Рю Мураками
Мисо-суп
На первой цветной вкладке была напечатана фотография Номо из «Доджерса»13. В статье на соседней странице рассказывалось о том, что его двухлетний контракт с командой пока еще не закончился. Постукивая по фотографии Номо указательным пальцем, Фрэнк произнес:
– И все-таки бейсбол очень популярен в Японии. Каждый раз удивляюсь.
Вначале я подумал, что Фрэнк шутит. Среди американцев, приезжающих по работе в Японию, нет ни одного человека, который бы не слышал о Номо. Это стопроцентно! И не столько потому, что упоминание о нем может благотворно повлиять на бизнес, сколько потому, что сейчас он чуть ли не самый популярный бейсболист в Америке. Но Фрэнк не шутил. Он в самом деле думал, что Номо играет в Японии. Но разве может быть, чтобы американец, импортирующий запчасти для «Тойоты», ничего не знал о Номо?
– Этот парень – питчер14 в «Доджерсе», – сказал я.
Услышав это, Фрэнк с удивленным видом уставился на фотографию.
– Точно! На нем же форма «Лос-Анджелес Доджерс».
– Очень известный питчер. В этом году он здорово играл. За все девять иннингов15 противники не смогли отбить ни одного мяча как следует. Ни единого очка не получили!
Я подумал, что Фрэнк скорее всего совершенно не разбирается в бейсболе. Этим, в принципе, все объяснялось. Только я успокоился, как Фрэнк вдруг произнес нечто совсем странное:
– Что ты говоришь?! Ни единого очка и ни одного толком отбитого мяча? Вот это здорово! У моих родителей только мальчишки были, я – самый младший. Все мои братья увлекались бейсболом. Жили мы в деревне, а там, куда ни посмотри – бесконечные кукурузные поля, так что, кроме игры в мяч, никаких особых развлечений у нас не было. Мой отец дико любил бейсбол. Я как сейчас помню, в то лето, когда мне исполнилось восемь, один из моих старших братьев тоже сыграл такую суперигру.
Приехали. Только час назад Фрэнк рассказывал мне о двух своих старших сестрах. О тех самых, которые любили устраивать вечеринки и пародировать комиков. Я этот рассказ слово в слово запомнил. А теперь вдруг выясняется, что у него были только братья и что они все вместе играли в бейсбол. Смысл этого вранья был мне совершенно непонятен. Зачем?
Ну хорошо, Фрэнк не разбирается в бейсболе, что для американца, конечно, несколько необычно, – но это совсем не та ситуация, в которой необходимо врать и обманывать. Тут не деловая встреча, а диванчик для ожидания в пип-шоу. И я не важный клиент, которого нужно обработать, а самый обычный «ночной гид». Почему нельзя было просто сказать: «Кто-кто? Номо? Я такого не знаю». Я бы сразу все понял, и тема была бы исчерпана.
– Хотя наша деревня была абсолютной дырой, пиво там варили обалденное, так что после игры в бейсбол все отправлялись пить пиво. Я, конечно, был совсем маленький, но мне тоже давали выпить, потому что тот, кто не пьет пива, тот не мужик. Американская деревня, известное дело, – это сплошные кукурузные поля, а над ними синее-синее, такое, что даже не по себе становится, небо. Летом настоящее пекло, солнце прямо лупит по мозгам, и, если долго торчать на солнцепеке, то можно и вырубиться, особенно если со здоровьем проблемы. Но играя в бейсбол, жару не замечаешь. И даже если подающий играет из рук вон плохо, так плохо, что ты должен топтаться в защите, все время на одном и том же месте, – все равно жара совсем не чувствуется....
Фрэнк говорил все быстрее и быстрее. Я попытался сконцентрироваться на его рассказе и вдруг вспомнил свое детство. Когда я перешел в седьмой класс, меня записали в бейсбольную секцию. Команда у нас была слабая, но я до сих пор помню летние тренировки и соревнования. Все было точно так, как рассказывал Фрэнк: даже в те дни, когда от жары можно было запросто упасть в обморок, во время тренировки было совсем не жарко. «Лето, бейсбол» – этих двух слов достаточно, чтобы сразу вспомнить запах земли, травы, кожаной перчатки кэтчера16 и ни на что не похожий запах извести, которой сделана разметка на поле… У меня начался приступ ностальгии, и я и думать забыл о том, что Фрэнк, скорее всего, опять врет.
– Да. Например, когда ты ведешь в счете, но с разницей всего лишь в несколько очков, а у тебя уже два игрока в ауте и очередь твоей команды играть в защите, – тут уже не до утирания пота. Ты вообще забываешь о погоде! А потом, на секунду буквально, прикроешь глаза и вдруг понимаешь – боже мой, ну и жара… Вообще, летний бейсбол – это самое «жаркое» мое вспоминание. И самое приятное… – Я вдруг заметил, что говорю вслух. Более того, мне жутко понравилось рассказывать. И с английским никаких проблем не возникло – все сложные грамматические формы прямо-таки от зубов отскакивали.
– Кенжи, а ты что, занимался бейсболом? – как-то невесело спросил Фрэнк.
– Ага. Занимался, – радостно ответил я и тут же подумал, что у Фрэнка, наверное, было очень тяжелое детство, все трудности которого я, как японец, совершенно не в состоянии понять. Очень многие в Америке разводятся – почти пятьдесят процентов браков кончаются разводом. Об этом часто пишут в японских еженедельниках. Но, даже прочитав такую статью в журнале, все равно очень трудно представить себе, что это такое на самом деле. Чаще всего просто подумаешь про себя: «Вот это да» и быстро об этом забудешь.
До этого я работал в общей сложности с парой сотен американцев. Надо сказать, что среди моих клиентов было немало таких, которые при расставании – после двух вечеров, проведенных вместе со мной, – изрядно выпив, вдруг начинали рассказывать о своем детстве. В основном это были те, кому не удалось найти подходящую партнершу.
Один из моих клиентов, например, рассказал мне такое: «Отец так и не вернулся. Прошел год, и на Рождество у нас в доме появился незнакомый мужчина. Мама сказала, что теперь он будет моим папой. Мне тогда было шесть лет, так что меня просто поставили перед фактом, и мне не оставалось ничего, как принять этот факт. А через два-три года, когда я более-менее привык к новому папе, он взял и поколотил меня. Мы жили тогда в Северной Каролине, и в нашем городе было заведено не стричь газоны и даже не ходить по ним до мая месяца, чтобы трава росла лучше. А новый муж мамы – коммивояжер с Западного побережья – понятно, об этом не знал. Он каждый день с невозмутимым видом прогуливался по газону перед нашим домом и почти полностью истоптал его. А этот газон был гордостью моего папы. Я не стерпел и закричал на маминого мужа, чтобы он перестал. Но он даже не обратил на меня внимания и продолжал топтаться по газону. Тогда я назвал его ужасным словом – я уже был в таком возрасте, когда дети знают всякие ругательства… И он избил меня. Так что мне снова пришлось привыкать к нему. И прошло несколько лет, пока я смог его заново признать…»
Американцы, изливающие душу, с болью произносят слова «признать» и «принять». А слово «терпение» они вообще в своей речи не используют. «Терпение» – это в некотором роде японское слово. После таких рассказов я всегда радуюсь, что родился японцем. Мне кажется, что одиночество американцев и одиночество японцев – переживания совсем разного свойства. У первых одиночество – это необходимость прилагать усилия для того, чтобы приспособиться к новой ситуации, принять новую реальность. Для вторых – нечто от тебя не зависящее, что нужно просто перетерпеть. Разница налицо. Я не уверен, что смог бы справиться с американским одиночеством.
«Наверное, и у Фрэнка была похожая история. Может, он сначала жил в семье, где были только мальчики, а потом – в семье, где были только девочки…» – неожиданно подумал я.
– Я бейсболом в школе занимался. Был защитником второй базы. Дружил с шорт-стопом17. У меня, как и полагалось защитнику второй базы, были сильные плечи, и у дружка моего, шорт-стопа, плечи тоже были ничего себе. Мы с ним часто тренировались вместе. Отрабатывали двойную игру18. Для нас вообще в то время двойная игра была самым важным в бейсболе. Отыграв этот маневр, мы ходили гордые, как победители, даже если наша команда терпела поражение, – сказал я Фрэнку и спросил:
– А ты на какой базе играл?
Но именно в этот момент шоу закончилось, и из динамиков, висевших под потолком, раздалось:
– Дорогие клиенты, извините, что мы заставили вас ждать. Пожалуйста, проходите в кабинки. Пожалуйста, проходите в кабинки.
– Ну что же, Кенжи. Наша очередь. Вперед! – сказал Фрэнк и поднялся с диванчика.
Я тоже встал и направился к кабинкам. Чувствовал я себя при этом отвратительно, я никак не мог понять, чего этот человек от меня хочет. Что за ерунда?! Только что он так возбужденно говорил о бейсболе, но стоило мне сказать, что я тоже занимался бейсболом, как он сразу же теряет к этой теме всякий интерес.
Хоть Фрэнк и сказал мне, что ему невтерпеж потрахаться, – когда он заходил в свою кабинку, что-то не было заметно, чтобы он сильно радовался. И возбужденным он тоже не выглядел. Скорее, вид у него был скучающий и даже немного удрученный.
Я зашел в тесную комнатушку – настолько тесную, что у человека, страдающего клаустрофобией, вполне мог случиться припадок – и уселся на табуретку. Кроме табуретки и коробки с салфетками, в кабинке ничего не было.
«Странный какой-то чувак», – пробурчал я себе под нос.
Шоу должно было вот-вот начаться. Полукруглая сцена занимала от силы шесть квадратных метров – половину всей комнаты. Вторая половина была разрезана на маленькие секторы-кабинки. В передней стенке каждой кабинки было небольшое полупрозрачное оконце. С внешней стороны на стене помещалась маленькая лампочка, которая загоралась, если в кабинке кто-то находился. Благодаря этим лампочкам девушка-танцовщица знала, сколько у нее клиентов и в каких именно кабинках.
Раздались первые аккорды, замигала дешевая – дешевле некуда – светомузыка. Дверь в правом углу сцены открылась, и на сцену вышла невысокая худенькая женщина. В качестве музыкального сопровождения на этот раз звучала композиция Майкла Джексона. На женщине был легкий халатик.
– Извините за беспокойство. Вас интересуют особые услуги? – Дверь приоткрылась, и в кабинку заглянула девушка. Я обернулся на ее голос. Увидев мое лицо, она сказала:
– А, это ты, Кенжи. Чего ты здесь делаешь?
Раньше, примерно полгода назад, она работала в шоу-баре на Роппонги. Я даже помнил ее имя – Асами.
– Асами, ты, что ли? – спросил я.
– Здесь меня зовут Тихоня, – улыбнулась она в ответ.
– Слушай, – сказал я Тихоне, – у меня будет к тебе одна маленькая просьба. Тут через три кабинки сидит один иностранец. Он собирается заказать ваши «особые услуги».
Девушка, которую на Роппонги звали Асами, а здесь Тихоней, услышав слово «иностранец», неприязненно поморщилась. Что поделаешь – в большинстве заведений такого типа иностранцы не пользуются популярностью.
– Ты не пойми меня неправильно. Я вовсе не прошу, чтобы ты его обслуживала. Мне только нужно знать, сколько у него спермы будет – много или мало.
– Это еще зачем? У вас соревнование, что ли?
– Никакое не соревнование. Просто мне очень нужно это знать. Если ты мне поможешь, я тебя в яки-нику свожу. Идет?
– Ладно, – сказала Тихоня и вышла, прикрыв за собой дверь моей кабинки. Когда она работала на Роппонги, я несколько раз специально заказывал ее для своих клиентов. Порядочные проститутки о таких вещах никогда не забывают.
В газете писали, что убитая школьница перед смертью была изнасилована. Если предположить, что это Фрэнк вчера ее изнасиловал, то сегодня, когда он кончит, у него почти не должно быть спермы. Хотя, вполне возможно, что никакой связи между Фрэнком и этой школьницей не существует. Может быть, я и вправду чересчур мнительный и впечатлительный, как говорит Джун. Только не надо думать, будто я окончательно решил, что Фрэнк убийца. Просто за два года работы сопровождающим у меня развилась своего рода профессиональная интуиция, и она говорит мне, что доверять этому человеку нельзя.
Все мы иногда врем. Но если человек врет день изо дня, не переставая, то в какой-то момент он и сам уже не может отличить свою ложь от правды. Я знаю несколько таких людей и всегда обхожу их стороной. От них одни проблемы. Вообще-то, я считаю их самыми опасными людьми в мире.
Худышка на сцене скинула халатик и принялась крутить бедрами. Профессионализмом здесь и не пахло – обычная молодая проститутка, в ее движениях не было и намека на сексуальность. Выглядело это все смешно и немного грустно, но никто и не ждал, что в таком месте и за такие деньги ему обеспечат качественный стриптиз. Девушка прижималась по очереди к каждому глазку. Оставаясь в таком положении около тридцати секунд, она мяла свою грудь, давая возможность заглянуть к ней в лифчик, потом томным движением засовывала пальчик себе в трусики, ну а затем наступала очередь особых услуг.
Косметики на девушке почти никакой не было. Сквозь бледную кожу – на лице, на ногах – просвечивали голубые змейки вен. Я смотрел на эти голубые змейки, особенно заметные в отблесках цветомузыки, и думал о жестокости всего происходящего…
Тихоня приоткрыла дверь и заглянула в кабинку.
– Ну как? – шепотом спросил я.
Сильный запах духов моментально наполнил узкую комнатенку. Тихоня поставила на пол пластиковую корзинку. В корзинке лежало влажное полотенце и использованный кондом. На Тихоне теперь было надето что-то вроде пеньюара, расшитого бисером, и вид у нее был такой, будто она прямо сейчас отправится искать синюю птицу счастья.
– Ты ведь про гайджина из пятой кабинки спрашиваешь?
В комнате было темно, свет из открытой двери бил мне в глаза, так что я не видел ее лица, но, судя по голосу, Тихоня была чем-то озабочена.
– А что, он отказался?
– Нет, не отказался. – Тихоня покачала головой.
– Тогда в чем дело? Что-то случилось?
– Ага. Он почти сразу же сказал, что ему хватит.
– Значит, он не кончил.
– Ну, не то чтобы…
– А член у него большой?
– Средний у него член, но дело не в этом. Он с таким лицом сидел, пока я ему дрочила… Никогда еще я таких лиц не видела. И сам член на ощупь был какой-то отвратительный…
– Отвратительный?
– Ага. В одном месте мягкий, в другом твердый… Весь какой-то разный.
– Может, он силиконом его накачал?
– Если бы силикон или жемчуг, уж я бы, наверное, догадалась. Нет, это что-то другое… Вначале мне лица его было не видно, а потом я привыкла к темноте и увидела… Он так смотрел… Кенжи, я пойду уже, ладно? Нам вообще-то с клиентами разговаривать нельзя.
– Конечно, иди, – сказал я. – И прости, что я тебя попросил, о чем попросил.
– Да ладно, – ответила Тихоня и закрыла дверь. Чувствовалось, что ей совсем не хочется больше говорить о Фрэнке.
Женщина на сцене уже сняла лифчик и, оставив спущенные трусики на щиколотках, занялась мастурбацией. Вот она лежит на полу – ноги раздвинуты, глаза прикрыты – и время от времени издает всхлипывающие звуки. Интересно, она притворяется или действительно что-то чувствует, а может быть, она одна из тех, которые возбуждаются от того, что на них смотрят чужие люди?
Кроме нее самой ни один человек этого точно не знает. Да это и не важно. Ведь женщины чаще всего дают знать о своем сексуальном возбуждении именно с помощью голоса и мимики. И у мужчин, между прочим, ненамного больше способов выразить свое возбуждение. Тихоня за свою жизнь видела сотни и тысячи возбужденных мужиков. Так какое же у Фрэнка было лицо, когда она ему дрочила?
Мы вышли из «глазка». Фрэнк молчал, мне тоже не особо хотелось разговаривать. Поэтому мы просто молча плелись, уходя все дальше и дальше от неоновых огней и криков зазывал, и в какой-то момент оказались у баттинг-центра19, расположенного на задворках очередного лав-отеля. Был уже час ночи, но из-за проржавевшего проволочного забора, окружавшего баттинг-центр, раздавался характерный стук, с которым резиновый мячик отскакивает от железной биты. Фрэнк остановился и, тупо уставившись на проволочный забор, некоторое время прислушивался к этому звуку. Было похоже на то, что в Америке он не сталкивался ни с баттинг-центром, ни с городским драйвинг-рейнджем20.
Я раньше думал, что городские драйвинг-рейнджи есть во всем мире. То же самое я думал и про автоматы, в которых продаются напитки и сигареты. Хотя, наверное, правильней будет сказать, что я вообще не задумывался о том, есть ли еще где-нибудь, кроме Японии, такие автоматы. Но когда я начал работать гидом, любопытные клиенты то и дело спрашивали: «Кенжи, а для чего вам столько автоматов? И почему в них продаются те вещи, которые и так можно купить в любом магазине? И кому, спрашивается, нужен такой огромный выбор всех этих соков, кофе в банках и витаминных дринков? Неужели производителю удается получать прибыль при таком разнообразии продуктов?»
Честно говоря, у меня не было и нет ответа на эти вопросы. Но вначале я вообще не мог понять, почему американцы меня об этом спрашивают. В нашей стране, с точки зрения иностранцев, есть много непонятного, но, к сожалению, большинство этих непонятных вещей не поддается объяснению. По крайней мере, я не могу их объяснить. Почему в Японии, которая считается одной из самых богатых стран мира, распространены случаи кароси – смерти от переработки? Почему отнюдь не умирающие от голода японские школьницы встречаются за деньги с мужчинами? Почему никто из японцев не жалуется на тансинфунсин – абсурдную командировочную систему, когда сотрудник ради интересов компании обязан бросить семью и уехать в длительную – иногда многолетнюю – командировку?
Фрэнк, не отрываясь, смотрел на баттинг-центр. «Видно, хочет битой помахать», – подумал я и сказал:
– Может, попробуешь?
С непонимающим видом Фрэнк взглянул на меня и как-то неопределенно кивнул.
Внизу располагались игровые автоматы. По железной лестнице мы поднялись наверх. Пространство, освещенное флуоресцентными лампами, было огорожено проволочной сеткой и поделено на семь площадок. На этом ограждении в нескольких местах висели таблички с надписью: «Опасно! Сопровождающих просим не заходить в зону работы автоматов». Напротив каждой площадки находился специальный автомат, «стреляющий» мячами. Площадки отличались одна от другой только скоростью подачи мяча. С левого края был расположен самый мощный автомат: со скоростью мяча 135 км/ч. А справа размещался самый слабый – мяч вылетал из него со скоростью 80 км/ч. На площадке мог находиться только один человек. Так что сопровождающие должны были ждать за проволочным забором.
Кроме нас в баттинг-центре были еще трое. Пьяная парочка и молодой парень в спортивном костюме, который молча отбивал один за другим прилетающие мячи. Что касается парочки, то мужчина стоял на площадке с битой в руках, а женщина ждала за забором и активно болела. Перед каждым ударом она выкрикивала: «Даешь хоум-ран!21» Но ее пьяный партнер, с трудом стоявший на ногах, большей частью просто не попадал по мячу. «Не сдавайся! Не сдавайся!» – с серьезным лицом продолжала выкрикивать женщина.
Не знаю, кого они пытались победить.
Пространство за проволочным забором было самой обычной крышей, наподобие захолустного полустанка продуваемой со всех сторон ветром. Дежурный, развалившись на стуле, спал в маленькой будке, типа тех, что стоят при въезде на платную автостраду. Ему, похоже, было тепло – у стены в керосиновой печке, превращаясь в оранжевое пламя, сгорал керосин. Сверху на печку был водружен металлический чайник. Спящий был одет в футболку. Снаружи, по другую сторону стены, которую изнутри подогревала печка, на развернутой картонной коробке лежал бомж. Бомж читал какой-то еженедельник, держа в руке пластиковый стаканчик из-под моментальной лапши.
– В Америке таких мест нет, – наконец сказал Фрэнк, а я подумал, что и в Японии таких мест почти нет.
Стена с вмонтированными в нее автоматами была погружена во тьму. Только на двух работающих механизмах горели маленькие зеленые лампочки. В перерывах между песнями Юки Учиды, которые лились из допотопного динамика, по форме напоминавшего громкоговоритель, был слышен громкий щелчок пружины после каждого выстрела и лязг конвейера, который подавал рассыпанные по полю мячики к автоматам.
Парень в спортивном костюме уже вспотел, мастерски отбивая все мячи. Но – что вполне естественно – как бы здорово он ни отбивал, даже самый удачный его мяч все равно не долетал туда, где на верхней сетке красовалась овальная табличка с надписью «хоум-ран». Табличка эта вся потрескалась, и букву «М» снизу было не видно.
– Хочешь мячики поотбивать? – спросил я у Фрэнка.
– Нет, я что-то устал. Хочу отдохнуть немного. Может, лучше ты попробуешь, Кенжи? А я посмотрю. По-моему, очень удачная идея, – ответил Фрэнк и, притащив от будки дежурного складной стул, уселся на него с довольным видом.
Пока Фрэнк ходил за стулом, бомж глядел на него во все глаза. А когда Фрэнк спросил по-английски: «Кто-нибудь пользуется этим стулом?», бомж вместо ответа в очередной раз приложился к грязноватой емкости, в которой плескалось что-то прозрачное и многоградусное – то ли водка, то ли рисовый самогон. По крайней мере, никаких сомнений в том, что в пластиковом стаканчике находился алкоголь, и быть не могло. Характерный запах спиртного долетал даже до меня. Впрочем, и от самого бомжа исходил довольно сильный запах.
– Он тут живет, что ли? – спросил Фрэнк, усевшись на стул.
– С чего ему тут жить, – ответил я, думая о том, что в такой холод, конечно, неплохо было бы поразмяться немного с битой, но с Фрэнка, похоже, на этот раз будет не так-то легко получить деньги. Хотя я нормально отношусь к бейсболу и вполне могу заплатить за вход триста йен из своих. Но я же не ради собственного удовольствия сюда пришел.
Конечно, отчасти мне просто надоело шататься по улице, но, с другой стороны, когда мы ждали в «глазке» своей очереди, Фрэнк рассказывал мне, как в детстве играл с братьями в бейсбол. Так что можно сказать, что я пришел сюда ради него. То есть по работе. Между прочим, он мне так еще и не отдал триста йен за пурикуру… Я понимаю, это мелочи, но я же с самого начала предупредил: клиент всю дорогу платит за сопровождающего. Мне бы не хотелось, чтобы Фрэнку вдруг взбрело в голову, будто он мой дружок или что-то в этом роде. Но я никак не мог заставить себя потребовать у него денег. Наверное, из-за усталости. Почему-то я чувствовал себя жутко усталым.
– Он бомж, что ли?
– Ага. Бомж.
Было очень холодно, и говорить совсем не хотелось. Так и простудиться недолго. За нашими спинами высилось здание автостоянки. Впереди, сквозь проволоку, была видна неоновая вывеска лав-отеля. Фрэнк, как можно плотней, вжался в свой стул. От холода у него покраснел нос. Сидя абсолютно неподвижно, Фрэнк одними глазами следил за бомжом, продолжавшим через равные промежутки времени прикладываться к стаканчику с алкоголем.
– А почему его никто не выгоняет?
– Неохота возиться.
– Между прочим, в парках и у станций тоже живут бомжи. Я даже не думал, что в Японии столько бомжей. А это правда, что в Японии есть молодежные банды, которые нападают на бездомных?
«Неужели ему совсем не холодно?» – подумал я и сказал:
– Правда.
– Правда? Ну надо же. А что ты по этому поводу думаешь, Кенжи?
– Ну… По-моему, с этим ничего нельзя поделать. Во-первых, бомжи воняют, да и вообще, как ни посмотри, они крайне несимпатичные люди.
– А… так все дело в запахе? Получается, что запах – это основная причина нашей ненависти или любви к другому человеку… В Нью-Йорке тоже есть уличные банды, которые охотятся за бомжами. А так как у бомжей никаких ценных вещей не бывает, то эти ребята просто издеваются над ними – получают удовольствие от насилия. Например, с помощью какой-нибудь железяки вырывают бездомным старикам все зубы, один за другим. Или насилуют свою жертву…
«Чего это он вдруг об этом заговорил? В такое время, в таком месте…» – подумал я.
Мимо нас, почти волоча своего качающегося дружка, прошла женщина, которая до этого кричала: «Не сдавайся!» Видимо, ее партнер совсем утомился, и они наконец-то решили пойти домой. Парень в спортивном костюме продолжал тренировку.
На продуваемой со всех сторон крыше было очень холодно. У меня даже возникло ощущение, будто бы от живота и ниже я остался без одежды. Особенно мерзли ноги. Почти во всех окнах лав-отеля горел свет. Этот блеклый, пошловатый свет почему-то напомнил мне слова Тихони, в тесной кабинке «глазка». Тихоня сказала: «Я никогда еще не видела, чтобы у мужчины, которому дрочат, было такое лицо»… Вспомнив это, я сообразил, что так и не узнал у Тихони, кончил или не кончил Фрэнк в «глазке». Хотя сейчас это уже не имело никакого значения… Интересно, какое же у него было лицо?
– Может быть, тебе неприятно об этом говорить? – спросил Фрэнк.
Я кивнул и подумал, что если он с самого начала знал, что мне неприятно, мог бы и не начинать этот разговор.
– А почему? Почему тебе неприятно разговаривать о том, как молодые придурки издеваются над вонючими бомжами? Наверное, потому, что ты сразу представляешь себе, как все это происходит… Но почему это зрелище считается неприятным? А при виде пахнущего молоком младенца, наоборот, все невольно начинают улыбаться… Кто изначально решил за нас, какой запах приятен, а какой отвратителен? Наверное, во всем мире нет ни одного человека… Вернее, я хотел спросить, неужто во всем мире нет ни одного человека, которому бы вдруг захотелось прижаться щекой к бомжу… человека, который невольно захотел бы убить младенца. А, Кенжи? Как ты думаешь? Мне почему-то кажется, что такой человек обязательно где-нибудь есть…
От этих разговоров у меня совсем испортилось настроение.
– Я пойду поиграю, – сказал я и отправился на площадку.
Цементный пол в баттинг-центре шел не ровно, а слегка под наклоном, чтобы пропущенные мячи скатывались на конвейер, и почему-то этот пол был густо выкрашен белой краской. Однако в свете флуоресцентных ламп белый цвет приобрел какой-то мертвенный оттенок. Сквозь ячейки забора помаргивали неоновые вывески лав-отелей, тускло светились окна. «Какое безрадостное зрелище», – подумал я и приступил к разминке. Окончив разминку, я выбрал из трех бит самую легкую. Потом закинул в щель специального аппарата три монеты, и над автоматом с надписью «100 км/ч» зажглась зеленая лампочка. Мотор загудел, и сразу же из темноты на меня вылетел белый резиновый мяч. Сто километров в час – довольно приличная скорость. Я не успел подготовиться к удару и промахнулся.
Фрэнк пристально следил за моей неумелой игрой. Я чувствовал на себе его взгляд. После очередного моего промаха он поднялся со стула и двинулся ко мне. Подойдя вплотную к забору, Фрэнк сказал:
– Кенжи, что с тобой? Он же прямо на тебя летел!
Не знаю почему, но меня чуть не стошнило от отвращения. Кто бы говорил, урод!
– Кенжи, посмотри на того парня! – Фрэнк указал пальцем на обладателя спортивного костюма, игравшего через две площадки от меня. – Он классно играет! Быстро, сильно. Классная реакция у человека – еще ни одного мяча не пропустил.
Парень от души лупил по мячам, отправляя их прямо по центру. Сразу было видно, что это не любитель. Слишком быстрый у него был удар. Я подумал, что он, наверное, один из тех профессионалов, которые зарабатывают себе на жизнь, играя по утрам в непрофессиональной лиге. Мне кто-то рассказывал, что в этом квартале живут несколько таких профессионалов-неудачников. Чаще всего это бывшие тренеры секций или спортивных клубов, потратившие все свои деньги на женщин и наркотики либо проигравшиеся в пух и прах. Таким людям ничего не остается, кроме как предлагать свои услуги любительским командам. За каждый хоум-ран они получают двадцать тысяч, за каждый отбитый мяч – пятьсот йен. Поэтому, чтобы не умереть с голоду, им надо быть в форме, а для этого необходимы тренировки.
– Я с самого начала наблюдаю за тобой, Кенжи, ты ни одного мяча не отбил как следует. А ведь твоя машина стреляет медленнее, чем его. Твои-то мячи гораздо медленнее летят.
– Я знаю! – немного повысив голос, ответил я. И тут же снова промахнулся.
– Ну что же это такое?! – покачал головой Фрэнк. – Господи боже мой! Мяч же еле двигался, ну как можно было не попасть?!
Это меня просто взбесило. Я несколько раз взмахнул битой для разогрева и сосредоточился на игре.
Но Фрэнк не унимался: «Это проклятье. Бог оставил тебя…» Я не выдержал и заорал:
– Заткнись! Ты бубнишь у меня за спиной, и я никак не смогу сосредоточиться!
Фрэнк вздохнул и снова покачал головой:
– Кенжи, а ты слышал историю про Джека Никлауса? Есть такой известный гольфист. На одном из соревнований он готовился к решающему пату22 и так сосредоточился – что даже не заметил, как ветром у него сорвало с головы кепку. Вот это я называю «сосредоточиться»!
– Не знаю я никакого Джека Никлауса, – сказал я. – Просто помолчи, ладно? Очень тебя прошу. Если ты замолчишь, я покажу тебе, что такое хоум-ран. Прямо в табличку попаду!
Фрэнк хмыкнул, кивнул и произнес без всякого выражения:
– На что спорим, что не попадешь?
Мне такой поворот дел очень не понравился. Кто бы мог подумать, что Фрэнк из любителей побиться об заклад. Неужели он, скотина такая, заранее все просчитал, и весь разговор был просто вступлением, ненавязчиво подводящим к ключевой фразе: «На что спорим?»
«Вот урод», – подумал я, вглядываясь в его бесстрастное лицо. Но отступать было поздно.
– Ну давай поспорим на что-нибудь, – сказал я.
Подчеркнутое безразличие, написанное на роже Фрэнка, настолько взбесило меня, что я потерял способность трезво мыслить, которой так гордился.
– Кенжи, предлагаю следующие условия: если из двадцати мячей хотя бы один попадет в табличку – ты победил. Тогда я заплачу тебе за сегодняшнюю работу в два раза больше, чем мы договаривались. Но если ты ни разу в табличку не попадешь, тогда выигрываю я. И в таком случае считаем, что ты работал сегодня бесплатно. По рукам?
«По рукам», – чуть было не ответил я, но вовремя остановился.
– Так нечестно, Фрэнк.
– Почему это?
– Потому что если ты выиграешь спор, то весь мой заработок пропадает. Вся моя сегодняшняя работа – коту под хвост. А если выиграю я, то ты всего лишь заплатишь мне в два раза больше. Это нечестная игра.
– И что ты предлагаешь?
– Если я проспорил – то ты платишь мне за работу только половину суммы. Если ты проспорил – то я получаю двойную оплату. Логично, правда?
– То есть если ты победишь, то я должен буду тебе заплатить… двадцать тысяч плюс доплата за два часа – еще двадцать тысяч, это сорок тысяч. Умножить на два, получается восемьдесят тысяч йен. Так?
– Ага, – ответил я, немного удивившись, что Фрэнк так хорошо запомнил мои объяснения по поводу оплаты. Впрочем, это лишний раз доказывало, что он самый обычный американец. Заключив сделку, американец никогда не забудет ее условия. Каким бы он ни был пьяным, как бы ни кружилась у него голова от созерцания полуголых баб – все, что касается дела, он будет помнить до мелочей.
