Рут Бенедикт
Модели культуры
Такой подход к пониманию родства довольно широко распространен по всему миру, но в Австралии к нему добавляются исключительный ужас перед женитьбой на сестре и исключительно строгие запреты на брак внутри рода. Так, курнаи с их крайней формой классификационной системы родства испытывают свойственный австралийским народам ужас перед половыми отношениями со своими «сестрами», то есть женщинами своего поколения, которые состоят с ними в каком-либо родстве. Кроме того, курнаи придерживаются строгих правил относительно местности, из которой происходит их партнер. Иногда жители только двух из пятнадцати или шестнадцати территорий, на которых расположено племя, должны обмениваться женщинами, и они не могут вступать в брак с женщинами из любой другой. Иногда группа из двух-трех территорий может брать женщин из двух-трех других. Более того, пожилые мужчины по всей Австралии считаются привилегированным классом и обладают исключительным правом жениться на молодых и привлекательных девушках. Следствием этих правил стал, конечно же, тот факт, что во всей общине, которая непременно должна обеспечить юношу женой, не остается ни единой девушки, которая не попадала бы под одно из этих табу. Либо она одна из «сестер» по линии его матери, либо она уже выторгована старику, либо же по какой-то менее веской причине она ему запрещена.
Это не заставляет курнаи пересмотреть свои запреты на брак внутри рода. Они настаивают на них при любом намеке на их нарушение. Поэтому единственный способ для них заключить брак – это с силой броситься наперекор правилам. Они сбегают. Как только деревня узнает о побеге, отправляют погоню, и, если пара поймана, их убивают. И неважно, что преследователи сами вступили в брак, сбежав таким же образом. Моральное возмущение достигает предела. Однако есть остров, который традиционно считается безопасным пристанищем, и, если паре удастся добраться до него и остаться там до рождения ребенка, их принимают обратно, хоть и с побоями, но пара имеет право отбиваться. После того как они пройдут через это тяжкое испытание и будут избиты, они обретают в этом племени положение женатых людей.
Представители курнаи справляются со своей культурной дилеммой довольно типично. Они расширили и усложнили определенный аспект поведения, пока он не стал для общества в тягость. Его нужно либо преобразовать, либо прибегнуть к некоторым уловкам. И они выбирают уловки. Им удается избежать вымирания и отстоять свою этику без сознательного ее пересмотра. С развитием цивилизации такой способ обходить моральные устои стороной ничуть не исчерпал себя. В нашей цивилизации пожилое поколение точно так же отстаивало моногамию и одновременно поддерживало проституцию, а воспевающие моногамию никогда не защищали ее так яро, как во времена расцвета кварталов красных фонарей. Общества всегда оправдывают излюбленные традиционные формы. Когда некоторые из этих черт становятся неуправляемыми и возникает необходимость в какой-то дополнительной модели поведения, традиционные формы поддерживаются на словах с той же готовностью, как если бы дополнительная модель поведения не существовала вообще.
Такой краткий обзор форм культуры человека вносит ясность в ряд распространенных заблуждений. Во-первых, общественные институты, которые культура строит, руководствуясь подсказками окружающей среды или физическими потребностями человека, не так уж близки к естественным побуждениям, как мы привыкли полагать. В действительности же эти подсказки лишь грубые наброски, перечень голых фактов. Это крошечные возможности, разработка которых обусловлена многими посторонними соображениями. Война – это не проявление инстинктивной тяги к дракам. Тяга к дракам есть столь незначительная деталь человеческого арсенала, что, выражая отношения между племенами, она может никак себя не проявлять. Когда она становится общественным институтом, форма, которую она приобретает, следует иному направлению мысли, нежели то, которое диктовалось естественными побуждениями. Тяга к драке есть лишь прикосновение к обычаю, прикосновение, от которого можно и воздержаться.
Такой взгляд на культурные процессы требует пересмотра множества нынешних доводов в защиту наших общественных институтов. Данные доводы, как правило, основываются на том, что без этих традиционных форм человек не сможет существовать. Так, обосновываются даже такие своеобразные черты, как особая форма экономических устремлений, возникших в рамках нашей конкретной системы собственности. Это совершенно особое устремление, и есть свидетельства того, что даже в нашем поколении оно претерпевает существенные изменения. В любом случае, нам не следует усложнять эту проблему, обсуждая ее так, словно бы речь шла о биологических ценностях выживания. Самообеспечение – это стимул, который наша цивилизация выделила особо. Если структура нашей экономики изменится настолько, что данный стимул перестанет быть таким существенным, каким он был во времена Дикого Запада и развития индустриализма, есть еще множество иных стимулов, которые смогут соответствовать изменившемуся экономическому устройству. Всякая культура, всякая эпоха использует лишь малую толику великого множества возможных вариантов. Перемены могут вызывать тревогу и нести за собой великие потери, но это объясняется трудностью перемен как таковых, а не тем, что наш век и наша страна избрали единственно возможный мотив, которому жизнь человека может быть подчинена. Мы должны помнить, что перемены, со всеми их трудностями, неизбежны. Наши страхи даже перед самыми незначительными изменениями в обычаях часто излишни. Цивилизации могут меняться гораздо более радикально, чем какой бы то ни было влиятельный деятель имел воли или воображения их изменить, и при этом продолжать полноценно функционировать. Вызывающие столько осуждений незначительные изменения, такие как увеличение числа разводов, растущий в наших городах уровень секуляризации, распространение «ласковых» вечеринок[13], и многое другое – все это можно было бы довольно легко принять, если слегка изменить нашу модель культуры. Превратившись в традиции, они обрели бы ту же богатую наполненность, ту же значимость и ценность, что имели старые модели для прошлых поколений.
Истина здесь заключается скорее в том, что возможные общественные институты и мотивы бесчисленны на всех плоскостях простоты или многогранности культуры и что мудрость заключена в существенном повышении терпимости к их разнообразию. Никто не может стать полноценной частью какой-либо культуры, если он не был в ней воспитан и не жил в соответствии с ее порядками, но он может признать, что для представителей другой культуры она имеет ту же значимость, что и его собственная – для него самого.
II
Многообразие культуры следует не столько из легкости, с которой общества развивают или отвергают возможные стороны жизни, сколько из хитросплетения культурных черт. Как уже было сказано, конечная форма любых традиционных норм выходит далеко за рамки исходных человеческих импульсов. В значительной степени эта конечная форма зависит от того, как происходит слияние одной культурной черты с другими чертами из различных областей жизненного познания.
У одного народа какая-нибудь распространенная черта может быть наполнена религиозными смыслами и функционировать в качестве важной составляющей его верований. У другого же она может быть всецело связана с экономикой и, следовательно, служить частью денежных отношений. Число возможных вариантов бесконечно, и формируются они порой причудливым образом. Природа черты в разных местах будет существенно отличаться в зависимости от тех элементов, с которыми она объединилась.
Нам самим важно ясно понимать этот процесс, иначе мы легко поддадимся искушению обобщить результаты слияния каких-то местных черт и превратить их в социологический закон или же принять их объединение за общечеловеческое явление. Эпоха расцвета европейского пластического искусства была обусловлена религией. Искусство изображало и делало всеобщим достоянием религиозные сцены и догмы, служившие основой мировоззрения того времени. Если бы средневековое искусство играло роль простого украшения и не имело ничего общего с религией, современная европейская эстетика была бы совсем иной.
Как мы видим из истории, великие творения искусства порой появлялись вполне независимо от устремлений и нужд религии. Искусство и религия могут держаться совершенно обособленно друг от друга, даже если они одинаково развиты. У пуэбло Юго-Запада США гончарное и текстильное искусство вызывает уважение мастеров из любой культуры, однако их священные чаши, выносимые жрецами и устанавливаемые на алтарях, примитивны, а украшения грубы и лишены стиля. Известно, что музеи выбрасывали религиозные предметы с Юго-Запада, поскольку те были существенно ниже традиционных стандартов качества. Зуни говорят: «Надо положить туда лягушку», имея в виду, что строгие требования религии сводят на нет всякую потребность в искусстве. Такое разграничение искусства и религии свойственно не одним только индейцам пуэбло. Племена Южной Африки и Сибири проводят схожую границу, хотя и объясняют ее иначе. Их мастерство в искусстве не служит религии. Поэтому вместо того, чтобы подобно некоторым искусствоведам прошлого искать истоки искусства в вопросе, имеющем важность для какой-то конкретной местности, то есть в религии, стоит исследовать скорее степень взаимопроникновения искусства и религии и последствия подобного слияния для них обоих.
Взаимопроникновение различных видов жизненного познания и последующие их изменения прослеживаются во всех сферах существования человека: экономике, половых отношениях, фольклоре, материальной культуре и религии. Примером такого процесса может стать одна широко распространенная особенность религии индейцев Северной Америки. По всему континенту, во всех культурах, за исключением пуэбло Юго-Запада, сверхъестественная сила обретается через сон либо видение. Согласно этим верованиям, успех в делах зависит от личного соприкосновения с потусторонними силами. Видение дарует каждому человеку силу на всю жизнь, а в некоторых племенах он вновь и вновь возобновляет личные отношения с духами в поисках новых видений. Чтобы он ни увидел, будь то животное или звезда, растение или потустороннее существо, человек обрел своего личного защитника, к которому он мог взывать в час нужды. У него был долг перед своим покровителем из видения, ему надо было подносить дары и выполнять разного рода обязательства. Взамен дух наделял его особыми силами, которые обещал в видении.
Во всех крупных регионах Америки этот образ духа-хранителя приобретал различные формы в зависимости от других культурных черт, наиболее тесно с ним связанных. На плоскогорьях Британской Колумбии он слился с церемониями посвящения подростков, о которых говорилось выше. Как мальчики, так и девочки этих племен в подростковом возрасте уходили в горы для магического обучения. Церемонии посвящения подростков широко распространены вдоль всего тихоокеанского побережья, и на большинстве территорий они не были связаны с верой в духа-хранителя. Однако в Британской Колумбии произошло слияние этих обычаев. Наивысшей точкой магического обучения юношей становилось обретение духа-хранителя, который своими дарами указывал на дело, которому тот посвятит свою жизнь. По указанию пришельца из потустороннего мира мальчик становился воином, шаманом, охотником или игроком. Девочки тоже обретали духа-хранителя, который олицетворял их домашние обязанности. Среди этих племен познание своего духа-хранителя столь тесно переплетено с церемониями посвящения подростков, что антропологи, изучающие эти регионы, принялись утверждать, что все представления индейцев Америки о видениях берут свое начало в обрядах посвящения. Однако происхождение у них разное. На данной территории между ними произошло слияние, и в этом слиянии обе эти черты обрели особые характерные признаки.
В других частях континента дух-хранитель является человеку не в подростковом возрасте и не всем юношам племени. Как следствие, в таких культурах данные представления никоим образом не связаны с обрядами посвящения, даже если таковые и существуют. На южных равнинах таинственное благословение получают именно взрослые мужчины. Представления о видениях слились с совершенно отличной от обрядов посвящения чертой. Оседжи организованы в родственные группы, происхождение в которых ведется по отцу, линия же матери не учитывается вовсе. Единое благословение свыше этими кланами наследуется. Легенда каждого клана повествует о том, как их предок искал видения и был благословлен животным, имя которого они унаследовали. Предок клана Моллюсков со слезами, скатывающимися по его лицу, искал сверхъестественного благословения семь раз. И наконец он встретил моллюска и обратился к нему со словами:
О, прародитель,
Малым детям не из чего сотворить тела свои.
Тогда моллюск ответил ему:
Ты говоришь, малым детям не из чего сотворить тела свои.
Пусть сотворят они из меня тела свои.
Когда малые дети сотворят из меня тела свои,
Будут жить они до старости.
Вот морщины на коже [раковине] моей,
Что созданы мной, дабы узреть наступление старости.
Когда малые дети сотворят из меня тела свои,
Будут жить они, покуда не узрят признаки старости на коже совей.
Семь изгибов реки [жизни]
Довелось мне пройти.
И в странствиях моих сами боги были бессильны узреть следы, мной оставленные.
Когда малые дети сотворят из меня тела свои,
Даже сами боги будут бессильны узреть следы, ими оставленные.
У этого народа наблюдаются все знакомые элементы поиска видений, однако получено оно было первым общим предком клана, а его благословения наследуются кровно-родственной группой.
Такое положение дел у оседжей наиболее полно отображает мир тотемизма, этого тесного смешения общественной организации и религиозного почитания предка. Описания тотемизма можно найти во всех частях света, и антропологи стали утверждать, что тотем клана произошел от «личного тотема», то есть духа-хранителя. Но это явление подобно тому, что мы наблюдаем на плоскогорьях Британской Колумбии, где поиск видения объединился с обрядами посвящения подростков, разве что тут он объединился с наследованием кланом особых привилегий. Эта новая связь столь сильна, что видение больше не дарует человеку силы безоговорочно. Благословение видения передается лишь наследованием, и оседжи сложили длинные песнопения, повествующие о столкновении с предком и подробно описывающие все благословения, на которые его потомки могут претендовать.
В обоих этих случаях не только представления о видениях приобретают различный характер на различных территориях, сливаясь либо с обрядами посвящения подростков, либо с клановой организацией. Церемонии посвящения и общественное устройство в равной степени меняются под влиянием обычая поиска видения. Происходит их взаимное влияние друг на друга. Представления о видениях, обряды посвящения, клановая организация и многие другие черты, также вступающие в эти взаимоотношения с видениями, суть нити, которые переплетаются в различных сочетаниях. Последствия таких разнообразных сочетаний переплетающихся черт невозможно преувеличить. На обеих вышеупомянутых территориях – и там, где религиозный опыт слился с обрядами посвящения подростков, и там, где он слился с клановой организацией – из связанных с ними практик естественным образом следует то, что все представители племени могут получить от видения силу, способствующую успеху в любом начинании. Достижения в любого рода деятельности объясняются тем, что человек взывает к явленному ему видению. Из него черпает свои силы как успешный игрок, так и успешный охотник или успешный шаман. Согласно их убеждениям, для того, кому не удалось обрести потустороннего покровителя, любые пути достижения успеха закрыты.
В Калифорнии, однако, дар предвидения относится к профессиональным полномочиям шамана. Он отличает его от всех остальных. Поэтому именно здесь проживание этого опыта обрело наиболее странные черты. Видение – уже не легкая галлюцинация, сцену для которой можно подготовить голоданием, пытками или уединением. Это проживание состояния транса, который овладевает наименее уравновешенными членами общины, и в особенности – женщинами. У шаста принято считать, что такое благословение доступно только женщинам. Необходимо погрузиться в состояние полного оцепенения, которое настигало новопосвященную после предварительного сна. Неподвижная, она падала на землю без чувств. Когда она приходила в себя, из ее рта струилась кровь. В течение многих последующих лет она подтверждает свое призвание быть шаманом при помощи церемоний, которые вновь доказывают ее подверженность припадкам оцепенения и воспринимаются как исцеление, сохранившее ей жизнь. В таких племенах, как шаста, не только представления о видениях приобрели новые черты, превратившись в неистовый припадок, и стали отличать приверженцев этих верований от всех других, но и образ самих шаманов был всецело преобразован в силу природы этих трансовых состояний. Определенно, ими становились наименее уравновешенные члены общины. Тут состязания между шаманами заключались в танцевальном поединке – кто дольше всех сможет танцевать, противостоя припадку, который неизбежно их настигнет. Глубинные изменения, произошедшие в шаманизме и даре прорицания, объясняются их тесным взаимодействием. Слияние этих двух черт, равно как и слияние видений с обрядами посвящения или клановой организацией, в корне преобразило обе эти области моделей поведения.
Точно так же и в нашей цивилизации: с точки зрения истории ясно, что церковь и благословение на брак существовали раздельно, и все же на протяжении веков религиозное таинство брака определяло перемены как в половом поведении, так и в церкви. Особенности брака, наблюдаемые на протяжении этих веков, обусловлены слиянием двух, по сути, не связанных между собой культурных черт. С другой стороны, брак часто служил средством, при помощи которого традиционно из поколения в поколение передавалось наследство. В тех культурах, где это действительно так, тесная связь брака с передачей собственности полностью опровергает предположение, что брак есть в основе своей вопрос половых отношений и воспитания детей. В каждом отдельном случае к пониманию брака стоит подходить в зависимости от других черт, с которыми он слился, и нам не стоит впадать в заблуждение, что в двух разных случаях мы можем подойти к пониманию брака с одним и тем же набором представлений. Мы должны учитывать различные составляющие, вошедшие в образовавшуюся черту.
Нам необходимо научиться исследовать особенности нашего собственного культурного наследия, рассматривая его по частям. Наши рассуждения на тему общественного порядка обрели бы бóльшую ясность, если бы мы научились понимать таким образом сложность даже самого простого нашего поведения. Расовые различия и представления об особых привилегиях так тесно слились в сознании англосаксонских народов, что нам не удается увидеть разницу между биологическими расовыми особенностями и нашими наиболее общественно обусловленными предрассудками. Даже среди столь близких к англосаксам романоязычных народов подобные предрассудки приобретают иные формы, так что в колониях, испанских и британских, расовые различия обладают разной общественной значимостью. Схожим образом исторически переплетаются между собой такие черты, как христианство и положение женщин, и в разное время они взаимодействовали весьма по-разному. Высокое положение, которое теперь занимают женщины в христианских странах, проистекает из христианства в той же степени, что суждение Оригена о неразрывности связи женщины и смертных грехов. Подобные взаимопроникновения возникают и исчезают, а история культуры есть во многом история их природы, изменений и взаимосвязей. Но генетическая связь, которую мы с такой легкостью усматриваем в какой-нибудь многосоставной черте, и наш ужас перед всякого рода нарушениями этих взаимосвязей во многом обманчивы. Многообразие различных возможных сочетаний бесконечно, и приемлемые общественные порядки могут основываться на абсолютно любом из них.
Глава 3
Интеграция культуры
Разнообразию культур можно найти бесчисленное множество подтверждений. В некоторых обществах поведению человека придают так мало значения, что оно практически никак не регулируется. В некоторых случаях люди даже не представляют, что это может быть необходимо. А может быть так, что этим нормам подчинена организация всего общественного поведения, и даже самые чужеродные события проживаются в соответствии с ними. Черты, по сути не имеющие никакой связи и исторически друг от друга не зависящие, сливаются и становятся неразрывными, создавая модель поведения, которую нельзя встретить там, где таких установок нет. Как следствие, в разных культурах любые нормы поведения расположены между двумя полюсами – положительным и отрицательным. Можно было бы предположить, что все народы согласятся: лишение человека жизни заслуживает порицания. Напротив того, об убийстве можно судить по-разному: что в случае, если дипломатические отношения между двумя странами разорваны, оно оправдано; или что по обычаю можно убить двух своих первых детей; или что муж обладает правом на жизнь и смерть своей жены; или что долг ребенка – убить своих родителей, пока они не состарились. Бывает, убивают тех, кто украл курицу, или у кого первыми прорезались верхние зубы, или кто родился в среду. У некоторых народов непреднамеренное убийство наказывается мучительной карой, для других же это не имеет никакого значения. Так же и с самоубийством: оно может считаться обычным делом, к нему прибегает любой, потерпевший легкую неудачу, в племени это происходит постоянно. Оно может быть возвышенным и благородным деянием, которое способен свершить только мудрец. В то же время в другом обществе одно лишь упоминание о нем может вызвать недоверчивый смешок, и кажется невозможным, чтобы человек совершил такой поступок. Или же суицид может быть преступлением, преследуемым законом, или грехом, нарушением «божьей воли».
Впрочем, мы можем не только со стороны отмечать разнообразие обычаев по всему миру. Самоистязание – здесь, охота за головами – там, целомудрие до брака в одном племени, распущенность молодежи в другом – все это не просто перечень несвязанных фактов, которым следует удивляться в зависимости от того, в какой культуре они присутствуют, а где отсутствуют. Хотя запреты на убийство и самоубийство не сводятся к какому-то всеобщему стандарту, они тем не менее тоже не случайны. Культурно обусловленное поведение не теряет своей значимости после того, как мы ясно осознаем, что оно свойственно некой конкретной местности, создано человеком и крайне изменчиво. Оно также, как правило, составляет единое целое. Как и человек, культура есть более или менее связное переплетение мысли и действия. В рамках каждой культуры возникают цели, свойственные только ей, и другие общества вовсе не обязательно их разделяют. Повинуясь этим целям, каждый народ все больше и больше закрепляет свой опыт, и соразмерно настойчивости призыва этих стремлений разнородные единицы поведения обретают форму все более согласованную. Впитанные глубоко интегрированной культурой даже самые несочетаемые действия, порой путем самых невероятных метаморфоз, становятся характерными чертами ее своеобразных целей. Понять форму этих действий мы можем лишь определив сперва, что движет чувствами и разумом данного общества.
Такого рода структурированность культуры – отнюдь не пустяк. В самых разных областях современной науки утверждается, что целое есть не просто сумма всех его частей, но и результат их исключительного расположения и взаимосвязи, которые приводят к созданию новой единицы. Порох не исчерпывается суммой серы, угля и селитры, и никакие знания о каждом из трех этих элементов и их природных формах не объяснят природу пороха. В полученном соединении родились новые вероятности, которых не было в отдельных его элементах, и образ его поведения безгранично отличается от поведения его элементов в составе других соединений.
Точно так же и культуры суть нечто большее, нежели сумма присущих им черт. Мы можем знать все о распространенных в племени формах брака, ритуальных танцах и обрядах посвящения подростков, но не ведать ничего в целом о культуре, использующей настоящие элементы согласно своей цели. Цель эта отбирает из представленных в данной местности черт те, что она может использовать, и те, что не может. Иные черты она перерабатывает исходя из своих нужд. Вовсе не обязательно прослеживать этот процесс на всех этапах, однако не учитывать его при изучении формирования моделей поведения человека – значит отказаться от возможности здраво их истолковать.
В таком интегрировании культур нет ничего загадочного. Точно так же зарождается и утверждается стиль в искусстве. Вначале готическая архитектура была едва ли чем-то бóльшим, чем просто стремлением к высоте и освещенности, но благодаря действию некоторых развившихся внутри нее законов вкуса, она превратилась в исключительное и многогранное искусство XIII века. Неподходящие элементы она отбрасывала, другие подстраивала под свой замысел, а третьи – изобретала сама в соответствии со своим вкусом. Описывая этот процесс исторически, мы неизбежно олицетворяем его, словно бы рост этого великого явления искусства обладал волей выбора и умыслом. Впрочем, так происходит вследствие специфики наших языковых форм. Не было ни сознательного выбора, ни умысла. То, что изначально было всего лишь небольшим течением в местных образах и техниках, получало все более яркое выражение, объединялось во все более и более оформленные стандарты и в конце концов вылилось в готическое искусство.
Что происходило с великими стилями в искусстве, происходит и в культурах в целом. Все разнообразие поведения, направленного на добычу средств к существованию, заключение брака, ведение войн или поклонение богам, в соответствии с бессознательными предписаниями выбора, которые развиваются в рамках этой культуры, превращаются во внутренне непротиворечивые модели. Подобно некоторым периодам в истории искусства некоторые культуры не проходят через такое интегрирование, а о многих других нам известно слишком мало, чтобы понять, какие ими движут побуждения. Однако оно присуще культурам любого уровня развития, даже самым примитивным. Такие культуры являются более или менее удачным плодом интеграции специфических моделей поведения, и поразительно, как много существует вариантов форм.
Однако антропологические исследования гораздо чаще были посвящены анализу культурных черт, нежели изучению культур как единого целого. В значительной степени это объясняется природой ранних этнографических описаний. Классические антропологи писали о примитивных народах, получая данные не из первых рук. Они были кабинетными исследователями, которые располагали лишь рассказами путешественников и миссионеров и сухими и поверхностными отчетами первых этнографов. По этим деталям можно было проследить распространение обычая выбивать зубы или гадания по внутренностям, но невозможно разглядеть, как в разных племенах эти черты встроены в характерные целостные конфигурации, придающие этим практикам форму и смысл.
«Золотая ветвь» и другие типичные труды по сопоставительной этнографии представляют собой аналитические размышления о культурных чертах, аспекты же интеграции культуры в расчет нисколько не принимаются. Брачные и погребальные обряды показываются на маленьких обрывках знаний о поведении, без разбора отобранных из самых разных культур. Такие суждения создают своего рода механического Франкенштейна, у которого правый глаз с Фиджи, левый из Европы, одна нога с Огненной Земли, другая с Таити, и все пальцы из самых разных частей света. Такой образ не соответствует действительности ни в прошлом, ни в настоящем, и трудности в корне те же, что наблюдались бы, скажем, в психиатрии, если бы она обходилась указателем присущих психопатическим личностям признаков и не обращала бы внимания на изучение составленной из них модели симптоматического поведения – шизофрении, истерии или маниакально-депрессивного расстройства. Роль отдельно взятого симптома, характеристики болезни в поведении психопата, степень выраженности в личности в целом и связь со всеми остальными единицами восприятия могут сильно различаться. Если мы хотим узнать что-то о психических процессах, нам необходимо будет соотнести конкретный признак с общим устройством личности человека.
Изучать культуру подобным образом означает столь же сильно оторваться от действительности. Если мы хотим узнать что-то о культурных процессах, то понять значимость отобранной черты мы можем единственно на фоне закрепленных в данной культуре стремлений, чувств и ценностей. На сегодняшний день представляется, что для понимания образа мышления и функций общественных институтов культуры необходимо в первую очередь изучать культуру живую, ведь такого понимания невозможно достичь путем реконструкции при посмертном вскрытии.
Необходимость функционального подхода к изучению культуры не раз подчеркивались Б. Малиновским. Он обвиняет типичные исследования диффузионистов в том, что они занимаются посмертным вскрытием организмов, когда можно было бы изучать их действующую живую силу. Одну из лучших и первых полномасштабных картин примитивных обществ, сделавших современную этнографию возможной, стало обширное описание Малиновского жителей островов Тробриан в Меланезии. Впрочем, в своем этнографическом обобщении Малиновский довольствуется тем, что подчеркивает наличие у черт живого контекста и функций в культуре, которой они принадлежат. Затем, вместо того чтобы признать, что тробрианцы представляют собой лишь одну из многочисленных изучаемых типов целостных конфигураций, состоящих из особенностей хозяйства, верований и быта, он обобщает их черты – значимость взаимных обязательств, местные особенности магии, тробрианскую малую семью – словно их можно применить ко всему первобытно-общинному миру.
Однако необходимо прекратить изучать культурно обусловленное поведение, приравнивая определенные местные особенности к чертам, свойственным всем примитивным обществам. Антропологи переходят от изучения примитивной культуры к изучению примитивных культур, и последствия такого перехода от единственного числа к множественному только начинают проявлять себя.