Николай Романов
Питомец «Ледового рая»
4
Чтобы не злиться на Спирю, Кирилл прибегнул к аутогенной тренировке – вспомнил, какая физиономия была у Дога, когда тот стоял перед триконкой с гирями. Морда лица красная, кулаки сжимаются и разжимаются, разорвал бы автора, кабы в теме был – кто… Кишка тонка! А вот курсант Кентаринов, в отличие от ротного капрала Гмыри, в теме дальше некуда!
И весь остаток дня Кирилл раздумывал: стоит или не стоит идти к Догу. Едва сопло не рвал. И в конце концов решил: не стоит… Угрозы ротного могли быть пустым трепом, и хорош он, курсант Кентаринов, будет, если купится на такой летучий мусор! Вот если Гмыря и на самом деле начнет выделываться, тогда посмотрим. В конце концов оказаться крайним никогда не поздно. Ржавые пистоны никуда не убегут… А может, капраловы черные обещания – и вообще проверка боевого духа подчиненных. Мол, поглядим: не найдется ли среди личного состава мозглячок, который бросится стучать на товарищей из простой боязни обещанных с воспитательной целью придирок…
Не-е-е, капрал, нашего брата на такой мусор не заловишь!
Стерва Зина, помнится, на полдня поставила его в Темный Угол, чтобы выяснить, кто узнал пароль и заказал по сетевому снабжению шоколад, вишневый сок и булочки со сливками. Но ни Кирилл, ни Степка Яровой так и не признались. Это потом уже Степка проболтался, исключительно сдуру. Именно проболтался, а не признался. Слишком глупы они были, чтобы распознать хитроумную ловушку, когда Стерва Зина предложила решить задачку по режимам сетевого снабжения… Ведь ни Степке, ни Кириллу и в голову не пришло, что о режимах знают только те, кто пользовался приемным ресивером, а детей к ресиверам не подпускают. Кирилл бы тоже проболтался, но Стерва Зина задала Степке задачу раньше, а прочих, когда Степку словила, и проверять, дура, не стала. Степка проболтался в общем смысле – про Кирилла он ни слова не сказал…
И склониться сейчас перед Догом было все равно что выдать Степку. Но с другой стороны, ротный капрал мимо мишеней палить не будет – уж коли обещал курсантам ржавые пистоны, то за ним дело не станет…
В размышлениях прошли занятия по стрелковому вооружению и тактической подготовке. В размышлениях прошел обед и короткое послеобеденное личное время. В размышлениях прошли тренинги второй половины дня и строевые экзерсисы. Решая тактические задачи, поглощая наперченый борщ со сметаной и печатая строевой шаг на плацу, Кирилл ломал голову – ждать, пока неприятности обойдут тебя стороной, или идти им навстречу?
Оторвал парня от этих мучений вызов.
Кирилл сидел после ужина в курилке (внешне – вместе с товарищами; внутренне – один на один с собственным «я»), когда рядом вспыхнул в воздухе видеопласт.
– Курсант Кентаринов! – В видеопласте появилось изображение прапора Оженкова.
В первый момент Кирилла тряхануло стрёмом, но потом он вспомнил, какой сегодня день, и успокоился: Оженков должен был вызвать его в любом случае. Иначе с какой стати курсанту заявляться к прапору без вызова?..
– Я! – Кирилл вскочил со скамейки и вытянулся.
– Ко мне!
– Есть.
«Ко мне» в данном случае означало «в комнату прапорщика». И вовсе не за ржавыми пистонами!
Кирилл едва не бежал по песчаной дорожке, и тени тянулись перед ним, как указующий дорогу перст. Ветерок шевелил листву платанов, высаженных вдоль дорожек. Душу снедало предвкушение. Не худшее чувство из тех, что существуют в жизни. И уж всяко много лучше того, что испытывает Спиря ко Ксанке, пропади она пропадом, в самом-то деле!..
Едва Кирилл приблизился к двери Оженкова, она приглашающе распахнулась. Кирилл вошел, вытянулся, доложил по уставу:
– Господин прапорщик, курсант Кентаринов по вашему приказанию явился!
Оженков молча кивнул в сторону шеридана. Кирилл сел в кресло, протянул руки к виртуальной клаве и, набрав серию паролей, перевел на «до востребования» двадцать кредов со своего счета. Потом привычно просмотрел уже открытый прапором каталог предложений и сделал выбор на следующий раз:
– Модель тринадцать-пятьдесят.
Оженков кивнул и, достав из сейфа «шайбу», заказанную Кириллом неделю назад, сказал:
– Странный вы парень, курсант! Там, – он кивнул в сторону окна, – их сотни, и любая ни стоила бы ни гроша.
– Любая мне не нужна, – ответил Кирилл, стараясь, чтобы не выдать голосом предвкушение. – А подходящей не находится.
– Уж больно вы привередливы, Кентаринов! – Прапор протянул «шайбу» на раскрытой ладони. – Разоритесь!
– Помирать – так с музыкой, любить – так королеву!
Эту фразу Кирилл не раз слышал от Спири. Под королевой тот, разумеется, понимал исключительно Ксанку.
– Ну-ну! – хмыкнул прапор. – Пока есть деньги, будут и королевы.
– Пока мы живы, деньги будут!
Прапорщик хмыкнул:
– Деньги будут, пока руки-ноги целы.
– А без рук-ног и деньги не понадобятся!
Прапор снова хмыкнул и промолчал. И правильно сделал – Кириллу сейчас не нужны были воспитательные речи. От предвкушения едва не трясло.
Кирилл сжал «шайбу» пальцами и снял с ладони Оженкова. «Шайба» была гладкой. Будто аккумуляторная батарея от трибэшника…
Душа тут же запела.
– Разрешите идти?
– Ступайте, курсант. До отбоя времени достаточно. Личный час…
Кирилл отдал прапору честь и ринулся в сторону санблока. Дрожа от возбуждения, ворвался в раздевалку душевой, скинул одежду и, сжимая в потной ладони «шайбу», влетел в кабинку туалета. Пальцы тряслись так, что он едва не выронил гладкий кругляш. Даже на сердце похолодело – удар о пол означал бы, что два десятка кредов выброшены на ветер… Впрочем, причем тут креды? Мечта дороже денег, а несбывшаяся мечта дороже любых денег! А сбывшаяся… Сейчас… сейчас, обрезок… Запереть дверь кабинки… И воткнуть хоботок «шайбы» в штек над правым ухом…
– Как же долго я тебя ждала, мой сладкий!
Голос звонкий, любящий и ласковый…
А вокруг уже не было покрытых белой глазированной плиткой стенок туалетной кабинки. И толчка с подмывалом – тоже не было.
Вокруг был оклеенный фиолетовыми обоями будуар и мягкая белоснежная перина. И неяркий свет торшера в углу. И грива черных шелковых волос. И черное же полупрозрачное белье на белой упругой плоти.
Кирилл утробно рыкнул, повалил жаркое упругое тело на мягкое ложе и, разодрав бархатистый на ощупь бюстгальтер, коснулся дрожащими губами коричневого соска, растущего на глазах, твердеющего. И впился в него, как клещ…
Час личного времени – это очень, очень, очень много, когда нечего делать. И слишком мало, когда имеется любимое занятие!
5
Мама Ната была полной противоположностью Стерве Зине. Нет, пожалуй, не просто противоположностью – она словно родилась в другом мире. Там, где Зина брала окриком и давлением, Нате достаточно было просьбы и негромкого голоса. Разница в характерах воспитательниц много лет удивляла Кирилла. Он не понимал, как в одном доме могут жить настолько разные женщины. Для мальчишки воспитательницы казались частью приюта, плоть от плоти его, и разумеется они должны быть похожи друг на друга. Как были похожи сестры Бареевы, близняшки, появившиеся в приюте после Кирилла, но уже через год забранные оттуда матерью. Как же им завидовал Кирилл! Даже когда узнал, что женщина, с которой уехали сестры, на самом деле вовсе не родная их мать, а приемная.
Зина и Ната хоть и назывались мамами, но ими не были. И Кирилл никогда не забывал об этом. Много позже он понял, что Стерва Зина пыталась играть для детей роль отца. Зачем ей это было надо, так для Кирилла и осталось неясным. То ли такова была ее натура, то ли она просто пыталась хоть в какой-то степени давать детям мужское воспитание. Наверное, она была не слишком умна. Потому что ей и в голову не приходило, что на самом деле мужское воспитание давал приютским крысенышам Доктор Айболит. И по большому счету не имело значения, что общался он с детьми не каждый день и не часами. Просто от Айболита исходило нечто такое, чего никогда не исходило от Мамы Зины. Она могла сколько угодно ругаться и наказывать, но ей было очень далеко до Доктора Айболита. Даже оплеухи, которые она порой раздавала, не превращали ее в отца. И тем не менее она очень отличалась от Мамы Наты. Кирилл иногда просто поражался, насколько могут быть разными две ровесницы, родившиеся в одном городе и, судя по их рассказам, жившие в одном районе и учившиеся в одном классе, а потом в одном педагогическом училище. Поражался Кирилл до тех пор, пока вдруг не понял, что вообще все женщины разные. Нет, ни ростом, цветом волос или хриплостью либо певучестью голоса. То есть, и этим – тоже. Но главное – отношением к окружающим, друг к другу, к нему, Кириллу. И девчонки в приюте были разные. Одни – как Милка Рубиловская – в ответ на то, что ты дернул их за косичку, начинали плакать и бежали ябедничать к мамам. Другие – как Ритка Поспелова – изо всех своих вшивеньких силенок пытались дать сдачи, рыча и кусаясь. И даже если ты с нею в конце концов справлялся, потому что силенок у нее не оставалось, царапины еще долго украшали физиономию обидчика.
Как-то, в очередной раз схватившись с Риткой не на жизнь, а на смерть, повалив ее и притиснув к полу, он, пыхтя и выкручивая девчоночью руку, вдруг понял, что Ритка, при всем ее умении драться, отличается от него гораздо больше, чем он думал. Нет, конечно, приютские дети рано узнают, чем девочки отличаются от мальчиков, но это отличие до поры до времени если и вызывает интерес, то чисто познавательный. И воспринимается как нечто совершенно привычное – как солнце на небе, как скрипящая дверь в кладовке, как тепло, исходящее от Мамы Наты, когда сидишь у нее на коленях…
Но тут Кирилл почувствовал, что в этом отличии есть нечто ранее совершенно неведомое, для объяснения чего и слов-то сразу не подберешь. А может, их и нет вовсе, этих слов…
Потрясенный этим открытием, он перестал выкручивать Ритке руку, и она одним махом могла расцарапать ему всю физиономию. Однако не расцарапала. Судя по всему. Она тоже почувствовала его открытие и то, что открытие это связано с нею, потому что вдруг замерла под ним и только бурное дыхание, с которым она не могла справиться, напоминало о том, что эти двое только что бились друг с другом не на жизнь, а на смерть.
И Кирилл, сам не понимая зачем, вдруг коснулся губами ее рта.
– Дурак, – прошептала она полуудивленно-полуиспуганно. – Я Маме Зине скажу.
Он вовсе не испугался, что она наябедничает; просто полученные ощущения были настолько новы, что он должен был прежде осознать, что с ним произошло. Да и с нею, Риткой, – тоже. Потому что если бы с нею ничего не произошло, она бы расцарапала ему лицо, а не затаилась мышкой. Та, старая Ритка никогда бы не отказалась от такого удовольствия – пустить кровь сопернику.
Ничего она Стерве Зине не сказала, ни в тот день, ни позже. И Маме Нате – тоже. Кирилл не знал этого наверняка, но почему-то был абсолютно уверен в ее молчании. Это было что-то вроде тайны, о которой знали только они двое и не должен был знать никто третий. Ни Мама Ната, ни Стерва Зина, ни Милка Рубиловская, ни Степка Яровой… Оказывается, у мальчишки с девчонкой тоже может существовать секрет, о котором не скажешь даже лучшему другу.
Больше Кирилл никогда с нею не дрался. Всякий раз, когда они привычно начинали ссориться, он вспоминал ощущение от прикосновени к ее губам, и кулаки сами собой разжимались. Да и Ритка тут же переставала цепляться к нему.
Он не смог поднять на нее руку даже тогда, когда случилось то, что изменило его жизнь, лишило уверенности в себе и навсегда поселило в душе страх перед теми, кого природа не наградила мужским достоинством, зато обеспечила умением вить веревки из тех, кто этим самым достоинством награжден.
Он не смог ударить ее даже тогда, когда их новый секрет перестал быть их секретом. А она начала трепаться, даже не дав ему права на вторую попытку.
6
Назавтра утреннее построение началось как обычно: с переклички на лагерном плацу, за которой последовало информационное сообщение начальника отдела воспитания майора Грибового об изменениях оперативной обстановки в пограничных мирах. Как и ожидалось, ничего серьезного за прошедшие сутки не случилось, а если что и произошло, то начальству «Ледового рая» командование об этом не сообщило. Однако распорядок дня есть закон, и потому весь лагерь во главе с полковником Лёдовым слушал вчерашнее сообщение, уже известное всему Корпусу.
Однажды, в самом начале учебного семестра, Кирилл спросил Дога насчет таких вот безбашенных выкрутасов со стороны отцов-командиров.
«Смирно, курсант! – рявкнул Гмыря. – Не сметь критиковать то, что проверено веками!»
Кирилл, держа руки по швам и борясь с приступом внезапной злобы, ел глазами пространство перед собой. А Его дерьмочество многозначительно добавило: «Чем меньше свободного времени у солдата, тем выше боеспособность и боевой дух боевого подразделения. Впрочем, ваш боевой дух, курсант Кентаринов, останется хилым, даже если загрузить все ваше время бодрствования».
Однако, видимо, ротный капрал все-таки сомневался в справедливости своего вывода, поскольку тут же объявил слишком любознательному обрезку три наряда вне очереди. Наверное, намеревался за счет загрузки курсанта Кентаринова поднять боеспособность вверенной ему, капралу Гмыре, роты на недосягаемую для других подразделений высоту…
Неуставных триконок с «гмыровиршами» сегодня в столовняке не обнаружилось. Понятное дело, подпольный сочинитель взял творческую паузу – кому же хочется нарываться на ржавые пистоны?.. Народ вел себя за завтраком оживленно – всем было интересно, насколько твердо ротный капрал выполнит свое вчерашнее обещание и действительно ли их мамочки – те, которые живы, – пожалеют, что детки родились на свет. Гадали и о персоне автора. Кругом сыпались самые различные имена и предположения.
Кирилл же, умиротворенный после вечернего любовного «шайбового» сеанса, поедал себе яичницу с беконом и помалкивал в тряпочку. Почему «в тряпочку», он не знал, но существовало, по словам Спири, в старину такое выражение.
После завтрака общего построения не бывало: по установленному в лагере распорядку дня каждая рота производила разводы самостоятельно. Наверное, с целью обеспечения режима секретности. Еще одно проверенное веками достижение военной мысли…
На разводе Его дерьмочество распиналось некоторое время, произнося осуждающую речь по поводу неуставных взаимоотношений, которые курсанты позволяют себе до, а особенно после отбоя. Все стояли с тупыми физиями, едва сдерживая смех, поскольку ничуть не сомневались в истинном отношении Дога к «неуставным отношениям»: вечером ефрейтора Сандру Каблукову опять срочно вызвали к господину ротному капралу, и вернулась она только перед самым отбоем, мурлыкая строевую песню «Ох трибэшник ты мой безотказный, батарею сменю я тебе…»
– Теперь о стихах, подрывающих моральные устои курсантов Галактического Корпуса, – сказал Гмыря. – На ваше, дамы и господа, счастье, виновник признался. Матерь вашу за локоток…
«Кто признался?» – чуть было не крикнул Кирилл. Но сдержался. Зато не сдержался стоящий за его спиной Артем.
– Да неужели?..
– Курсант Спиридонов! – тут же отреагировало Его дерьмочество.
– Я!
– Выйти из строя!
– Есть!
Как предписано уставом, Спиря тронул плечо впередистоящего. Кирилл – так же по уставу – шагнул вперед и вправо, освобождая дорогу, и Спиря вышел из строя, повернулся лицом к роте.
– Курсант Спиридонов! Объявляю вам наряд вне очереди за разговорчики в строю!
– Есть наряд вне очереди за разговорчики в строю! – отозвался Спиря тухлым голосом.
– На вопрос же отвечу так, – продолжал ротный капрал. – Это ваш товарищ, у которого хватило смелости признаться в неблаговидном деянии. Такие поступки следует всячески приветствовать, поскольку они свидетельствуют… э-э… что даже подобные заблуждения можно в себе преодолеть, если думать не только о собственном апломбе, но и о моральной ситуации внутри боевого коллектива, о своих товарищах, с кем когда-нибудь придется идти в бой. Вот так-то… Встаньте в строй, Спиридонов!
Спиря проследовал на свое место, а Кирилл, пропуская его за спину, пытался понять, у кого это сорвало башню – взвалить на себя чужую вину.
Может, у Сандры, когда ерзала под Гмырей?.. Но Громильша ведь не в теме, что вирши сочинял он, Кирилл. Или метла готова взвалить на себя вину любого?..
Это была новая мысль. До сих пор Сандра казалась Кириллу едва ли не биомашиной, предназначенной исключительно для ведения боевых действий. Как киборги, которых когда-то породила разнузданная фантазия писателей, но которых в реальности создать так и не удалось. То есть удалось, разумеется, но они оказались слишком дороги, чтобы терять их в бою. Да и какой в них смысл, если у любой половозрелой женщины такой «киборг» получается в тысячу раз дешевле, хоть и приходится ждать девять месяцев. И Сандра – наглядный пример такого вот «киборга», сильная, ловкая, стремительная…
А впрочем, ладно. Надо этой же ночью вывесить новую триконку. Чтобы Его дерьмочество не воображало себе, что у него в роте всё под контролем. По крайней мере, в области наглядной агитации…
И тут же, как всегда, почти мгновенно родились строчки:
В голове у Гмыри жили
Полторы всего извили…
Жили-были, не тужились,
Жаль, умишком не разжились!
Вторая строчка, конечно, не слишком хороша. А попросту говоря – автор насильно подгоняется под рифму. А уж в третьей Дог и вообще сначала прочтет «тУжились», а не «тужИлись». И все остальные так же прочтут! Ну да и хрен с ними! Есть в этой подгонке рифмы какая-то изюминка. И вообще, я – автор, что хочу, то и ворочу. У ротного капрала разрешения не спрашиваю! А то скоро без Гмыриного дозволения на толчок не сходишь… Знал бы Гмырюшка, что некоторые из его роты после отбоя в сортир ходят парами! Вот бы про какие дела сочинить! Но про это, увы, будет все равно что заложить боевых друзей и подруг… Впрочем, разумеется, капрал это прекрасно знает, иначе не стал бы читать свои лицемерные лекции.
И вообще, если вдуматься, неправильное это все-таки решение – набирать в Корпус женщин. Хочешь помочь человечеству, подруга, – рожай! Скажем в течение пяти лет пять мужиков! А еще лучше десять, близнецами. Вот это помощь! А так ее убьют в первом же бою, и финиш полета! Прав капрал Гмыря – башни у начальства с курса снесло по полной программе…
– Курсант Кентаринов! – услышал вдруг Кирилл.
И похоже его имя прозвучало не в первый раз, потому что Спиря ткнул товарища в спину, а Его дерьмочество процедило:
– Ворон подсчитываете, курсант, матерь вашу за локоток?
– Никак нет! – отрапортовал Кирилл. – Пытаюсь понять, кто сочинял всю эту наглядную агитацию. Я имею в виду вирши.
– Ну и как успехи? Поняли, кто автор?
– Никак нет, господин ротный капрал!
– Печально, матерь вашу за локоток… Наряд вам вне очереди, курсант! За непонятливость!
– Есть наряд вне очереди за непонятливость! – рявкнул Кирилл.
«Наверняка на подновление пропагандистских триконок пошлет, кол ему в дюзу!» – подумал он.
И в который раз порадовался, что раскусил замысел Дога, когда тот, рассчитывая выявить сочинителя, начал отправлять курсантов на подзарядку и подновление триконок, которые имели обыкновение не только разряжаться, но и из-за вариативности защитных полей Периметра утрачивать первоначальные цвет и форму. Кирилл приложил тогда немерянное количество сил, чтобы скрыть ту легкость, с которой он способен выполнить работу. И тем обрек себя на постоянное получение этого наряда, иногда прерываемое уборкой туалетов: Его дерьмочество очень любило награждать курсантов работой, которая давалась им тяжело. Правда, манипуляции с триконками давались тяжело всем в роте. Тут, помимо владения операционной системой инфосферы, надо иметь еще и хорошее пространственное воображение.
Если бы не Петя-Вася, учитель рисования в приюте, туго было бы и Кириллу… Петр Васильевич проработал всего лишь год, но за этот год научил Кирилла многому. Хороший был дядька, жила в нем настоящая забота о детях, от души, а не по службе… Пете-Васе никогда бы не пришло в голову обустроить в игровой Темный Угол! Кирке Кентаринову всегда казалось, что учитель рисования похож на его, Кирилла, отца. Конечно, пока Кирка не узнал, кто же его отец на самом деле.
Поварихи с приютской кухни жалели Петю-Васю и говорили потом, что воспитательницы его съели, поскольку тот был больше похож на воспитателя, чем они все вместе взятые… Кирилл верил этому лишь наполовину. Стерва Зина могла съесть кого угодно. А вот Мама Ната…
– Рота, матерь вашу за локоток, равняйся! – взревел Дог. – Смирна-а-а! Дамы и господа! На утренние занятия… повзводно… согласно расписанию… ша-а-аго-ом… марш!!!
И армейские ботинки курсантов завели каждодневную перекличку с лагерными дорожками, посыпанными специальным песком, доставленным из Аркадии, крупнозернистым и непылящим. Через пять строевых шагов оба взвода, согласно традиции, рассыпались в обычные толпы.
А с синего неба на дам и господ смотрели два светила.
