Рональд Фредерик Делдерфилд
Крушение империи Наполеона. Военно-исторические хроники

Полная версия

Посвящается сэру Артуру Брайанту в знак дружбы и признательности за его неоценимый вклад в изучение истории этого периода

RONALD FREDERIC DELDERFIELD

Imperial SUNSET

The Fall of Napoleon,

1813-14

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2022

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2022

Крушение империи НАПОЛЕОНА

Глава 1
Казаки с Эльбы

I

В Северной Европе весну всегда ожидают с большим нетерпением, чем на теплом юге, но на Балтийском побережье ее никогда еще не встречали так радостно, как в 1813 году, ибо она несла с собой не только солнечный свет и короткие ночи, но и предвестье грядущих великих событий. Чувствовалось, что через несколько месяцев старинные ганзейские города вновь обретут свободу – ту уникальную личную и экономическую свободу, которой они с немногими перерывами пользовались с XIII века, когда возникла Ганзейская лига.

Но вот уже семь лет, со времени решительной победы императора Наполеона над пруссаками под Йеной, как города Ганзы – Гамбург, Любек и другие – вошли в состав расширяющейся Французской империи, которая теперь простиралась от Кадиса до восточной границы древнего Польского королевства, от Северной Германии до Мессинского пролива, отделявшего подвластное французам Неаполитанское королевство от Сицилии. Вследствие объявленной императором экономической блокады Великобритании такие города, как Гамбург, увядали, лишившись доходов от торговли разнообразными товарами: мехами, воском, медом и дегтем, а также поташем, древесным углем, пенькой, льном, зерном, солодом, шерстью, свинцом, оловом, треской и ворванью. Французские таможенные чиновники зорко следили за грузопотоком. Французский гарнизон жирел на местных налогах. Для контрабандистов наступило золотое время, а специальные торговые лицензии служили источником прибылей для многих французов и немцев, но контрабанда под зорким взглядом старых революционеров, таких, как маршалы Мор-тье и Брюн, была рискованным занятием, а лицензии можно было получить лишь за большие взятки. Стародавняя свобода продавать и покупать в больших количествах миновала, и гражданин Гамбурга уже не чувствовал себя привилегированной персоной в Европе с ее засильем алчных аристократов. Население города сократилось со ста двадцати до восьмидесяти тысяч человек, и горожане мрачно смотрели в будущее, когда курьеры из Парижа будут привозить указы, строго регулирующие размер прибылей, если таковые еще останутся. Пока континент оставался под властью Наполеона, гамбуржцы не питали надежд на изменение незавидного положения, но, однако, в декабре 1812 года внезапно замаячили признаки резких перемен.

В течение всего этого месяца с востока приходили слухи, и самые поразительные из них неожиданно подтвердились, когда в городах на Балтийском побережье начали появляться кучки полубезумных оборванцев с красными кругами вокруг глаз и обмороженными ушами, медленно ковыляющих по снегу ногами, обмотанными окровавленными тряпками, а сани привозили калек, которые умирали в городских госпиталях и бараках. Бюргеры с изумлением смотрели на этих несчастных. Трудно было поверить, что это практически все, что осталось от Великой армии Наполеона, шесть месяцев назад состоявшей из полумиллиона человек шестнадцати национальностей и не далее чем в июне перешедшей Неман, вторгнувшись в пределы России.

Вслед за санями, привозившими беглецов, пришла уверенность, что Великая армия действительно уничтожена, и все, что осталось от величайшего из войск, топтавших европейскую землю со времен персидского нашествия на Грецию, – это несколько тысяч императорских гвардейцев и около десяти тысяч ветеранов, чьи решительность и опыт взяли верх над ужасной русской зимой, месяцами голода и пиками казаков, гнавшихся за ними пятьсот пятьдесят миль по снегу. Для жителей ганзейских городов былая привольная жизнь внезапно оказалась совсем рядом – рукой подать. Ни один правитель, рассуждали они, не смог бы пережить такую катастрофу и сохранить достаточно власти, чтобы распоряжаться их жизнями с берегов далекой Сены. То, что они ошибались – по крайней мере, временно, – было не следствием их неразумности суждений, но свидетельством гениальности малорослого толстячка с большой головой и бледным лицом, который всего за четырнадцать дней проделал зимний путь от Сморгони на дальнем берегу Немана до своего дворца в Тюильри.

Среди первых, кто держал нос по ветру и почуял новые веяния, приходившие из России, был Гувьон Сен-Сир, эксцентричный маршал Франции, скрипач-любитель, чьи оборонительные таланты только что принесли ему вожделенный жезл.

Сен-Сир, раненный при обороне Пултуска, покинул Россию до того, как французскую армию постигла худшая из всех бед, – когда морозы были терпимыми, а трагедия при переправе через Березину еще ждала в будущем. Как командующий гамбургского гарнизона, он имел под своим началом около трех тысяч имперских солдат и большое число таможенников. Когда до ушей Сен-Сира стали доходить все новые и новые слухи о приближении казаков, он решил отступать на запад. Причиной тому было вовсе не малодушие – трусы не попадали в верхние эшелоны наполеоновских армий, – а огромный военный опыт, подсказавший ему, что безнадежно с несколькими тысячами человек защищать огромный и настроенный враждебно город против армии русского царя. Кроме того, он не мог не принять во внимание и пробуждение военного духа пруссаков после семилетнего транса, – оно проявлялось в распространении патриотических песен поэта Корнера, в студенческих бунтах, в стычках с ночными разбойниками Лютцова, – а здесь, в Гамбурге, он сидел в изоляции посреди этого возрождения патриотического пыла, словно в центре циклона. Новости о разгроме французов подтверждались, разведчики доносили о появлении казаков у деревни Бергдорф, до которой было рукой подать, и Сен-Сир принял решение об эвакуации, пока еще есть время.

Как оказалось, это было безрассудным решением. У ближайшего казачьего атамана, полковника Теттенборна, было не более тысячи двухсот всадников, но Сен-Сир не мог этого знать. Каждый день на улицах и причалах старого города передавали рассказы об огромных русских армиях, движущихся к Эльбе, гоня перед собой помороженные остатки Великой армии, а перед глазами были живые свидетельства ужасной катастрофы, постигшей французское воинство. 12 марта 1813 года Сен-Сир незаметно ушел из города, оставив после себя политический вакуум.

II

Когда в 1944 году войска вермахта уходили из отдаленных провинций Франции, а союзники не торопились занимать позиции, занимаемые завоевателями с 1940 года, французы реагировали по-разному. Самые умные притаились и выжидали.

Осторожные оптимисты выходили из домов и бросали взгляды вдоль дорог – не идут ли американские «джи-ай» или британские «томми». Импульсивные вывешивали флаги и нередко вынуждены были снова прятать их, когда мимо проходили нацистские части, направляясь к Рейну.

Что-то похожее происходило в марте 1813 года в Гамбурге, но к несчастью для бюргеров отцы города попали под влияние смутьянов, которых возглавлял доктор фон Гесс, швед, русофил и англофил. Казачьему полковнику было отправлено открытое приглашение войти в город и поднять над Гамбургом флаги царя, прусского короля Фридриха и старинной Ганзейской лиги. Полковника Теттенборна снова и снова заверяли, что французы ушли, но стычки по пути из Москвы с железными воинами – маршалом Неем и маршалом Удино – научили его осторожности. Он не мог поверить, что боевой маршал Сен-Сир оставил важный город без единого выстрела, и не спешил воспользоваться свалившейся на него удачей. Однако в конце концов он поверил, что его не заманивают в ловушку. Получив заверения, что городом будет управлять давно распущенный Сенат и что сенаторы в церемониальных одеждах устроят ему официальную встречу, он отдал приказ седлать коней и выступать. В четыре часа дня сорок косматых казаков въехали в город, который, к их огромному изумлению, встретил царских воинов как посланных Небом освободителей. Их ожидал такой прием, какого они не видели никогда прежде в своей неустроенной жизни. И все же это был только первый знак грандиозного празднества, устроенного Гамбургом для полковника Теттенборна и его бородатых кавалеристов.

Граждане старинного торгового города угождали казакам, будто те освободили их из тюрьмы. Казаков заваливали подарками, провизией и выпивкой. Знали бы жители казаков чуть лучше, они поняли бы, что такая щедрость будет понята неверно. Средний казак был законченным рубакой, если не сказать профессиональным разбойником, и всегда – и в своей стране, и за границей – сам добывал себе все, что хотел и в чем нуждался. Именно это, вдохновленные примером своего командира, казаки принялись делать в Гамбурге, и уже через несколько дней бюргеры задумались – вправду ли французская оккупация была самым худшим, что могло с ними случиться? Даже Сен-Сир, заплативший своим солдатам при выходе из города сто тысяч франков из муниципальной казны, забыл про почту, банки и учреждения, не распродавал все, что попадало ему в руки, и не присваивал драгоценности и украшения горожан, но помимо алчности казаков вновь назначенный Сенат поражался и численности освободителей. В город не входили колонны русских гренадер, и даже эти тысяча двести казаков начали рассеиваться в поисках новой добычи в Любеке и других городах побережья. Через несколько дней в Гамбурге осталось не больше первоначальных сорока казаков, и отцов города начала тревожить проблема обороны в случае французского контрудара.

Вскоре было сформировано местное ополчение. Вместе с другими ганзейскими городами Гамбург собрал и снарядил корпус в десять тысяч человек, которые разместились на разрушенных укреплениях и на островах в окрестностях города. Новые войска получили название Отрядов Ганзейской лиги, но очень скоро они заслужили новое имя – «казаки с Эльбы». Набранные из низших классов города, сборище разгильдяев и бездельников, они вовсю пользовались открывшимися возможностями, и цена за освобождение от императорских войск и бюрократов с каждым днем понемногу росла. Между тем Сенат с радостью проводил полковника Теттенборна, подарив ему пять тысяч золотых фридрихсталеров и звание почетного гражданина города. Один наблюдатель заметил, что полковник обрадовался деньгам гораздо больше, чем почетному гражданству.

Новые слухи, дошедшие до Гамбурга, на этот раз с запада, были менее обнадеживающими. Похоже было, что Наполеон, отнюдь не удалившийся в Валгаллу, не желает править империей, ограниченной на западе Рейном – естественным рубежом Франции. Все время, пока Сенат чествовал полковника Теттенборна, донских казаков и казаков с Эльбы, французский император, судя по всему, упорно воссоздавал армию и сейчас направлялся на встречу с остатками своих батальонов на реке Заале. Слухи вскоре подтвердились достоверными фактами, весьма неприятными для граждан Гамбурга. К 1 мая новая французская армия с боями прорывалась по равнинам Саксонии к Дрездену, недавно занятому русско-прусской армией, и гамбургские сенаторы призадумались над разумностью опрометчивого гостеприимства, оказанного тысяче казаков из Бергдорфа.

Подстраховаться было нечем. Теттенборн и его кавалеристы все еще находились неподалеку, так же как и десять тысяч бездельников, нанятых Сенатом для защиты города. Но никто не верил, что эти силы спасут город от кары, так как поступили свежие сведения – с юго-запада приближается генерал Вандамм, а Гамбург помнил, что однажды Наполеон сказал об этом офицере: «Если бы я потерял Вандамма, я бы отдал что угодно, чтобы его вернуть, но, если бы у меня было два таких генерала, я был бы вынужден одного расстрелять!»

Вандамм, в сущности, был самым закаленным генералом в императорской армии, и надежда на то, что он снисходительно посмотрит на недавнее поведение бюргеров, была ничтожной. Но это была не единственная угроза, нависшая над испуганным Сенатом. За Вандаммом, находясь в тесном взаимодействии с ним, шел маршал Даву – «железный маршал», жестокий солдафон; чтобы поколебать его преданность Наполеону, не хватило бы всех золотых фридрихсталеров в сундуках Гамбурга. И этот Даву был назначен новым губернатором города.

Оставалось только смириться. При первом взгляде на ветеранов Вандамма «казаки с Эльбы» бежали, и настоящие казаки последовали их примеру. Умчался полковник Теттенборн, увезя с собой седельные сумки с золотом, воспоминания о приятном постое и свиток, удостоверяющий его почетное гражданство. Вместе с ним отбыл швед, доктор фон Гесс, по совету которого русские заняли город. Свобода Гамбурга продолжалась лишь семьдесят дней.

Французы вернули себе город, не пролив ни капли крови. Колонна, состоящая в основном из союзных Наполеону датчан, заняла укрепления и важнейшие коммуникации. Поначалу никто не вспоминал о лихих пирах, которые Гамбург закатывал Теттенборну и его казакам, но горожане, в прошлом испытавшие на себе тяжесть руки Наполеона, знали, что этого вероломства им не простят. И вправду, еще 7 мая, даже до того, как город был снова занят французами, Наполеон отправил Бертье, своему начальнику штаба, все приказы, которые следовало передать Даву. «Он должен арестовать всех граждан Гамбурга, называвшихся «сенаторами»… пятерых наиболее виновных предать полевому суду и расстрелять. Остальных под сильным конвоем отправить во Францию, чтобы там заключить их в государственную тюрьму. На их собственность наложить секвест и объявить о ее конфискации; их дома, земельные владения и так далее отойдут во владения короны. Весь город разоружить, расстрелять офицеров Ганзейского легиона, а всех, кто служил в этом подразделении, послать во Францию, чтобы отправить на галеры».

И это была только часть наказаний, уготованных для города, устраивавшего для полковника Теттенборна веселые вечеринки. На Гамбург и Любек была наложена контрибуция в пятьдесят миллионов; намечались массовые аресты и высылка всех, кто каким-либо образом содействовал недолгой русской оккупации; город надлежало объявить на осадном положении, которое бы позволило гарнизону из четырех-пяти тысяч человек оборонять его от любых внешних или внутренних врагов.

Маршал Даву, сторонник жесткой дисциплины, тем не менее не проводил все эти репрессии с буквальной точностью, хотя наложенных им наказаний хватило, чтобы граждане Гамбурга с горечью вспоминали, с какой легкостью речистый шведский доктор фон Гесс убедил их открыть ворота казакам. С того времени, вплоть до отречения Наполеона в следующем году, Гамбург оставался в руках французов, а Даву не выпускал несчастный город из ежовых рукавиц, пока товарищ по оружию не убедил его, что отречение императора – свершившийся факт. Гамбург погрузился в угрюмое рабство, хотя трудно сказать, что было для города более губительным – поборы Даву или недолгое пребывание казаков Теттенборна.

Рассказ о том, что происходило в Гамбурге между 12 марта 1813 года, когда его оставил Сен-Сир, до конца апреля 1814 года, когда Даву окончательно убедился в падении Наполеона, интересен тем, что он иллюстрирует двусмысленную ситуацию, в которой оказались правители, города, общины, герцогства, княжества и даже такие крупные державы, как Австрия, в последний год наполеоновского владычества в Европе. Повсюду наблюдалось то же самое замешательство, те же самые муки двусмысленной лояльности, неуверенности в действиях, чему способствовали внезапные перемены и потрясения власти. Первоначально все это было следствием разгрома в России, но затем ситуация чудовищно осложнилась из-за упорства Наполеона и его поразительных достижений за четыре месяца между его бегством из России и бесплодными победами в Саксонии.

Ранней весной 1813 года большинство людей в Англии, Испании, Восточной и Центральной Европе считали, что силы французского императора иссякли, а его обширная империя находится на грани распада. Но они не приняли в расчет исключительную гениальность этого человека, не только военачальника, но и администратора. Их заблуждение в этом отношении стоило Европе миллиона жизней.

Глава 2
Радость в Лондоне

I

В начале 1812 года герцог Веллингтон, готовящийся нанести из Португалии удар по Мадриду и низвергнуть короля Жозефа, навязанного испанцам в 1808 году, обрисовал положение на континенте следующими словами: «Наполеон управляет половиной Европы прямо, а большей частью второй половины – косвенно». И это не было ни упрощением, ни преувеличением. Один лишь взгляд на карту подтвердил бы выводы герцога как непреложный факт.

Первые победы французских республиканских армий над европейскими самодержцами в последние десять лет XVIII века задали такой импульс, что Франция перешагнула через свои естественные границы задолго до того, как двадцатишестилетний артиллерист с Корсики поразил мир своими победами в Италии в 1796 году. После покорения Апеннинского полуострова отступать было нельзя. Применяя новые методы ведения войны, объединенные под началом гения, французские волонтеры маршировали от победы к победе, разбивая профессиональные армии старинных династий с такой же легкостью, с какой великан сметает со своего пути кегли. То, что им не удавалось завоевать силой оружия, они достигали пропагандой равенства, а враги Франции с трудом усваивали такой метод ведения войны и смирялись, хотя бы отчасти, с необходимостью соответствовать гигантским силам, высвобожденным Французской революцией.

Очень долго – не меньше пятнадцати лет – они цеплялись за тактику середины XVIII века и авторитарные принципы управления народами. Они не желали принимать факт, что война стала круглогодичным занятием и джентльменский обычай уходить на зимние квартиры устарел, напоминая в этом отношении упряжку старых кляч, состязающихся с молодым жеребцом, и за исключением пары крупнейших битв в исходе сражений никогда не возникало сомнений. Но неспособность старых правителей обучаться новой тактике военных действий была их не единственной и не самой главной ошибкой. Они не могли или не желали понять, что Французская революция и ее величайшее достижение – открытие дороги наверх по праву заслуг, а не по праву рождения – были международным событием колоссального значения, а вовсе не плодом крупномасштабного бунта, поднятого чернью в трущобах Парижа. Их наемные и рекрутированные солдаты большей частью сражались без всякого энтузиазма и без каких-либо перспектив политического или материального вознаграждения. В бой они отправлялись по королевскому приказу, и страха перед расстрелом или поркой, хватавшего, чтобы они не покидали своих позиций, было недостаточно, чтобы они сражались на равных с французами, которых питала надежда участвовать в общем триумфе и которые могли рассчитывать на самые высокие должности в своей новой профессии и на долю в добыче, доставшейся победителям. В армиях Наполеона были люди, за десять лет превращавшиеся из крестьян и подмастерьев в герцогов. У французов не было ничего, похожего на муштру в армиях Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых или даже англичан, у которых социальная структура была не менее жесткой. Именно это, так же как талант их вождя, объясняет победы под Маренго, Ульмом, Аустерлицем, Йеной, Ауэрштедтом, Фридландом и Ваграмом.

К 1809 году, однако, самодержцы пусть медленно, но кое-чему научились. До того момента французы сражались против наследственных правителей и властей, но война в Испании все изменила. Закаленные наполеоновские войска с такой же легкостью били фанатичных испанских крестьян, как и австрийских и прусских рекрутов, но победа над ними не означала конца войны или хотя бы кампании, как произошло в 1800 году после Маренго и в 1806 году после Йены. Испанцы продолжали сражаться в горах, на труднодоступных перевалах, в грязных деревушках Арагона и Леона. Оставшиеся в живых всегда могли примкнуть к вымуштрованным отрядам человека, который был пусть не гением, но весьма компетентным и оригинальным стратегом и мог неожиданно воспользоваться выгодами и преимуществами местности так же успешно, как сам Наполеон.

Но в 1808 году, когда произошли первые столкновения между испанцами и французами, все это предстояло в непредсказуемом будущем. Должно было пройти более четырех лет, прежде чем самые дальновидные разглядят волну национализма, поднявшуюся от Кадиса до Санкт-Петербурга, от Хукван-Холланда до «каблука» Италии. Ибо все четыре года эти обширные земли оставались покорными воле императора. Единственная серьезная попытка изменить ситуацию, предпринятая австрийцами в 1809 году, закончилась так же, как все предыдущие попытки, – поражением в генеральной битве и миром на условиях, продиктованных победителем.

Лишь летом 1941 года, через сто двадцать лет после смерти Наполеона на острове Святой Елены, европейцы получили новую возможность узнать, чего может достичь один человек и один народ сочетанием грубой силы и вероломства. Но тем не менее, если мерить на квадратные мили, завоевания Наполеона превосходили завоевания Гитлера и, более того, имели под собой более здравую основу и были прочнее сконсолидированы. К июню 1812 года, когда Наполеон готовился перейти Неман и вторгнуться в Россию, под его властью находился почти весь континент. Собственно империя простиралась от ганзейских городов до Западных Пиренеев, и от франко-испанской границы на юге до прозрачной границы между Итальянским королевством и Неаполитанским королевством, находившимся под властью Франции. В ее состав были включены также Западные Балканы, и французские таможенные посты на юге граничили с передовыми постами старой Османской империи. Испания, управляемая Бонапартом, была оккупирована 300-тысячным войском ветеранов. Все, что ныне известно как Западная Германия^[1], представляло собой конфедерацию государств, во главе которых стояли назначенные Парижем марионетки, вносившие деньги во французскую казну и поставлявшие солдат для французской армии. Большая часть нынешней Польши, освобожденная от российского владычества и носившая название Герцогства Варшавского, зависела от Франции, хотя последней не приходилось ни угрожать, ни льстить ее жителям, поскольку поляки почти все до единого были ее верными союзниками. Австрия лежала попранная после множества попыток взять верх над империей. Армия Веллингтона не давала французам покоя в Испании, но без нее с испанским сопротивлением было бы покончено в течение нескольких недель, и даже Веллингтон был вынужден отступить, не успев воспользоваться плодами крупной победы под Саламанкой. Голландия входила в состав Французской империи, Дания была ее союзником, а шведы только что выбрали себе в кронпринцы французского маршала. Во всей Европе оставалось только два источника беспокойства для Наполеона: Великобритания, которая вела упорные бои в одной стране и финансовые баталии повсюду, и необъятная Россия, царь которой правил миллионами неграмотных крестьян. За двумя этими исключениями, ни одно из которых в тот момент не представляло особой опасности, зачинщику революции никто не угрожал и не мог угрожать. Всеевропейская империя была создана за шестнадцать лет. И еще через двадцать два месяца ей суждено было развалиться.

Патриотический подъем испанской войны, начавшийся в 1808 году и не ослабевавший до 1814 года, повторился в 1812 году в России в гораздо больших масштабах. Здесь ветеранские части Наполеона снова столкнулись с врагом, которого им не удалось принудить к генеральному сражению. После коротких, безрезультатных стычек враг растворялся среди бесконечных березовых лесов, но тут же снова возникал на флангах, готовый убивать отставших, нападать на конвои и, самое главное, опустошать окружающую страну, от которой вплоть до конца XIX века зависело выживание армии.

Великая армия не была побеждена в бою, и не тридцатиградусные морозы привели ее к гибели. Ее победили гигантские просторы России и такие генералы, как Кутузов, умело использовавшие преимущества географического положения. На всем долгом пути от прусских гарнизонных городов до Смоленска были построены склады с продовольствием, но армия, снабжение которой осуществлялось обозами и гуртами скота, не могла пользоваться этими складами, если не были свободны соединяющие их дороги, а для охраны столь длинного пути Наполеону требовалось не полмиллиона, а целых два миллиона человек, так как он находился в стране, где силы врага прибывали в прямой пропорции с его собственными потерями. Запланированная им стратегия оправдывала себя до тех пор, пока он не вошел в Москву, но промедление в этом сожженном городе оказалось гибельным для его коммуникаций. К тому времени, как он был готов выступать, коммуникации оказались перерезанными. Звенья в былой 550-мильной цепи сократились до оккупированных французами островков. Склады были разграблены, конвои погибали при нападениях казаков и просто грабителей, скот разбегался или распродавался налево, и через несколько дней в отступающей армии начался голод. Мороз лишь довершил то, что начали расстояния и патриотический пыл россиян. Побитая колонна уходила на запад, в белую пустоту, и самым удивительным в этом отступлении из Москвы было то, что хоть кто-то из французов или союзнических контингентов уцелел и в середине декабря ушел за Неман. Ни одна другая европейская армия того времени не могла бы сохраниться как единое целое после катастрофической ноябрьской переправы через Березину.

Таким образом, московская кампания стала крупнейшим военным поражением, но не только: политическое поражение было еще более тяжелым, так как был развеян миф о непобедимости французов, и в Пруссии, Австрии и некоторых восточных немецких государствах ожил почти полностью было испарившийся патриотизм, а это в конечном счете внесло больший вклад в финальную победу над Наполеоном, чем физические потери на обледенелой дороге между Можайском и Ковно.

Остатки Великой армии вползли в прусские гарнизонные города в последние дни 1812 года: около десяти тысяч человек, способных носить оружие, и втрое больше полумертвых инвалидов, которые со временем поправились. Командовал ими совершенно не способный решать такие задачи Иоахим Мюрат, король Неаполитанский, зять императора, за семнадцать лет совершивший восхождение от казарм до трона. Мюрат, один из самых отчаянных кавалерийских командиров в истории войн, среди уцелевших был самой неподходящей кандидатурой для должности, требовавшей изобретательности, терпения и непоколебимой веры в будущее. Воинское искусство Мюрата ограничивалось умением управлять большими массами хорошо экипированной кавалерии. Он никогда за всю свою жизнь не обладал хотя бы малой толикой терпения, а его вера в будущее Наполеона погибла в снегах к западу от опустевших складов в Смоленске. В Неаполе его жена, беспринципная Каролина Бонапарт, уже замышляла предательство, и ее эгоистичное намерение удержать неаполитанский трон – даже если ее брат потеряет свой – было нерешительно одобрено Мюратом перед тем, как прошлым летом он выехал из Неаполя на встречу с Наполеоном. Из них двоих муж заслуживал большего доверия, однако нелегко найти оправдание профессиональному солдату, который своим положением был всецело обязан храбрости своих подчиненных, но бросил их на произвол судьбы, как сделал Мюрат в январе 1813 года. Не желая заниматься собиранием остатков армии, он передал командование принцу Эжену, пасынку Наполеона и вице-королю Италии, и отправился в Неаполь, заявив, что болен. Больной или здоровый, он проделал долгий путь почти за рекордное время и сразу же продолжил плести заговор вместе с женой; их интриги строились на возможности падения Наполеона в течение двенадцати месяцев.

Эжену, единственному сыну Жозефины от ее предыдущего брака с Александром де Богарне, шел тридцать второй год, когда он получил самое трудное и неблагодарное назначение в своей военной карьере. Интеллигентный, задумчивый, учтивый и очень храбрый, он был одним из самых ценных помощников своего отчима. Его преданность империи прошла через жестокое испытание, когда его мать по государственным соображениям уступила свое место девятнадцатилетней эрцгерцогине. С детства воспитанный как солдат, он остался солдатом до самой смерти и сквозь паутины заговоров проходил без рисовки и не думая о том, что он может получить или потерять, изменив своему повелителю. Он заслужил почти уникальную репутацию преданного и доблестного воина, что никогда не проявлялось более явно, чем зимой 1812/13 года. Без всяких жалоб он приступил к задаче реорганизации и, принимая во внимание крайне незавидные обстоятельства, за то короткое время, что было в его распоряжении, достиг очень многого. Серьезную помощь ему оказывал маршал Макдональд, флегматичный и невезучий офицер, которого документы того времени также представляют человеком чести и здравого смысла. Макдональд советовал немедленно покинуть восточные пределы империи, отозвать гарнизоны с пути наступающих русских и сосредоточить силы на Одере, а если это не удастся, еще западнее, на Эльбе. Наполеон не воспользовался этим превосходным советом, и к середине лета ему пришлось очень жалеть об этом.

Мнение Макдональда почти наверняка сложилось вследствие его недавних испытаний на северном фланге Великой армии, где большая часть немецких вспомогательных сил под командованием генерала Йорка уже дезертировала, поставив его в очень сложное положение при отступлении из России. Сохраняя хладнокровие и быстро передвигаясь, он спасся вместе с остатками своего корпуса, дойдя 28 января до Тильзита*. К тому времени дезертир Йорк, чей повелитель Фридрих Вильгельм Прусский по-прежнему номинально числился в союзниках Наполеона, уже два месяца вел переговоры с русскими. В тот день, когда французы ушли за Неман, он подписал в Тауроггене перемирие с представителями царя.

Так обстояли дела в северо-восточных пределах обширной лоскутной империи в первые дни года, ставшего одним из решающих в новой истории. Дальше к югу, где с южной границей Герцогства Варшавского соприкасались владения Габсбургов, ситуация была еще более напряженной с точки зрения Парижа. На севере, по крайней мере, оставались какие-то силы сдерживания и два французских командира, достойные доверия. Но на юге, где Наполеон надеялся если не на верность, то на нерешительность своего тестя, императора Франца, замаячила угроза, которая будет день за днем возрастать, когда зима сменится весной.

Когда более шести месяцев назад в начале русской кампании Великая армия наступала огромной дугой, ее северный фланг прикрывали Макдональд и соединенные франко-немецкие силы. Южный конец дуги опирался на корпус, состоящий только из австрийцев, не лучших воинов даже в лучшие времена и почти бесполезных на службе у человека, который неоднократно бил их, начиная с итальянских кампаний 1796 года.