С. Б. Бураго
Набег язычества на рубеже веков

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© Д.С. Бураго, составление, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Предисловие

Общественность Украины отмечает памятную дату со дня рождения известного украинского литературоведа, глубокого исследователя украинской и русской поэзии начала XX века, доктора филологических наук, профессора Сергея Борисовича Бураго. Уже свыше двадцати лет назад он ушел из жизни.

Практически вся его филологическая деятельность была связана с Киевским университетом. После защиты кандидатской диссертации «Стиль художньо-філософського мислення і позиція Олександра Блока» («Стиль художественно-философского мышления и позиция Александра Блока») (в 1981 г. вышло её дополненное монографическое издание) Сергей Бураго возглавил кафедру русского языка для иностранцев на подготовительном факультете Киевского госуниверситета. В 1990 г. перешел в Институт международных отношений, где работал заведующим кафедры украинского и русского языков до конца жизни. Его докторская диссертация на тему «Діалектика мови і літературознавчий аналіз мелодії поетичної мови» («Диалектика языка и литературоведческий анализ мелодии поэтической речи») стала существенным вкладом в развитие отечественной научной поэтики и стиховедения. Он был одним из активных членов специализированных советов по зарубежной литературе и компаративистике Института литературы им. Т. Г. Шевченко НАН Украины.

В 1990-е годы началась активная творческая культурная деятельность Сергея Бураго. С целью сохранения и пропаганды лучших достижений мировой культуры, прежде всего украинской и русской, он организовал фонд гуманитарного развития «Collegium» и был его президентом до последнего дня. На базе ИМО КНУ им. Тараса Шевченко и фонда гуманитарного развития основал и возглавил как главный редактор Международный научно-художественный журнал «Collegium», на страницах которого освещались вопросы философии, языка и культуры, искусства, критики, переводоведения.

Сергей Бураго – автор свыше 100 научных трудов по вопросам теории литературы, языковедения и культурологии, в частности известного исследования «Музыка поэтической речи» (К., 1986). Результатом наблюдений и исследований стала его последняя монография «Мелодия стиха (Мир. Человек. Язык. Поэзия)», которая вышла в июне 1999 г., за несколько месяцев до его преждевременной кончины.

Именем Сергея Бураго названо ежегодную Международную научную конференцию «Язык и культура», основанную им в 1990 г. и продолженную его сыном, известным поэтом и научным деятелем, кандидатом филологических наук Дмитрием Бураго.

А. Ю. Мережинская,

доктор филологических наук, профессор КНУ им. Тараса Шевченко

Е. С. Снитко,

доктор филологических наук, профессор КНУ им. Тараса Шевченко

С верой, надеждой, любовью

По разному складываются судьбы тех, к кому мы прислушиваемся, пытаясь найти ответы и поддержку в невнятном брожении времени. Им, писателям и мыслителям, ученым и стратегам предстоят великие или пагубные переосмысления, отречения и возвращения, падения, взлеты. Сергей Борисович не то, чтобы избегал великих порывов и громких поступков, нет. «Величие замысла» состояло не в слепом служении собственному предназначению, не в жертвенности во имя больших идей и отвлеченных смыслов, а в жизнеутверждающем строительстве с повседневными заботами и испытаниями. Семья, дети, исследовательская работа и педагогическое творчество, быт, сказки и стихи детям перед сном не делились на нечто первостепенное и второстепенное. Все одинаково было важно, отсюда и неподдельное внимание к жизни своих коллег, друзей, учеников. Кажется, что и наше густонаселенное жилище во всей его разноголосице было необходимым условием для спокойной и вдумчивой работы отца за письменным столом. Написанное им становилось еще одним звуком в удивительном космосе вагнеровского, блоковского и такого таинственного и призрачного киевского мира.

Сергей Борисович Бураго родился 5 апреля 1945 года в Ташкенте. Там, в эвакуации, после драматических скитаний оказалась его небольшая семья.

Бабушка, Анна Михайловна Бураго, окончила Бестужевские курсы – высшие женские курсы в Санкт-Петербурге (одно из первых женских высших учебных заведений в России), а после революции скрывалась от возможного преследования из-за дворянского происхождения. Почти все родственники были убиты красноармейцами в родовой усадьбе, в Курском уезде. Она переезжала из города в город, работала учителем русского и немецкого языков, иногда преподавала и французский. В пятидесятые годы Анну Михайловну за учительский труд наградили орденом Ленина. Фамилия же ее мужа – царского офицера, участвовавшего в белогвардейском движении, скрылась вместе с ним самим в кровавом круговороте гражданской войны, и осталось только имя – Павел.

Агнесса Павловна, будущая мать Сережи Бураго, родилась в Киеве в декабре семнадцатого года. После окончания школы училась в медицинском институте, была медсестрой. Во время войны в составе санитарного поезда попала под бомбежку и вместе с ранеными была эвакуирована в Узбекистан. В предместье Ташкента Агнесса Павловна работала в госпитале. За антисоветскую деятельность, которая заключалась в ее любви к острому словцу и хлесткой цитате, была арестована. При обыске найден был и личный дневник, где черным по белому излагалось все то, что обеспечивало по тем временам как минимум лишение свободы на десять лет. Спас бабушку молодой следователь Борис, влюбившийся в арестантку. Он был расстрелян вскоре после рождения сына Сергея. Вот то немногое, что сохранилось, что удалось узнать у Агнессы Павловны, несмотря на перемены, постигшие мир в конце прошлого века. До конца своих дней она не доверяла какой бы то ни было власти и, в подтверждение своих опасений, всегда обращалась к бессмертным литературным сюжетам. После войны, получив педагогическое образование, Агнесса Павловна, как и ее мама, стала учителем русского языка и литературы. Сергей Борисович рассказывал, что одними из первых его воспоминаний были книги, заполонявшие все пространство их комнаты в школьной пристройке; солнечные коридоры, где всегда можно было по голосу за одной из дверей найти бабушку или маму. Еще, далеко в детстве была красная машинка, чуть ли не единственная игрушка, пришедшая из другого и таинственного мира, откуда должен был обязательно вернуться папа. Но папа не возвращался, а книги, ежедневно читавшиеся по вечерам вслух, открывали необъятный мир, увлекающий красотой мысли и глубиной чувств.

В жизни человека иногда происходят события на своеобразных перекрестках судьбы, в точке бифуркации, когда решение или поступок уже необратимы и определяют будущее. Так, Сергей Борисович рассказывал, что когда умер Сталин, и рыдала вся школа, он весь в слезах ворвался домой с криком: «Мама, Сталин умер!» В это время мама готовила что-то у плиты возле окна и, почти не оборачиваясь, выдержав краткую паузу, холодно отсекла: «Ну и что?» Тогда перед ним на одной чаше весов оказался весь страдающий от горя мир, а на другой – мама, которая почему-то не разделяет это горе. Весы, было, страшно качнулись, но тут же он бросился к маме. «Весь мир» и пресловутое «большинство» остались за дверью родного дома. С тех пор формирующееся мировоззрение мальчика будет определяться личной ответственностью за каждый шаг и за каждое слово, произнесенное и написанное в будущем.

Педагогический путь Сергея Борисовича начался в деревне на западной Украине. Он всегда с теплом вспоминал своих юных друзей, удивительную природу, походы и, конечно, пение, когда дневная суета стихает. Не было ни одного праздника в нашем доме, чтобы не звучала песня. Жена, Лариса Николаевна Бураго, в девичестве и поэтическом творчестве – Грабовская, играла на рояле и замечательно пела. Она получила филологическое образование и всю жизнь посвятила школе и детям.

После окончания Винницкого педагогического института Сергей Борисович поступает в аспирантуру и переезжает в Киев, где работает в Центральной научной библиотеке. После успешной защиты диссертации он начинает преподавать на подготовительном факультете Киевского государственного университета им. Тараса Шевченко иностранцам русский язык. Эфиопы и нигерийцы, лаосцы, корейцы, кубинцы, никарагуанцы – для всех студентов он был авторитетом и мудрым учителем. Молодой педагог считал, что главное в изучении иностранного языка – поставить правильное произношение, то есть обучить слышать и воспроизводить чужестранную речь. Затем необходимо актуализировать эти умения, и тут он обращался к классическим произведениям. В итоге к концу первого семестра студент африканец мог оживленно спорить на русском языке со студентом из Латинской Америки о наказании Раскольникова. К Сергею Борисовичу еще многие годы приходили благодарные письма от его учеников из разных стран.

В конце семидесятых, а затем в середине восьмидесятых он работает на Кубе сотрудником филиала русского языка имени А. С. Пушкина. За рубежом заканчивает книгу о Блоке, закладывает основы исследования «Музыка поэтической речи», совершенствуется в английском и осваивает испанский язык. Он выступает инициатором высвобождения из психиатрической больницы кубинского поэта Элисео Диего и переводчика «Слова о полку Игореве» на испанский язык Альфредо Кабальеро. На Кубе впервые будет им организован целый ряд музыкально-поэтических вечеров, которые станут предтечей киевского «Collegium»’а в Доме актера.

В начале девяностых, когда очарование перестройкой и «новым мышлением» приводит не только к распаду страны и ее обнищанию, но и к разобщению в научных и культурных сферах, Сергей Борисович основывает Международную научную конференцию «Язык и культура», которая призвана объединить гуманитариев из разных стран. Сформированное в работе конференции сообщество ученых до сих пор является незаменимой платформой для научного диалога и открытий в культурном мире, традиционно существуя вне политической конъюнктуры. Сергей Борисович, рассуждая о художественном произведении и его историческом контексте, любил цитировать Блока из записки о поэме «Двенадцать»: «…В море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой…».

В 1992 году С. Б. Бураго основывает научно-художественный журнал «Collegium», где публикуются работы А. Ф. Лосева, А. А. Белецкого, Д. В. Затонского, С. Б. Крымского и других замечательных ученых и мыслителей. А в 1994 году состоялись первые вечера ежемесячного журнала на сцене «Collegium», многие годы объединявшего киевскую интеллигенцию, где Сергей Борисович был ведущим и автором. Тематика вечеров была разнообразна и охватывала порой совершенно неожиданные сферы нашей жизни. Наряду с вечерами, посвященными писателям, поэтам, композиторам, философам, возникали темы, раскрывавшие философские проблемы времени и судьбы, любви и надежды.

В своей статье «Жизненная установка человека и цивилизационный процесс» (1997 г.) Сергей Борисович обращается к читателю: «…необходимо проектировать парадигму цивилизации третьего тысячелетия, то есть, основываясь на раскрываемом в самопознании понимании должного, строить собственную жизнь в соответствии с этим пониманием и тем самым определять не только собственное существование, но и в той или иной степени существование цивилизации третьего тысячелетия, цивилизации, которая, пережив страшный опыт XX века, может быть, перестанет быть антиподом культуры, но окажется ее социальной реализацией. Очень хочется в это верить, но ведь и в самом же деле, даже во внешнем опыте и даже в ощущениях явно (не говоря уже об опыте внутреннем), что «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. I, 5). Не обнимет его и в третьем тысячелетии, принципиально не может его объять: такова уже природа света, дающего жизнь, познание, любовь, смысл». И его слова вселяют надежду и в нас, уже живущих в новом тысячелетии, преисполненном трагедиями и сущностными разломами.

Ушел из жизни Сергей Борисович Бураго на грани двух тысячелетий в крещенские морозы 18 января 2000 г. Ему было пятьдесят пять лет. Сколько задумано, сколько еще можно было бы совершить! Но и сегодня, он продолжает дарить свет мысли и добрую искреннюю улыбку, обращенную к внимательному читателю с верой, надеждой, любовью.

Нам еще предстоит осмысление творческого наследия и времени, которое мы по-прежнему переживаем вместе.

Д.С. Бураго

Статьи разных лет

Человек, язык, культура: становление смысла^[1]

«Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.

Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.

В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков.

И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»

(Иоанн, I, 1–5).

Нам это откровение евангелиста кажется малопонятным и малоприемлемым и с точки зрения аристотелевой логики (как это одновременно Слово и принадлежит Богу и само является Богом?), и с точки зрения наших привычных представлений о безначалии мира.

Но вот астрономия с 1912 года (открытие Мелвина Слайфенра об удалении полутора десятков галактик от Земли) настаивает на том, что Вселенная имеет свое начало, именуемое в науке «Большим Взрывом», который должен ведь иметь и свою причину… «Дело в том, – заявляет по этому поводу директор Годдарского института космических исследований (США) проф. Роберт Джастроу, – что для ученого, всегда верившего в силу разума, такая ситуация заканчивается весьма нелепо. Он добрался до вершины высочайшего пика. Он подтягивается и заглядывает… Но что это… Его уже опередили!.. Ошеломленного ученого гостеприимно встречают… богословы. И сидят они здесь уже много веков»¹.

Хорошо, но как же все-таки быть со Словом? Какое оно-то могло иметь отношение к «Большому Взрыву» или сотворению мира?

Вспомним, как переводил это место Евангелия от Иоанна Фауст:

 
«Вначале было Слово». С первых строк
Загадка. Так ли понял я намек?
Ведь я так высоко не ставлю слова,
Чтоб думать, что оно всему основа.
«В начале Мысль была». Вот перевод.
Он ближе этот стих передает.
Подумаю, однако, чтобы сразу
Не погубить работы первой фразой.
Могла ли мысль в сознанье жизнь вдохнуть?
«Была в начале Сила». Вот в чем суть.
Но после небольшого колебанья
Я отклоняю это толкованье. Я был опять, как вижу, с толку сбит:
«В начале было Дело» – стих гласит².
 

Итак: Слово – Мысль – Дело. Само по себе слово не ставится Фаустом столь высоко, чтобы он смог позволить себе остановиться на буквальном переводе. Но что такое мысль без слова? И что такое сила без мысли или дело без силы? Очевидно, что речь здесь идет о трактовке евангельского текста, то есть о выявлении свойств все того же Слова, которое не может рассматриваться как некий случайный знак. Слово именно в этой его поверхностной трактовке, то есть слово как случайный знак, как, например, денежная купюра (Д.Юм³) или шахматная фигурка (Ф. де Соссюр⁴) не ставится Фаустом высоко, да и никем высоко ставиться не может.

Но ведь и вдохновенный евангелист менее всего понимал Слово как монету или шахматную пешку. Для Иоанна Слово сопряжено с жизнью и светом и противостоит тьме.

Имеет ли реальное основание это сопряжение Слова со светом и жизнью, и имеет ли вообще реальное основание связь Слова из Евангелия с языком, на котором мы с вами разговариваем?

Связь Иоаннова Слова и нашего языка, конечно же, есть: она задана тем, что Слово Божие названо именно Словом, а никак не иначе, не «мыслью», не «силой» и не «делом», например. Причем, в том, что касается возникновения евангельского текста, как раз реальный человеческий язык предопределяет «Слово», и само это «Слово» дается в конкретном языковом контексте (отчего, кстати, и приобретает это свое неповторимое значение). Иначе говоря, положение о всемогущей творческой, преобразующей силе Слова Божия, есть одновременно и характеристика языка человека. Верна ли эта характеристика?

Да, верна. Преобразующая сила слова очевидна уже при произнесении любого слова вообще. Ведь любое слово создает индивидуальную цельность, преодолевающую всю эту, как говорил А. Ф. Лосев, «глобальную, вечно текучую и в деталях неразличимую, слепо ползучую» действительность⁵.

В самом деле, как только мы произнесли слово, например, «поэзия», тут же у нас родилось некое цельное представление, и мы даже не думаем о том, что вначале было произнесено «п», затем «о», «э» и так далее до последнего звука «а». Но если бы эта родившаяся со словом «поэзия» цельность не преодолевала «текучую действительность», нам пришлось бы, произнеся «п», тут же о нем и забыть, произнеся «о», тоже забыть о нем и так далее. Иными словами, без создающей любую цельность памяти невозможна никакая деятельность сознания, невозможно и вообще никакое слово. А ведь сущность памяти – в перенесении прошлого в настоящее, то есть в преодолении этой самой слепой текучести мира. Но из этого следует, что и слово (то есть язык) как непосредственная действительность нашего сознания неизбежно преодолевает то абсолютное механическое время, которое у Ньютона есть безусловная характеристика нашего трехмерного мира. Слово всегда преодолевает мир видимый и обнаруживает положение человека как бы на грани мира видимого и мира иного. Иначе, все мы живем на грани разных «измерений» действительности.

Именно это бытие человека на грани разных миров обусловливает в его познавательной деятельности то преимущественную ориентацию на «мир видимый» (как в эпоху Возрождения), то на «мир невидимый» (как в эпоху Средневековья).

И здесь появляется соблазн приписать любую концепцию мира человеческой субъективности, так что и сама истина (если она вообще существует) оказывается человеку принципиально недоступной. Именно этот скептицизм совершает немыслимый гносеологический кульбит, результатом которого является тенденция отстранить человека от сферы человеческого познания мира. Все начинает обезличиваться. Даже язык в качестве некой объективной «системы знаков» повисает в каком-то умозрительном пространстве, проявляясь в реальном человеке всего лишь его субъективной речью.

В филологической науке бесчисленные «описания» принимают на себя функции объяснения, хотя заранее известно, что объяснить по сути ничего нельзя, поскольку никакая суть (если она вообще существует) человеку недоступна. Былое доверие к миру сменяется, как выразился М.М.Б ахтин, «целым переворотом в гуманитарном мышлении, рождением недоверия»⁶. Ироническая улыбка становится эмблемой трезвого интеллекта, гордого от обладания так называемой «технической истиной» (Б. Рассел)⁷.

Понятно, что причина всего этого плачевного положения вещей заключена в жесткой субъект-объектной оппозиции. Если Я – субъект, а мир – объект, и между моим Я и миром существует этот антогонизм субъективности и объективности, то о каком, по справедливости, познании может идти речь? И как в этой связи можно понимать язык? Даже Мартин Хайдеггер с его знаменитым Sprache spricht (язык говорит) видит язык объектом, в сфере которого существует моя субъективность. Непонятно лишь, где же «объективно» и вне меня этот самый Sprache spricht…⁸

Словом, для разрешения проблемы языка и культуры нам не избежать попытки разрешения проблемы нашего Я и его повсеместно постулируемой «субъективности».

Разумеется, возражать против субъективности субъекта кажется полной нелепостью. Да и любое имя вообще прежде всего выделяет то, что именуется, и этим самым противопоставляет его всему остальному. Здесь – закрепленное грамматикой кардинальное значение именительного падежа «как падежа отождествления имени с самим собою» (А. Ф. Лосев)⁹. Собственно, так и возникает неделимая (individable) цельность, о которой у нас шла речь выше. Иное дело, если мы поместим эту цельность в фокус нашей познавательной деятельности и установим с ней нашу внутреннюю связь. Тогда уже не самотождество именуемого станет доминировать в слове, но доминирующим началом окажется переживание человеком момента его тождества с тем, что он познает. «Слово, – писал по этому поводу И. А. Флоренский, – есть познающий субъект и познаваемый объект, – сплетающимися энергиями которых оно держится». Слово – это «мост между Я и не – Я»¹⁰.

Этот взгляд на язык снимает, кажется, главное препятствие, порожденное субъект-объектной оппозицией: наконец-то найдено местопребывание языка. Он находится между Я и не – Я. И все же остается неразрешенным главный вопрос: что есть общего между берегом моего Я, берегом не – Я и самим языком, как мост их соединяющим?

И вот здесь нам придется как бы все начать сначала, то есть начать с реальной отправной точки и этой триады, и вообще всякого нашего познания.

Отмеченное А. Ф. Лосевым значение именительного падежа как самотождества, именуемого с самим собой, в той же мере касается любого предмета или явления, как касается и нашего Я. И даже прежде всего оно касается нашего Я, а уж потом того или иного предмета или явления. И вне сферы самопознания, оставаясь лишь на поверхности самонаименования, нам ничего не остается, как, выделив себя из окружающего мира в качестве неделимой (individable) цельности или индивидуума, этому миру себя решительно и противопоставить. Именно здесь, в этом вызванном самонаименованием (а не самопознанием!) противопоставлении Я и не – Я кроется причина той самой жесткой субъект-объектной оппозиции, о которую разбиваются все попытки проникнуть в суть вещей. Словом, лозунг древних «познай самого себя» оказывается единственным реальным ключом к разрешению всех вопросов нашего бытия, в том числе, разумеется, и ключом к разрешению проблем, связанных с нашим пониманием языка и культуры.

Здесь наиболее важно то, что первый же шаг нашего реального жизненного самопознания ставит нас одновременно перед необходимостью как самотождества (Я – Я) и, следовательно, выделения нашего Я из окружающей действительности, так и связи нашего Я с этой самой действительностью. Причем реальность внутренне безусловной связи Я и не-Я дается нам в буквальном смысле с молоком матери. Все это наше сколь угодно самотождественное Я просто не может существовать вне жизненной связи с окружающим миром, и наше самопознание есть одновременно познание, то есть переживание внутреннего единства нашего Я с открывающимся нам миром. Причем мы вольны углублять это свое самопознание, что требует от нас творческого напряжения и нравственной активности, либо отвлечься от него, что обусловливается соблазном легкости и нравственной пассивности. Понятно, что здесь речь не идет о сугубо интеллектуальном познании, но о реальном жизненном самопознании и познании мира, в котором участвует весь человек, со всеми своими чувствами, перцепциями и, конечно, разумом.

Так вот, в процессе этого самопознания мы естественно идентифицируем себя со своей матерью и своей семьей, со своим родом и со своим народом. Эта идентификация реально проявляется как любовь, и расширение сферы действия любви от своей семьи к своему народу есть одновременно ограничение возможности реализации мироотношения, основанного на эгоизме. Ведь это наше ego есть лишь внешнее наименование себя, ибо оно рассматривается не иначе как единичная и неделимая цельность. Вместе с тем ограничительный характер перечисленных типов нашей идентификации с миром не-Я (где вполне уместны и отношения притяжательности) все еще допускает возможность доминанты эгоизма. Стоит нам остановиться на идентификации с семьей и, создав из этого неделимую цельность, противопоставить ее всему остальному миру, мы тут же получим эгоизм семьи, то есть зло. Стоит нам остановиться на нашей идентификации с родом, как мы тут же окунемся в мир кровной мести, то есть в мир зла. Стоит нам остановиться на нашей идентификации со своим народом, как мы тут же получим национализм, то есть явление, которое В. С. Соловьев точно назвал «национальным эгоизмом».

Качественно новый уровень нашего самопознания даст нам идентификация нашего Я с человечеством, природой и космосом (где уж никакие отношения притяжательности принципиально невозможны). Осознание себя человеком как таковым исключает и родовую месть, и агрессию национализма, но остановка на идентификации этого типа не исключает еще эгоизма вообще. Свидетельство этому – все наши экологические бедствия. Да и древний библейский взгляд на создание природы исключительно для удовлетворения нужд человека – результат все той же остановки в нашем самопознании.

Идентификация нашего Я с природой породила пантеизм и свела практически на нет возможность эгоистической самоизоляции человека, а идентификация нашего Я с космосом, породившая астрологию, достигла предела осознания нашей внутренней связи со всем видимым миром. Но и здесь гипостазирование рождает зло: к сожалению, можно таким образом «любить природу», что даже ненавидеть людей. Причина здесь, конечно, не в любви к природе, а в доминанте самонаименования над самопознанием, доминанте внутренне пассивной самоизоляции над творческой активностью в установлении всей полноты внутренней связи Я и не-Я. Любовь к природе здесь лишь прорыв из неестественного удушья самоидентификации.

Вообще, любая остановка в идентификации Я и не-Я, гипостазирование любого из перечисленных (и не перечисленных) типов идентификации нашего Я с миром всегда разрушает изнутри уже осуществленную нами связь. Эгоизм семьи разрушает семью, национализм разрушает нацию, эгоизм человечества по отношению к природе ставит на грань выживания само человечество. Зло – не в активном проявлении какой-то особой мировой сущности. Зло – в душевной лени и нравственной пассивности человека, которая всегда отбрасывает его к абсолютной самоизоляции и противопоставлению себя миру, то есть к самоидентификации Я – Я, где Я осознает себя полной неделимостью (индивидуальностью) и где происходит самое страшное для человека: разрушение личности и ее гибель от потери всякого смысла жизни. Зло – в реализации соблазна облегченности внутренней жизни, в малодушном бегстве от познания сущности нашего Я и окружающего нас мира.

Итак, мы в перечислении типов идентификации Я и не-Я, говоря о космосе, дошли до предела мира видимого, и нам остается только указать на высший тип идентификации, где открывается сфера осознания полного тождества Я и не-Я, или сфера абсолютного смысла…

Этот переход от предела мира видимого к идентификации человека с самой сущностью мира столь же естественен, сколь и традиционен. Вспомним знаменитые строки Канта (знаменитые, потому как внутренне понятные и убедительные): «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне»¹¹. И еще точнее, чем философия, переход этот выразила поэзия:

 
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира…
 

(А. А. Фет)

Человеку доступна бездна эфира, уже не ощутима преграда, сковывающая душу в ее отьединенности от самой сути мироздания, и человек не познает ее как некий отстоящий от него «объект», а узнает ее. Узнает, поскольку и во всей своей будничной жизни ощущает присутствие этого высшего смысла нашего бытия как неотъемлемое свойство и своего Я, и всего того, что он полагает как не-Я.

Ощущение смысла необходимо в буквальном смысле слова, как воздух. Так же, как гибнет человеческий организм без воздуха, гибнет он и от потери смысла. Свидригайлов говорил Раскольникову, что «всем человекам надобно воздуху, воздуху, воздуху-с…» и, не обретя его, – застрелился. Уговаривая Раскольникова обратиться к нормальной человеческой жизни, Порфирий Петрович настаивает: «Вам теперь только воздуху надо, воздуху!»¹². Блок в своей предсмертной речи о Пушкине сказал то же самое: «Пушкина (…) убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха»¹³, и сказал он это также о себе. Переживаемая человеком потеря смысла ведет к физическому удушью, сводит с ума, толкает к окончательной физической гибели.

И напротив, жизнь держится ощущением смысла и осознанием истины. Блестяще проведенное П. А. Флоренским исследование этимологии русского слова «истина» доказывает, что семя, из которого оно произошло, первоначально означало «дышать», затем появилось значение «жить», после этого – «есть», («быть») и наконец, «истина» – «истина»¹⁴.

Вот эта-то сфера абсолютной истины и абсолютного смысла, питающего всю нашу жизнь, сфера полной неразличимости нашего Я и не-Я, узнанное поэтом «солнце мира» и есть основа, которая делает произносимые звуки – человеческим языком.

А. Ф. Лосев в разных своих работах, посвященных языку, и особенно в итоговой «Языковой структуре» (М., 1983), убедительно доказал, сигнификативную (смысло-полагающую) сущность человеческого языка, и здесь нет нужды повторять положения этой теории. Замечу лишь, что то, что полагается и в мельчайшем элементе языка (в фонеме), а от себя могу добавить, что даже и в том или ином свойстве звуков, например, в их тембральной окраске или их звучности¹⁵, – реально существует. А следовательно, язык не только указывает на существование мира за пределами его трех измерений и бесконечного однонаправленного времени (о чем шла речь выше), но также и указывает на реальное существование положительной смысловой основы всего видимого и невидимого мира. Положительной, поскольку постижение ее дается высшей степенью идентификации нашего Я и не-Я, то есть дается, как мы видели, через преодолевающую соблазн любого гипостазирования дельностей энергию любви.

Здесь проясняется и герменевтическая проблематика: подлинное понимание между людьми принципиально возможно, но лишь при условии самоуглубления и самораскрытия человека в процессе языковой коммуникации, то есть через достижение каждым надыиндивидуальной сущности своего Я.

Итак, язык – как в вербальном, так и в невербальном своем воплощении, – являясь процессуальным и динамичным становлением смысла, уже своим существованием указывает на источник этой своей сигнификативности, то есть на сферу чистого смысла, в которой воплощен момент полного тождества Я и не-Я, осознаваемый нами как глубочайшая наша сущность и одновременно сущность окружающего нас мира.

Это та самая сфера смысла и сущности, о которой евангелист сказал: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», и которую Фет назвал «солнцем мира». Вообще, понимание смысла как света (ср. «свет сознания», «свет разума» и т. д.) опять же естественно и традиционно. Да и сам процесс полагания смысла в языке (языковая сигнификация) вполне соотносим с процессом распространения света в физическом мире, как он описан квантово-волновой теорией. Здесь все та же прерывность/непрерывность, создание и немедленное преодоление индивидуализированных дельностей, наконец, ритм, развертывающийся во времени, но направленный на преодоление свойственного трехмерному пространству бесконечно и слепо текущего времени.