Розмари Айхингер
Едят ли покойники торты с клубникой?

Буйабес и борщ

Эмма заходит в дом первой.

– Джентльмены всегда пропускают дам!

Она вытирает руку о штаны, все еще чувствуя вялое рукопожатие соцработницы.

– Как думаешь, она придет снова? – сдавленно спрашивает Эмма. Отец, согнувшись в три погибели, отряхивает за порогом землю с ботинок.

– Кто?

– Тереза Функ! – шепчет Эмма. Словно стоит произнести ее имя вслух, как эта женщина, подобно злому духу, внезапно материализуется у них в палисаднике.

– Нет!

Ну и нервы у отца! Но простым «Нет!» от Эммы не отделаться.

– Что значит «нет»? Ты ведь не можешь знать наверняка!

– Как не могу знать и обратного. Зачем беспокоиться раньше времени? Все равно что делить шкуру неубитого медведя. – Северин Блум сосредоточенно чистит ботинки.

Медведи Эмму не интересуют – как и их шкуры.

– Вот видишь! Значит, ты не уверен! – Мудрыми пословицами делу не поможешь.

– Если хорошенько подумать, то все-таки уверен. – Северин Блум, выпрямившись, заходит за дочерью в дом. – Тебя никто не заберет.

– А вдруг заберут?

– Тогда я огрею его лопатой и закопаю под кустом сирени у капеллы.

– Все бы тебе шуточки шутить! – сердито зыркает на него Эмма. Отец просто мастер выводить ее из себя.

– Забудь про дурацкое ведомство, Эмма! Какой-то идиот накатал туда жалобу. Они обязаны ее проверить. Ведомство убедилось, что все в порядке. Вот и все! У них есть дела поважнее! И у нас тоже!

– Вот как? И какие же?

– Готовить ужин! Я голоден как… медведь!

Опять он со своим медведем, думает Эмма. Только бы не подал ей сырого лосося. Медведи его обожают, а она терпеть не может суши.

– А что у нас на ужин? – спрашивает Эмма, чтобы морально подготовиться.

– Как насчет большой кастрюли настоящего украинского борща? Капусту и свеклу я уже порезал.

И зачем она спросила? Что ж за день сегодня такой! Борщ и буйабес! Трудно выговорить и так же трудно проглотить. Вечно он пытается подсунуть ей эту гадость!

– Серьезно? – Вопрос совершенно излишний. Когда дело касается еды, отец не понимает шуток.

– Свекла очень полезна! – в который раз повторяет он.

Личинки тоже, но кому охота их есть? Этого Эмма вслух не произносит: а то отец, чего доброго, еще ухватится за эту идею… Эмма напускает на себя несчастный вид.

– Тогда тебе омлет, а мне борщ!

Так-то лучше! Эмма иногда специально тренируется перед зеркалом. И ее усилия вознаграждаются, хоть она и чувствует себя глупо во время таких упражнений.

Но совесть ее все же немного мучит, поэтому Эмма помогает папе готовить ужин. Она вообще часто помогает ему по кухне. Отец – шеф-повар, а Эмма – его кухонная рабыня. Свеклу он уже порезал. Счастье-то какое! Кроваво-красные клубни воняют и пачкают пальцы – выглядишь потом как серийный убийца.

– Резиновые перчатки, Эмма! Для этого ученые изобрели прекрасные резиновые перчатки.

Но они ей все велики, и надевать их ужасно противно. Эмма терпеть не может резиновые перчатки. Ученые могли бы постараться получше. Лук она может резать и без перчаток. Зато надевает лыжные очки: без них у нее от лука текут слезы и сопли. Плакать Эмма не хочет, а вот лук в омлете – хочет. Борщ – более дурацкое название выдумать было трудно – еще варится. У них есть немного времени.

– Ну ладно, – говорит папа. – Погоняем по трассе Лагуна Сека?

– Опять проиграть хочешь?

Вообще-то папа – человек спокойный. Но только до тех пор, пока не включит игровую приставку, вставит «Гран Туризмо» и начнет соревноваться с Эммой в гонках. У него, бывало, уже сдавали нервы. Он водит хорошо, но Эмма – лучше. У его «субару импреза» нет шансов против ее «корвета».

– Может, у тебя чуть лучше координация глаз и движений. У детей всегда так, но сегодня я в отличной форме. Вот увидишь.

Мечтать не вредно!

Падение с крыши гаража

Когда умирает тот, кого любишь, кажется, будто вокруг бездонная дыра, которую можно потрогать и ощупать со всех сторон, неумолимая и жесткая. Странно: дыра – это ведь ничто, она не может быть жесткой или мягкой.

«Мышиный помет!» – сказал бы Мартин.

Но Мартин умер. Он ничего больше не скажет. Сравнение с дырой дурацкое, но лучше Петер свое состояние описать не может. Да и какая разница: все равно никто не спрашивает, каково ему. Да и как может себя чувствовать тот, у кого умер брат-близнец? Вот так просто взял и умер – ни с того ни с сего. Упал с крыши гаража! Глупее не придумаешь. Если бы не трагизм случившегося, Петер смеялся бы до упаду.

Мартин выглядел как Петер. Из-за этого Петеру еще труднее: ведь себя то и дело видишь в зеркале. А зеркала и правда повсюду – не только в ванной. Окна, лужи, выключенные экраны – везде твое отражение. Такие же голубые глаза, такой же длинноватый нос, такие же уши, такие же каштановые волосы. Хотя насчет волос не совсем верно. Но на первый взгляд различие не было заметно – только если присмотреться как следует. У Мартина завиток на макушке закручивался по часовой стрелке, а у Петера – против. Как вода. В Австралии она утекает в сточное отверстие, вращаясь в одну сторону, а в Европе – в другую. В «Симпсонах» как-то показывали, но правда ли это, Петер не знает.

Когда произошел несчастный случай, Петера дома не было. Он участвовал в футбольном матче. Петер – отличный полузащитник. А Мартин играл в баскетбол. На самом деле они были вовсе не так похожи, как могло показаться на первый взгляд. Мартин любил сладкое, Петер – кислое. Мартин съедал за раз десяток клецек с фруктовой начинкой, Петер – три пары белых сосисок. Мартин был бесшабашным и выносливым. Петер осторожен и при первых признаках боли привык отступать. Мартин часто смеялся. Петер не прочь поныть. Мартин больше любил принимать ванну, Петер предпочитает душ. Так можно продолжать до бесконечности, но какой от этого прок?

Петеру хотелось бы знать, чем он занимался в тот момент, когда сердце Мартина остановилось. Но точное время его смерти неизвестно. Когда его нашли, он был уже мертв. Умер от потери крови! Напоролся бедром на гвоздь.

«Бедренная артерия! – вспоминает чьи-то слова Петер. – От ее разрыва умирают быстро». Петер уже не помнит, кто это сказал; дело было на похоронах, которые, кстати, тоже оказались ужасными. Столько народу – и вдвое больше сочувственных глаз. Петер не плакал. Он лишь надеялся, что скоро все закончится. Он не знал, сколько еще сможет сдерживать рыдания. Родители, наверное, чувствовали себя так же.

«Она вот-вот сломается», – думал он. Мать была белой, как простыня из рекламы стирального порошка. А еще она вдруг состарилась, будто кто-то начертил ей грифелем на лице морщины.

Петер сидит под яблоней и смотрит на гараж. На площадку перед ним. ТО САМОЕ МЕСТО! Бетон там чистый, но все еще чуть темнее, чем в других местах. Фрау Франк, соседка, несколько часов его оттирала. Мама была не в состоянии этим заниматься, а папа после несчастного случая почти все время пялится в стену. О чем они думают на самом деле, глубоко внутри, Петер не знает. Родители больше не разговаривают. Только о незначительных вещах: туалетная бумага кончилась. Где мой второй носок? Зубной пасты совсем не осталось.

Петер тоже молчит. Вместо разговоров он чистит велосипед Мартина. Тот весь забрызган грязью. Нельзя же его так оставить! Велосипед Петера тоже грязный. Но ведь он им еще пользуется.

Дверь в комнату Мартина закрыта. Это хорошо: будь она открыта, было бы сразу видно, что там никого нет. Уже тринадцать дней комната пустует. Похороны были девять дней назад. Четыре дня Мартин пролежал в холодильной камере морга, в узком ящике, на металлических носилках, накрытый простыней, с именной биркой на большом пальце правой ноги. Похороны – дело небыстрое. Каждый день кто-то умирает, и в похоронных бюро иногда образуются очереди. Кто раньше умрет, того быстрее похоронят. В больших городах покойным приходится ждать еще дольше.

Вот уже восемь дней Петер каждый день ходит на кладбище. Каждый день! Раньше он был на кладбище всего один раз: еще совсем маленьким навещал с мамой могилу ее тети Эрны.

Теперь Петер каждый день приходит на кладбище и сидит у могилы брата. Он не знает, куда еще пойти. Дома просто невыносимо. Так тихо, что можно оглохнуть. Мама все вечера лежит на кровати Мартина. Даже постельное белье не сменила. На полу еще валяются джинсы Мартина, на столе – открытая книга. Петер просто не хочет быть дома. Мама у могилы до обеда, он – после. Папа на кладбище не ходит.

Петер там садится и… размышляет, предается воспоминаниям, сосредоточенно прислушивается? Хочет силой мысли оживить Мартина? Ничего из вышеперечисленного. Он просто садится – и все. В голове у Петера пустота. Как в Сахаре. Брошенный караваном, вокруг лишь дюны и песок, насколько хватает глаз. Зад скоро начинает болеть, будто он часами ездил верхом на верблюде.

Вообще атмосфера на кладбище гнетущая. Стоит зазеваться, могилы на тебя наседают. Так, по крайней мере, кажется Петеру. Будто проверяют, не пора ли. Надгробные камни холодные на вид, потемневшие от непогоды, безразличные. А птицы! Чирикают как ни в чем не бывало. Громко и пронзительно! Птицам, считает Петер, здесь не место. Как и Мартину.