что Лонг был пьян – скорее всего, просто устал после долгой прогулки.
В полночь одиннадцатого апреля Лавкрафт и Кирк сели на ночной поезд до Вашингтона на Пенсильванском вокзале (желая воспользоваться специальным экскурсионным тарифом в пять долларов) и на рассвете прибыли в столицу США. У них было время только до вечера, поэтому они решили выжать из поездки максимум. Двое коллег, Энни Тиллери Реншоу и Эдвард Л. Секрист, выступили в качестве гидов, а Реншоу даже предложила, если понадобится, повозить «туристов» на машине. Сначала Лавкрафт, Кирк и Секрист решили прогуляться пешком и осмотреть самые известные достопримечательности в центре города, в том числе Библиотеку Конгресса (Лавкрафта она не впечатлила), Капитолий (который показался ему не таким величественным, как Капитолий штата Род-Айленд с мраморным куполом), Белый дом, монумент Вашингтону, мемориал Линкольну и т. д. Затем Реншоу отвезла их в Джорджтаун, колониальный городок, основанный в 1751 году, задолго до строительства Вашингтона. Лавкрафту понравилось разнообразие домов в колониальном стиле. По мемориальному мосту Ки-бридж они доехали до Виргинии, затем через Арлингтон в Александрию, где побывали в Церкви Христа – изысканной постройке поздней георгианской эпохи (1772–1773), в стенах которой молился сам Вашингтон, и других старинных зданиях. После этого они отправились на юг к Маунт-Вернон, дому Вашингтона, однако внутрь попасть не смогли, так как в воскресенье в музее был выходной. Они поехали обратно в Арлингтон и посетили одноименное поместье семьи Кертис, рядом с которым располагалось военное кладбище с огромным Мемориальным амфитеатром, построенным в 1920 году. Лавкрафт назвал его «одним из наиболее поразительных и впечатляющих архитектурных триумфов Запада»48. Неудивительно, что Лавкрафта так сильно впечатлил амфитеатр, ведь он напомнил ему об античности, поскольку был создан по образу Театра Диониса в Афинах и занимал невероятную площадь в три с лишним тысячи квадратных метров. Потом они вернулись в Вашингтон и осмотрели еще несколько достопримечательностей, включая Кирпичный Капитолий (1815) и здание Верховного суда США, а в 16:35 сели на поезд до Нью-Йорка.
К середине мая Лавкрафт несколько утомился от непрерывного общения. За первые четыре месяца года он практически ничего не сочинил, не считая пяти стихотворений, два из которых – «Мой любимый персонаж» (тридцать первого января) и «Primavera» (двадцать седьмого марта) – предназначались для Клуба редакторов (участникам давали задание сочинить что-нибудь на определенную тему). «Мой любимый персонаж» – это легкое и остроумное стихотворение, затрагивающее целый список вымышленных персонажей, от классики («Эсмонд, Д. Копперфильд, или Гайавата, / Или кто угодно из авторов школьной программы») до дерзкой литературы («Юрген, церковник Николас, дамы Боккаччо, / И многое из Джойса, из „Улисса“») и любых героев детства («Идолы мальчишек, непонятные мудрецам, – Фрэнк Мерриуэлл, Ник Картер и Фред Фирнот!»). Завершается стихотворение такими строками:
Что до меня, я не ученый муж,
Чтоб знать, что мне нравится да почему,
От писем и истории голова идет кругом,
Пока не выберешь что-то одно!
Любимый персонаж? Тьфу на эти книги —
Я лучше выдвину себя как кандидата!
Очень странное предзнаменование будущего, тем более что Лавкрафт и сам стал своего рода персонажем. А вот «Primavera» («Весна»), напротив, задумчивое стихотворение о природе, в котором показаны как прелести, так и ужасы естественного мира без человека:
Из утренних рощ доносится шепот,
Зов крови, что страшно услышать,
Пока тихий хор вечерней звезды
Остается восторгом с примесью страха.
И ночью, когда слетаются духи холмов,
Пылает далекое Вальпургиево пламя,
Его видит одинокий пастух в долине,
Не решаясь дать ему имя.
Из оставшихся трех стихов два не представляют особого значения: это стандартное поздравление Джонатана Э. Хога, написанное в тот раз всего за день до его дня рождения (десятого февраля), и пустяковый стишок на день рождения Сони, «К Ксантиппе» (шестнадцатого марта). Соня объясняет, откуда взялось это прозвище: «Шло время, наша переписка становилась все более личной, и я увидела в Говарде – или начала приписывать ему – мудрость и гениальность Сократа, а себя в шутку называть Ксантиппой»49. Неизвестно, обладал ли Лавкрафт сократовской мудростью, а вот Ксантиппа, его жена, считалась женщиной сварливой – знай Соня об этом, вряд ли она решилась бы взять себе такое прозвище.
Совсем другое дело «Кошки» (пятнадцатого февраля) – последнее из этих пяти произведений. Стихотворение, состоящее из шести четверостиший, один из лучших образчиков «странной»[1] поэзии Лавкрафта. Это безумный демонический взрыв эмоций, раскрывающий страшные тайны кошачьих:
Легионы кошек в ночных аллеях
Бродят и воют в свете луны,
Возвещают о будущем криком своих демонических ртов,
Вопят о бремени красной руны Плутона.
Кстати, приятно отметить, что во всех этих стихотворениях Лавкрафт старается избегать стандартных героических двустиший.
Вот и все, что успел насочинять за то время Лавкрафт, писатель, поэт и эссеист. Он явно почувствовал, что настало время положить конец «ежедневному ничегонеделанию в гостях и кафе», к которому его вечно склоняли жившие поблизости друзья. Впрочем, Лавкрафт понимал, что безделье приведет к «смерти интеллектуальной жизни и творческих достижений»50. Он приноровился читать в нише для переодевания, чтобы можно было выключить свет в комнате и сделать вид, будто его нет дома. Не всех друзей удавалось надуть таким образом: к примеру, с жившим наверху Кирком Лавкрафт иногда общался посредством стука по батарее, и ему приходилось откликаться на сигнал, когда Кирк точно знал, что Говард никуда не уходил. Задействовал он и еще одну хитрость: встречал гостей в халате, предварительно разложив диван и раскидав повсюду бумаги и рукописи, чтобы у друзей не было возможности надолго задержаться. Ежедневные собрания «банды» Лавкрафт пока не отменял: такое поведение показалось бы чересчур странным, к тому же эти встречи ему действительно нравились.
О своем намерении Лавкрафт сообщил в письме к Лиллиан от двадцатого мая. Сокращению прогулок с друзьями поспособствовало и ограбление, случившееся двадцать пятого мая, ведь у него остался всего один выходной костюм, и он не хотел его изнашивать. Однако спустя месяц, если верить дневнику, его решимость ослабла, и Лавкрафт вновь принялся без конца бродить со своими «ребятами» по городу.
Любительскую журналистику Лавкрафт не забросил. В 1924 году не было съезда ассоциации и выборов, поэтому состав редколлегии не изменился, а Говард остался главным редактором. Во время приезда Сони (июнь – июль) он занимался подготовкой выпуска United Amateur за июль 1925 года, единственного при составе администрации 1924–1925 годов. Лавкрафт уже понимал, что этот журнал станет его прощанием с ОАЛП и с организованной любительской журналистикой в целом (пока в начале 1930-х годов его не привлекут к делам НАЛП), и уйти он хотел с шиком. В период с четвертого по шестое июня Лавкрафт написал несущественное хвалебное эссе «Поэзия Джона Рейвенора Буллена» о творчестве англо-канадского поэта и романиста, который, возможно, в 1920-х годах пригласил его в группу по переписке «Трансатлантический круг». Эссе, правда, вышло только в следующем номере United Amateur (сентябрь 1925 года), зато в выпуске за июль 1925 года полно материалов от членов «банды»: стихотворение «Apologia» Кларка Эштона Смита, небольшое эссе Фрэнка Лонга о поэзии Сэмюэла Лавмэна под названием «Пираты и гамадриады», рецензия Альфреда Галпина (под псевдонимом Консул Гастинг) на два сборника стихов Смита, а также два стихотворения Лонга, одно из которых, «Человек из Генуи», станет заглавным в сборнике, опубликованном год спустя, изящный короткий рассказ Сэмюэла Лавмэна «Нашедший сострадание» и уже привычные разделы: «Новостные заметки» (Лавкрафт), «Колонка редактора» (Лавкрафт) и «Послание председателя» (Соня).
В биографическом смысле самым интересным из этих материалов можно назвать «Послание председателя». Материал датирован шестнадцатым июня, но написан был, скорее всего, на день-два раньше, так как шестнадцатого (согласно дневнику Лавкрафта) его уже отправили в печать. Соня открыто рассказывает о том, с какими трудностями столкнулась за прошедший год:
«На меня свалились не только внешние обязанности непредвиденного масштаба, но и проблемы со здоровьем, из-за которых осенью я на некоторое время попала в больницу Бруклина, и все это безнадежно лишило меня возможности заниматься любительской журналистикой на протяжении лета 1924 года. Последствия такого перерыва оказались катастрофическими, и восстановить упущенное оказалось тяжело, особенно с учетом того, что сил и времени у меня с тех пор было не так уж много».
В колонке редактора Соня с Лавкрафтом вместе рассказывают о том, что все сообщество журналистов-любителей охватила апатия и что все чаще заходит речь об объединении ОАЛП и НАЛП с целью сохранения самого любительского движения. Оба они считали, что на такой шаг можно пойти лишь в самом крайнем случае, а по возможности ОАЛП должна оставаться отдельной организацией. В связи с этим Соня объявила, что пятнадцатого июля пройдет голосование по почте и участникам скоро разошлют бюллетени. Рассылкой, естественно, занимался Лавкрафт: третьего июля, как сообщалось в письме к Лиллиан, он разложил по конвертам и отправил двести бюллетеней (а также сам надписал все адреса)51.
Результаты голосования оказались следующими: председателем стал Эдгар Дж. Дэвис, первым заместителем председателя – Пол Ливингстон Кил, вторым заместителем – Грейс М. Бромли. Дэвис назначил главным редактором Виктора Э. Бейкона, а главой отдела общественной критики (несомненно, по рекомендации Лавкрафта) – Фрэнка Лонга. Лавкрафт тщетно надеялся, что тандем Дэвиса и Бейкона каким-то чудом спасет ОАЛП, и писал Моу:
«Не думаешь, что с такими двумя ангелами во главе у ОАЛП есть какой-никакой шанс на восстановление? У Дэвиса хорошо варит голова, а Бейкон с его неумной энергией и самомнением знает, как направить ум Дэвиса в нужное русло, – такую команду не стоит недооценивать… [У Бейкера] есть все шансы на то, чтобы растормошить и собрать вместе „выживших“ участников – и дать отпор нынешним упадочническим настроениям… быть может, нам удастся отложить смерть ассоциации еще на годик-другой»52.
Следующие несколько месяцев Лавкрафт пытался сдвинуть дело с мертвой точки и побудить новое руководство к действию, хотя и с переменным успехом: в 1925–1926 годах вышло несколько тоненьких номеров United Amateur, однако выборы в 1926 году не проводились, и деятельность ассоциации окончательно замерла. Неизвестно, выпускались ли за этот срок какие-либо еще любительские журналы, но Лавкрафт однозначно не собирался возрождать свой Conservative, даже если у него нашлись бы для этого средства.
Когда Соня надолго приехала в Нью-Йорк, Лавкрафт вместе с ней совершил несколько поездок. Тринадцатого июня они вдвоем отправились в парк Скотт в городе Элизабет, а двадцать восьмого числа – в парк Брин-Маур в Йонкерсе, где за год до того собирались приобрести участок под дом. В письмах к тетушкам Лавкрафт ничего не рассказывал об этой поездке, в дневнике же лишь лаконичная запись о городке: «все так же очарователен». Вместе с Лонгом Говард снова посетил музей Клойстерс в парке Форт-Трион, на северо-западной оконечности Манхэттена.
Второго июля Соня с Лавкрафтом побывали на Кони-Айленд, где он впервые попробовал сладкую вату. В тот раз некий афроамериканец по имени Перри нарисовал портрет Сони в виде силуэта, а Лавкрафт обзавелся таким портретом еще двадцать шестого марта. В последние годы это изображение стало очень популярным благодаря тому, что выглядит оно очень достоверно (возможно, лишь чуточку приукрашено), а вот о существовании подобного портрета Сони почти никому не известно.
Шестнадцатого июля супруги отправились на прогулку по Палисадам Нью-Джерси – холмистой, поросшей лесом территории по ту сторону реки Гудзон от северной части Манхэттена. Время они провели очень приятно:
«… Мы начали зигзагообразный подъем на величественную вершину по извилистой тропинке, которая смахивала то на проселочную дорогу, то на пешеходный маршрут среди зеленеющего сумрака лесных крон, то вдруг превращалась в каменную лестницу, туннелем проходящую под проезжей частью. С вершины, до которой мы добрались приблизительно через полчаса, открывается великолепнейший вид на Гудзон и его восточное побережье. Вот так мы и бродили, выходя то к лесочку, то к травянистому лугу, то к краю пропасти, огороженной выступающими породами самой возвышенности»53.
Лавкрафт попеременно читал пятицентовые брошюры Холдемана-Юлиуса и «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» Стивенсона. Говард с Соней пообедали (с собой они брали персики и сэндвичи с говяжьим языком и сыром, а уже в парке купили мороженое и лимонад), а затем направились домой – сначала на пароме, потом на метро.
Также Лавкрафт и Соня любили ходить в кино. Ее этот вид развлечений интересовал, пожалуй, больше, чем Говарда, но он тоже мог сильно увлечься фильмом, если тот соответствовал его вкусам в сфере старинного и ужасного. Тогда все фильмы еще были немыми. В сентябре Лавкрафт посмотрел «Призрака оперы»:
«…Какое зрелище! Это фильм о призраке, обитающем в здании Парижской оперы… действие развивалось так медленно, что на первой половине я пару раз задремал. Но потом началась вторая часть картины, появился истинный лик ужаса, и тут меня уже не усыпили бы никакими снотворными! Жуть! С призрака стащили маску, и нам показали его лицо… в конце толпа сбросила его в реку, а рядом с призраком появился безымянный легион туманных существ!»54
В его дневнике также есть запись от шестого октября о просмотре «Затерянного мира» (по мотивам романа Конана Дойла), но никакого соответствующего письма с рассказом об этом примечательном фильме (с выдающимися на тот момент спецэффектами, с помощью которых показали динозавров в Южной Америке) найти не удалось. Документальный фильм «По морю на кораблях» об охоте на китов в Нью-Бедфорде он ходил смотреть один. «Картина обладает невероятной исторической ценностью, поскольку в ней подробно и достоверно запечатлели отмирающий, но по-своему очаровательный этап американской жизни и приключений»55.
Двадцать четвертого июля Соня вернулась в Кливленд, взяв с Лавкрафта обещание посетить встречу Клуба редакторов, которая должна была состояться тем вечером в Бруклине. Утром он сочинил для собрания клуба стихотворение «Год долой» – еще один довольно удачный пример vers de société, так называемых альбомных стихов. В нем он размышляет, где можно провести отпуск длиной в год: «Посмотрю, сколько стоит паром по Нилу / И билет на автобус до Мекки», «Проеду через весь Тибет, / Чтоб поболтать с далай-ламой», однако в конце приходит к ожидаемому выводу, что после такой воображаемой подготовки ехать на самом деле никуда не надо!
Когда Соня уехала, а дел, связанных с любительской журналистикой, больше не предвиделось, Лавкрафт решил наконец-то всерьез вернуться к творчеству. В самом начале августа он за два дня написал рассказ «Кошмар в Ред-Хуке», о котором поведал в письме к Лонгу (тот уехал на отдых): «…в нем повествуется о страшных оккультных практиках среди шумных молодых бродяг, и лежащая в основе всего этого тайна произвела на меня сильное впечатление. Рассказ получился длинным, и немного путаным, и, как мне кажется, не очень хорошим, зато это своего рода попытка извлечь ужас из атмосферы, которой обычно присущи лишь грубость и банальность»56. Лавкрафт, к сожалению, дал верную оценку своему произведению, ведь это действительно один из самых неудачных его рассказов большого объема.
Ред-Хук – это небольшой полуостров в Бруклине примерно в трех километрах к юго-западу от Боро-Холл, выдающийся в сторону Губернаторского острова. От дома номер 169 на Клинтон-стрит туда легко можно было дойти пешком, и восьмого марта, когда Лавкрафт гулял по полуострову с Кляйнером, в его дневнике появилась лаконичная запись «Ред-Хук». Этот район трущоб до сих пор остается одним из самых гнетущих во всем Нью-Йорке. В рассказе Лавкрафт описывает его довольно точно, хотя и с ноткой предвзятости:
