Ромола Нижинская
Вацлав Нижинский. Воспоминания
Глава 4
Нижинский в Мариинском театре
В мае 1908 года Вацлав с отличием закончил Императорскую школу и автоматически стал членом труппы Мариинского театра.
Императорский оперный театр в Санкт-Петербурге официально носил название «Мариинский театр» в честь царицы Марии Федоровны. Так же как другие театры Санкт-Петербурга и Москвы, он принадлежал царю и получал от него субсидию в два миллиона золотых рублей ежегодно. Он находился под началом у министра двора, который непосредственно отвечал перед правителем страны за управление императорскими театрами и школами.
В балетную труппу театра (иначе «кордебалет») входили около ста восьмидесяти танцовщиков, включая солистов и прим-балерин. Все они должны были быть выпускниками либо Санкт-Петербургской, либо Московской Императорской школы. После окончания школы танцовщица или танцовщик становились сначала просто артисткой или артистом кордебалета, затем корифейкой или корифеем, потом сюжетной танцовщицей или сюжетным танцовщиком, потом женщина становилась примой-балериной, и самое высокое звание для женщины было прима-балерина абсолюта («абсолютная»), а для мужчины – солист его величества.
Все танцовщицы и танцовщики должны были, если могли, подниматься по этой лестнице званий, и роли распределялись между ними согласно способностям. Их служба в театре продолжалась двадцать лет со времени выпуска, а затем они, даже если находились на вершине своего творческого пути, должны были уходить из театра и существовать на маленькую пожизненную пенсию. Это правило нарушалось только в исключительных случаях: если танцовщицы или танцовщики обладали выдающимися достоинствами, их оставляли на службе преподавателями Императорской школы. Мариинский театр и школа были тесно связаны. Один и тот же железный распорядок царил в них обоих. Время репетиций и расписание спектаклей указывались в официальном печатном листке, который вывешивался на доске объявлений в театре утром каждого понедельника, а главным артистам труппы присылали письмо-извещение с отпечатанным графиком.
В этот театр со славными традициями Вацлав поступил в возрасте семнадцати лет. Балетоманы, которые распознали в нем выдающийся талант и предсказали ему великое будущее, приветствовали его выход на сцену. Он дебютировал в балете из оперы Моцарта «Дон-Жуан». Это был незабываемый момент и в жизни Вацлава, и в жизни Элеоноры Береды.
Вацлаву стали быстро давать одну за другой более важные роли. Теперь он постоянно танцевал как партнер с абсолютной примой-балериной Матильдой Кшесинской и примами-балеринами Преображенской, Павловой и Карсавиной. Опытная петербургская публика сидела неподвижно, словно околдованная, перед этим стройным легким мальчиком, который плавал в воздухе, едва касаясь земли, и без всякого труда исполнял самые технически сложные шаги. Они видели у него возродившиеся классический стиль Новерра, прыжки Вестриса, воздушность Тальони и огненный темперамент Камарго. Даже Петипа, который видел великих танцовщиков и танцовщиц предыдущего века, был поражен тем, что природа дала столько даров одному человеку. Вскоре Вацлаву дали прозвище «Северный Вестрис».
Его дни были заполнены упражнениями в Мариинском театре, репетициями, представлениями и уроками у маэстро Чекетти. Этот старый итальянец считал, что хороший танцовщик – это человекоподобная машина с жилами прочными, как провода, мышцами, похожими на стальные пружины, и никогда не устающим насосом вместо сердца, а не человек с телом, которое может устать.
Но Вацлав никогда не упускал возможности учиться у него, и его сверхвысокий стандарт в технике был сильнейшим стимулом к совершенствованию для артиста такого класса, как Нижинский.
Несмотря на это, Вацлав все же находил время для себя. Он страстно любил литературу. Его самыми любимыми авторами были Шекспир, Ибсен, Чехов, но прежде всего – Толстой, который его очаровал. Они были похожи по основе своих характеров, причем не только любовью к человечеству, русской земле и русской душе, но и своим представлением о том, что искусство должно возвышать человечество и служить Богу. В те вечера, когда Вацлав был свободен, он часто ходил на оперные спектакли, особенно на оперы Мусоргского и Вагнера.
Несмотря на то что Вацлав получил признание у своих учителей, своих собратьев-артистов и публики и сознавал, как велики его талант и способности, он чувствовал, что еще чего-то не достиг, что его искусству чего-то не хватает. Техническое совершенство его не удовлетворяло. Эта техника оттачивалась в течение многих веков и теперь сверкала как алмаз, но ее было мало для того, чтобы перевести музыку на язык танца. Танец имел независимую функцию, которой раньше никогда не выполнял. Вацлав использовал эту технику, которой он владел мастерски, и ее музыкальное сопровождение не как предлог для того, чтобы выставить что-то напоказ, и не как два параллельных ряда акцентов, а как доминирующую сущность.
Много времени Вацлав проводил в музеях и картинных галереях, особенно в Эрмитаже. Он был большим поклонником Гольбейна и Дюрера, но всего сильней его привлекали итальянские мастера эпохи Возрождения. Он внимательно изучал их шедевры, в особенности картины Леонардо, Рафаэля и Микеланджело. Он понял, что в движениях важнее всего гармония и красота, а техника существует лишь для того, чтобы артисты могли с большим совершенством осуществить свои замыслы. С того дня, как Вацлав усвоил этот урок, он стал применять это знание в своем танце. Теперь гармоничность движений стала для него важнее, чем количество пируэтов и антраша, даже если танец от этого становился менее бравурным. В результате его танец сделался изящнее и притягательнее для зрителей, и публика чувствовала эту перемену, даже если не могла определить, что именно изменилось.
Вацлав, когда был свободен, долго гулял по вечерам вдоль каналов. Туман окутывал дома и своды мостов тонким светящимся покрывалом. Это был таинственный полумрак, укрытый от солнца; это было время для спокойного размышления. Время от времени Вацлаву вспоминался образ монаха-проповедника, приходивший ему на ум в раннем детстве. Жить чистой аскетической жизнью, быть учителем для народа, искать истину – все это имело для него необыкновенное очарование. Но каждый раз всепобеждающая любовь к танцу оказывалась сильнее.
Вскоре после того, как Вацлав окончил школу, его мать переехала в более просторную квартиру, где ее соседями были люди из более высоких слоев общества. Эта квартира обходилась им гораздо дороже, и расходы на нее намного превышали их денежные возможности, но мать и сын были должны жить так, как положено артисту Императорского театра. Вацлав восемь лет прожил в роскоши за счет царя. Покинув школу, где все, что можно себе представить, он получал, не думая о деньгах, теперь он должен был жить сам и кормить брата и сестру на шестьдесят рублей в месяц. Однако в это время одежда, еда и труд были в России достаточно дешевы. Элеонора наняла служанку. Квартира была уютной, и в ней поддерживалась идеальная чистота. Вацлав унаследовал от матери ее аккуратность, любовь к порядку и чистоплотность. Он всегда имел опрятный и ухоженный вид даже после нескольких часов тяжелых упражнений.
Элеонора Береда была великолепной поварихой и сама готовила Вацлаву еду. Она обожала этого сына, который был ее любимым ребенком, и Вацлав отвечал ей такой же горячей любовью. И позднее, когда они расстались, Вацлав каждый день, даже когда был совсем без сил от усталости, посылал матери письмо, хотя писать не любил и никогда не писал никому другому.
По субботам и в летние месяцы Броня возвращалась домой из Императорской школы. В такое время Вацлав продолжал давать ей уроки, которые начал в прежние годы. И она почти бессознательно переняла у него творческий склад души, его идеи и его чувство формы.
Единственной тенью, которая омрачала спокойную жизнь семьи, была неизлечимая болезнь Станислава. Мать держала его дома, ухаживала и присматривала за этим мальчиком, который был умственно отсталым, хотя большую часть времени покорным и послушным. Его ничего не выражавшее лицо освещалось радостью каждый раз, когда Вацлав немного танцевал для него в квартире. Станислав был удивительно красив – светловолосый и голубоглазый, похожий на свою мать, он был немного выше Вацлава, которого просто обожал. Он делал все, что предлагал ему Вацлав, а когда становился легко возбудимым, Вацлав мог успокоить его всего одним словом.
Однажды во время праздника, когда они все были дома, во время обеда Станислав пришел в возбуждение. Они попытались успокоить его, как обычно, но не смогли, а когда Элеонора строго приказала Станиславу, чтобы он вел себя смирно, тот вдруг направил на нее нож. Вацлав, который был невероятно быстрым, успел вовремя схватить его за руку и утихомирил.
Однако после этого случая Элеонора и Вацлав решили последовать совету врачей, которые знали, что Станислав мог в любую минуту стать опасным, и поместить его в психиатрическую больницу. Какая это была мучительная минута для них всех! Вацлав сделал все необходимое, чтобы поместить своего брата в самую лучшую государственную лечебницу из тех, на которые у них хватало средств, а позже приходил к Станиславу каждое воскресенье вместе с матерью и приносил маленькие подарки ему и медицинским сестрам, которые за ним ухаживали.
Каждую трагедию в своей жизни Вацлав принимал с таким внешним спокойствием, что казалось, будто она ему безразлична. Но в душе он чувствовал ее глубже, чем другие, и переносил с почти восточной покорностью судьбе.
Вацлав не ходил со своими ровесниками в кафе и мюзик-холлы. Он делил свою жизнь только между матерью и искусством. В Мариинском театре его любили за постоянное спокойствие, вежливость и сдержанность; и его сослуживцы, и те, кто стоял выше, уважали его, несмотря на его молодость. Примы-балерины любили его не только как прекрасного партнера, но и потому, что он имел приятные манеры и с ним было легко работать. Даже танцовщики находили для него доброе слово. Все любили его, он не вызывал ни злобы, ни зависти ни в ком, за исключением Анны Павловой, которая в то время уже была примой-балериной. Она отличалась изяществом танца, а по технике не имела себе равных и почти достигла того совершенства, с которым танцевала Кшесинская. То, что Павлова смогла возродить давно исчезнувшее очарование Тальони, создало ей высокое положение в Мариинском театре. Однажды вечером она, протанцевав па-де-де с Вацлавом, заметила по крикам, что публика вызывала его чаще, чем ее, и упала за кулисами в обморок от зависти и злобы. Вацлав, чуждый зависти, жалел ее.
Великодушная Кшесинская, всегда готовая помочь, устраивала в своем гостеприимном доме приемы, проявляя при этом большую щедрость. В этом доме Вацлав встретился с князем X., хорошо воспитанным аристократом, имевшим восхитительные манеры и декадентские вкусы. X. окружал себя самыми привлекательными молодыми людьми из престижных полков и Пажеского корпуса и жил в атмосфере пресыщения и почти развратного потакания своим страстям. Вацлав очень понравился князю, как только их представили друг другу, и X. часто приглашал его в свой дворец. Вацлав, которому было только семнадцать лет, впервые видел жизнь. Теперь, когда он был на приемах гостем, а не просто украшением, для него было особое очарование в том, чтобы подниматься по застеленной толстым ковром лестнице, минуя одного лакея за другим, пока его имя не объявят в большой, ярко освещенной сияющими огнями комнате. Но среди всего этого смеха и вольного веселья никогда не было видно ни одной женщины. Князь и его друзья ходили в лучшие рестораны, например «Медведь» или «Кюба», на вечера, где собиралось высшее общество, и повсюду царило веселье, шампанское и золото лились рекой. Вацлав никогда не пил, но его природное озорное обаяние делало его даже на этих мужских праздниках приятным товарищем, не портившим общего веселья. В отношениях между князем и его друзьями была любовная нежность, и считалось, что иначе и быть не может. Молодые люди были больше чем просто друзьями. Вацлаву ничто из того, что он видел, не казалось ни слишком неестественным, ни ненормальным. До этой поры он знал только школу и теперь считал, что так, должно быть, ведут себя люди в остальном мире.
Элеонора не возражала против этих выходов в свет. Она думала, что после школы, где Вацлав жил взаперти, для него настало время узнать жизнь. Конечно, ни она, ни Вацлав в своей невинности не понимали, какова была природа привязанности X. к нему.
Во время Масленицы в Мариинском театре был большой маскарад, на который съехалось высшее общество Санкт-Петербурга. Это было главное событие сезона. Все были в маскарадных костюмах и масках. X. и его друзья попросили Вацлава одеться в женский костюм XVIII века. Считая, что это шутка, Вацлав надел женское платье тех времен со всеми положенными украшениями и кружевами и очень умело изображал даму эпохи рококо. Он впитал в себя сам дух XVIII века и выглядел так, словно сошел с картины Ватто. Никто бы не мог сказать, что эта очаровательная маска на самом деле не девушка. Для Вацлава это была всего лишь роль, которую он играл. Но не так было для других, и позднее он, возмущенный и потрясенный, был вынужден пожалеть о своем совершенстве и своей невинности.
На другом из своих бесчисленных званых вечеров X. устроил необычное развлечение – пригласил нескольких самых красивых петербургских венгерок[5] для развлечения своих молодых друзей.
Навязчивость этих женщин испугала Вацлава, но, поскольку он глубоко уважал женскую половину человечества даже в лице этих карикатур на женщину, он ублажал их, выполняя их желания. У Вацлава никогда не было ни капли фальшивого страха перед чувственностью, а в его танцах часто было видно глубокое интуитивное понимание страсти. Но до того времени он ни разу не был близок с женщиной, и этот первый опыт оставил в его душе глубокую рану. Он вздрагивал при одном воспоминании об этом вечере.
Слава Вацлава росла с каждым днем, и до его отца, который все эти годы жил отдельно от своих детей и их матери и ездил по России то с одной, то с другой балетной труппой, стали доходить рассказы о достижениях сына. Однажды отец пожелал его увидеть. Вначале Элеонора, у которой в душе накопилось много горечи, попыталась помешать их встрече. Но Вацлав нежно убедил ее выполнить пожелание Фомы. Он глубоко любил мать и, естественно, был возмущен тем, как отец обошелся с ней, но все же он, сын, не имел права быть судьей в этом деле. И после долгих уговоров мать позволила ему поехать.
Было время летнего отдыха, и Фома Нижинский находился в Казани. Для Вацлава это был важный и торжественный момент: он знакомился с отцом, которого помнил лишь смутно. Поскольку денег у него было мало, он не проехал всю дорогу из Санкт-Петербурга в глубь страны на поезде, а проделал столько из этого пути, сколько было возможно, по воде – спустился на пароходе по Волге до Казани. С тех пор как ему исполнилось шесть лет, Вацлав выезжал из столицы лишь в короткие поездки. Странствия по всей империи в раннем детстве были для него так же нереальны, как сны.
Теперь перед ним проплывали бесконечные широкие просторы, и Вацлав много часов подряд стоял на палубе парохода у поручней и смотрел на величавое течение реки и на постоянно менявшуюся панораму – берега, города, деревни, похожие на луковицы золотые башни церквей между тополями, сияющую белизну далеких уединенных монастырей и поля пшеницы, по которым словно прокатывались светящиеся волны.
Так Вацлав медленно приближался к своему отцу, потеря которого могла стать трагедией его жизни. Когда они наконец встретились, это была великая минута для обоих. Вацлав в это время физически был почти копией своего отца, и Фома Нижинский увидел себя полностью возродившимся в этом смуглом гибком юноше, который исполнил его самые заветные желания. Возможно, как артист отец неосознанно почувствовал укол зависти, но одновременно он был вне себя от гордости за своего знаменитого сына. Глядя на этого мальчика, который стал кормильцем и защитником его семьи, он чувствовал укоры совести за свои пренебрежение и несправедливость. Но Вацлав не упрекнул его ни словом, ни жестом. Сын улыбнулся своей неотразимой чарующей улыбкой, сказал о своем уважении к отцу и о том, что благодарен ему за таланты, которые получил от него в дар. Вацлав знал, что свою изумительную способность выполнять такие высокие прыжки, плыть в воздухе и опускаться медленнее, чем поднялся, он унаследовал от отца.
Те несколько дней, которые они провели вместе в Казани, были счастливыми. Отец и сын стали большими друзьями, и Вацлав рассказал отцу все о себе, о своей работе в Мариинском театре, своих замыслах и своей жизни. Они танцевали друг для друга. Фома просто потерял дар речи, когда понял, что в танце Вацлава было то, о чем мечтали, без надежды это иметь, большинство танцоров, – гениальность. На прощание Фома подарил сыну пару запонок. Вацлав всегда носил этот подарок и очень берег эти недорогие золотые застежки для манжет, украшенные уральскими полудрагоценными камнями, – единственный подарок ему от отца. Фома пообещал, что в следующую зиму приедет в Санкт-Петербург посмотреть, как Вацлав танцует в Мариинском театре, но судьба решила иначе, и больше они никогда не видели друг друга.
Глава 5
Русский ренессанс
В следующую после этой поездки зиму Вацлав встретился с человеком, который сыграл важнейшую роль и в его жизни артиста, и в его человеческой жизни – с Дягилевым.
Сергей Павлович Дягилев имел широкую известность в кругу артистов и интеллектуалов, связанных с императорскими театрами, а также в общественной и политической жизни Санкт-Петербурга. Как только он впервые возник на артистическом горизонте, он дал толчок мощному и неодолимому движению в искусстве.
Сергей Павлович был сыном генерала русской армии Павла Дягилева, человека знатного, большого любителя музыки и владельца нескольких крупных винокуренных заводов. Родился Сергей Павлович 19 марта 1872 года в Нижнем Новгороде, где тогда нес службу его отец. Мать его была музыкантшей, обладала приятным голосом и часто пела на благотворительных представлениях. Сергея Павловича воспитывали очень заботливо; он рос сначала в имении своего отца среди сельских помещиков, а позже в Перми. Его оберегали мать, тетя и неизменно верная няня. Главным в его детстве были дисциплина и поговорка «положение обязывает». В Перми его родители жили открытым домом, то есть превратили свой просторный дом во что-то вроде местного дворца Медичи, обставили его с большой роскошью и принимали в нем гостей с истинно русским гостеприимством. В Перми Сергей Павлович учился в гимназии, но проявлял мало интереса к учебе после волнующих вечеров в отцовском доме. Его окружали военные-аристократы, и рядом были послушные крестьяне, чья покорность постоянно влияла на него.
Сергей Павлович был очень одаренным и умным мальчиком и вскоре стал гордостью пермского лицея, но он держал себя с классными товарищами и даже с учителями очень высокомерно и смотрел на них свысока, потому что знал, какое важное место занимает его семья и как сильно все они хотят, чтобы их пригласили в особняк Дягилевых. Поэтому Сережа, как его называли в детстве, вместо того чтобы применять в деле свой блестящий ум, провел школьные годы беззаботно, просто списывая задания у своих товарищей и командуя ими. Уже тогда стала заметна его склонность очаровывать людей, а потом пользоваться их талантами и свойственная ему некоторая жестокость к тем, кто смел противиться его желанию. Он ожидал, что все будут слепо повиноваться ему. По характеру он был настоящим русским самовластным тираном – мог любому человеку, и глазом не моргнув, причинить боль, а потом уйти прочь с улыбкой. Дома его любили и баловали. Одежда на нем была хорошего покроя, и сам он был очень ухоженным, так что выглядел скорее как маленький принц, чем как сын нетитулованных дворян.
Тетя Сергея Павловича оказала огромное влияние на его жизнь. Эта необыкновенная женщина была мастерицей в ручных работах, талант к которым имеют все русские женщины, и организовала в своих имениях первые художественные школы для крестьян.
Отец Сергея Павловича хотел, чтобы сын стал, как он сам, военным, но тетя ободрила племянника и дала ему силы выбрать другой род занятий.
Даже в очень раннем возрасте Дягилев был настоящим денди. Его очаровательные манеры, элегантные и весьма своеобразные, очень шли к нему. Разговаривая, он жестикулировал одной рукой и щелкал пальцами другой; этому он научился у какого-то взрослого мужчины, которым восхищался.
Сергей Павлович приехал в Санкт-Петербург, чтобы завершить свое образование в школе Мая. Он тогда в первый раз оказался в столице, но скоро почувствовал себя так, словно жил в ней всю жизнь. Манеры у него были не провинциальные, а светские. Его дядя, министр внутренних дел, сразу же ввел его в придворное общество. Рекомендательные письма помогли ему познакомиться с Вальтером Нувелем, молодым человеком из хорошей семьи и его ровесником, который проявлял интерес к музыке, собрал вокруг себя небольшой кружок художников и писателей и нравился ему гораздо больше, чем официальное общество. Нувель представил его Александру Бенуа, молодому художнику, имевшему французских предков, который позже стал его близким другом и советчиком. Бенуа, известный во всем мире специалист по XVIII веку и великий знаток живописи, позже создал очень многие из знаменитых декораций к спектаклям Русского балета. Он уже имел прочную славу и считался в официальных кругах самым подходящим заведующим для Эрмитажа – императорского музея искусств. Нувель, Бенуа, двоюродный брат Дягилева Филосовов[6], другие молодые артисты и молодые люди, изучавшие искусство, вскоре стали очень хорошими друзьями и постоянно были вместе. Все вместе они слушали самую новую музыку, смотрели самые новые картины и обсуждали самые новые идеи, принесенные из Парижа. Эта группа действительно была тем, чем ее стали называть позже, – артистической лабораторией, и Дягилев незаметно для остальных очень быстро с присущим ему восхитительным изяществом взял в свои руки этот маленький кружок – стал его главой и начал управлять артистической судьбой своих друзей. В его указаниях вкрадчивости было столько же, сколько силы и твердости. Бенуа знал живопись и знал музеи так хорошо, словно был их владельцем, и делился с Дягилевым своими богатствами – вкусом и опытом – при каждом подходящем порыве чувств и каждой подходящей возможности.
Дягилев учился в Санкт-Петербургском университете. Он учился блестяще, но был настолько богат, что не имел необходимости приобретать какую-либо профессию. Унаследованная им любовь к музыке привела его в консерваторию на курс гармонии к Римскому-Корсакову, и Дягилев стал настоящим пианистом-виртуозом; поскольку у него был приятный баритон, которым он гордился свыше всякой меры, он изучил и пение. Он пробовал в искусстве все пути, проверяя, есть ли у него какое-либо артистическое призвание. На втором году своих занятий он дошел даже до того, что написал отрывок оперы в стиле Мусоргского; этим композитором он горячо восхищался и считал, что Мусоргский был в определенном смысле его открытием. Но когда он дал прослушать этот кусок из оперы кружку своих друзей, Филосовов, Бенуа и Нувель честно сказали ему, что его музыка – попурри из чужих мелодий. Правильность их мнения подтверждают слова его учителя Римского-Корсакова, который примерно через три года, когда Дягилев закончил учебу, сказал: «Сережа, делай все, что хочешь, но пообещай мне, что никогда не станешь композитором». После этого Сергей Павлович отказался от всякой мысли о том, чтобы стать музыкантом, но все же он понимал музыку и верно судил о ней. Художники говорили, что в живописи он всегда был дилетантом, но музыку знал глубоко. Тут он был похож на Дизраэли, про которого говорили, что писатели называют его хорошим политиком, а политики хорошим писателем.
Дягилев быстро освоился с изысканностью столичной жизни. Его новые друзья, люди менее современные, с трудом привыкали к широкому размаху его жизни. Он вел себя среди них как боярин среди своего маленького двора – поощрял, осуждал, ставил один нераскрытый талант рядом с другим неизвестным дарованием, составлял планы и делал так, чтобы о нем узнали там, где нужно. Возможно, самая уникальная сила Дягилева была в его способности увлечься какой-то идеей, трудиться как раб для ее осуществления, после тяжелейшей работы осуществить задуманное, а потом вдруг пойти против своего достижения, осквернить и унизить его. Его отношения с людьми всегда зависели от возможности повелевать. Только он должен был напрямую вдохновлять другого, давать толчок творчеству.
В это время Дягилев встретился с молодым художником-евреем, гордым, чувствительным и необычайно одаренным. У нового знакомого был удивительный талант к созданию театральных декораций, и Сергей Павлович, действуя тут предложениями, там наставлениями, привел его в свой кружок. Художника звали Лев Бакст. Ко времени своей встречи с Дягилевым он уже сам по себе был хорошо известен. Его протежировал великий князь Владимир, благодаря влиянию которого Бакст получил от правительства поручение написать картины для Министерства флота. Бакст был выпускником Санкт-Петербургской школы изящных искусств, а затем учился в Париже у финского художника Эдельфельда. Но его настоящим учителем был Врубль[7].
Бакст перенял у него его безумные цвета и сделал смелое нововведение – принес их на сцену. Именно Врублю пришла на ум идея отказаться от декорации-конструкции и рассматривать всю сцену не как искусственную реальность, а как живую картину. Бакст был художником санкт-петербургской школы, как до него другие художники принадлежали к тосканской, римской или венецианской школе. Эта школа противостояла московской школе, не такой утонченной и менее западной, чем столичная.
Дягилев высоко ценил Бакста, защищал его, а когда успех художника казался слишком несомненным, покровитель умел кольнуть его недоверием: «Ну конечно, я считаю, что Лев пишет восхитительные вещи – такой колорит, такой вкус и такая очаровательная старомодность». Возможно, Дягилев просто давал понять, что Бакст всегда был хорошим декоратором, даже когда он только что открыл Бакста, но есть и другие настолько же талантливые люди.
Дягилев был весь пропитан светскостью, и сбросить ее с себя для него было невозможно. Он, Нувель, Бакст и Бенуа часто выезжали на прогулки в Царское Село. Жарким летним днем они выезжали из душного города в каретах, наполненных корзинами с едой и выпивкой, и по широким аллеям ехали до Ориенбаума[8].
Нувель при этом насвистывал мотив из оперы, которая шла накануне вечером, Бенуа ждал, пока откроется вид на замок, построенный на краю маленького озера, что-то вроде Марли-ле-Руа в Петергофе. А когда они приезжали и расстилали скатерть на траве, Дягилев, беспомощный под открытым небом, мог только слабо улыбаться, мечтая о настоящих столе и стульях, о белой скатерти и бокалах для вина, к которым он привык.
В это время Дягилев закончил изучение права и музыки и отправился в свою первую поездку по странам Запада. Для него, в отличие от других молодых людей, это путешествие было не только завершением образования. Для Дягилева это была первая попытка узнать, что может быть сделано в широком мире и что он может сделать.
В это время было в самом разгаре время «конца века» и «искусства для искусства», и артистический мир находился в большом волнении. В 1894 году Дягилев встретился в Дьепе с художником-портретистом Эмилем Бланшем и молодым англичанином, чьи работы, вошедшие в «Желтую книгу», сделали знаменитым имя Обри Бердслея. В этом приморском курортном городе, населенном наполовину английскими художниками и светскими людьми, наполовину фламандцами и французами, приезжавшими отдохнуть на праздник, были казино и пляж, и молодой русский путешественник, который был больше французом, чем сами французы, гулял, смотрел и слушал. Там людей удивляли и производили на них впечатление его свободные манеры и облик денди – маска западного человека, под которой он скрывал неугасимый огонь, вечно тлевший в его непостижимой славянской душе. Русские друзья прозвали его «Шиншилла» из-за того, что в волосах у него была одна белая прядь.
Когда Дягилеву задавали незначительные вопросы о России, он загадочно медлил перед тем, как ответить. Он никогда не подтверждал и не отрицал лестные для него слухи, которые, похоже, всегда следовали за ним. Возможно, он и в самом деле был незаконным сыном одного из Романовых, возможно, не был – кто может сказать наверняка? Вскоре он стал настоящим завсегдатаем бульваров и полюбил Париж. Это была любовь такая сильная, какую мог испытывать только приемный сын Парижа, всеобъемлющая и страстная.
Дягилев сделал широкий жест – заказал Бланшу портреты своих двоюродных братьев и вернулся в санкт-петербургское придворное общество с твердым решением не быть юристом и не поступать на государственную службу, а объединить молодых русских артистов в группу, которая не будет такой беззастенчивой, как академическая школа, рассылавшая выставки своих исторических картин по всей империи. Дягилев видел в Париже импрессионистов и понял, что у русских есть направление, которое можно разрабатывать как богатую рудой жилу, – русская фантазия.
Он начал регулярно ездить между Санкт-Петербургом и Москвой, сближая артистов из одного города со своими друзьями из другого. В столице у него был постоянный стол в гостинице «Европейская» для членов его кружка, куда входили Бакст, Нувель, Бенуа, художник и последователь тибетских мудрецов Рерих, Малявин, великий конструктор Головин, критик Осовский, князь Аргутинский-Долгорукий, отличавшийся высокой культурой любитель, и генерал Брезобразов[9], глава балетоманов Мариинского театра, старый солдат, который изучил балетную технику и знал форму ног каждой балерины намного лучше, чем стратегию или баллистику.
Хотя Сергей Павлович мало ценил обаяние и красоту женщин, он всегда находил время на то, чтобы щедро одарять своим вниманием тех людей, кто занимал видное место в искусстве или обществе и вел за собой других. Перед его чарующими манерами нельзя было устоять, и его власть росла благодаря пленительным улыбкам, которыми он очаровывал всемогущих санкт-петербургских дам. Он всегда находил время на то, чтобы прийти на чай в нужный дом, целовать руки, державшие больше всего возможностей для власти, сказать несколько забавных слов и уйти во дворец раньше, чем на приеме узнают, что он приходил или что он ушел. Он разумно закладывал основы своего дела.