Роман Уроборос
День народного единства
3 января 1917 года
– А еще мне снилось, будто просыпаюсь я в доме незнакомом мне. Ходики тикают. Тик. Так. Печка топится. Тишина в остальном. Ни звука. Образа на стенах висят. А я не понимаю, что сплю. Вспоминаю. Как же я в доме-то этом оказался? Нет. Решительно не могу вспомнить. Господа-судари мои. Дверь в сени открыл. Посмотрел. И здесь никого. На печи никого. В окно глянул. А там ветрено. Дождливо. Луна полная. Тоска. Друзья мои. Отвернулся я от окна. Смотрю – батюшка мой и матушка моя. Царствие им небесное. Пусть земля им будет пухом. Рухнул я на колени. Обнял. Руки целую. Бога молю, чтобы подольше продлил он момент сей сладостный. А они стоят, не шелохнутся. Да, и одеты они были точь-в-точь в ту одежду, в которой были похоронены. Они у меня… Один за другим. Сначала мать от болезни неизлечимой тяжелой. Потом отец от тоски помер. Да… Отец строго на меня в этот раз посмотрел. И говорит. Ах, Федька, Федька. Сукин ты сын. Мы с матерью старались. Воспитывали тебя. Отказывали себе во всем. Все только детям. Тебе и Лизе. Что же ты нас позоришь так перед Богом и людьми? Я ему говорю, не гневайтесь, отец, скажите, в чем моя вина перед Вами. Я тотчас все исправлю, сообразно Вашей воле и матушкиного согласия. Что ж сын. Слушай волю мою. Должен ты тотчас же найти женщину по имени Анна и жениться на ней немедленно и ребенка своего признать и усыновить. Батюшка, помилуйте, о какой такой Анне, о каком таком ребенке Вы говорите? Я ни о женщине такой, ни о ребенке ее слыхом не слыхивал, видом не видывал. Матушка, пожалейте меня, смилуйтесь надо мной, родные мои. Не знаю я, о чем Вы таком меня просите. Знаешь, сказал отец и сильно оттолкнул меня от себя, да так, что я полетел как бы в пропасть такую бездонную. Лечу я, ног не чуя, и думаю, все, конец мне пришел. И пожить-то толком не успел, а уж и помирать Господь велел… И проснулся. На перине пуховой. Мокрый весь. В лихорадке. Жар по всему телу. Ломота. Хотел Ивашку позвать, да вспомнил, что третьего дня отпустил его в деревню на похороны какого-то его дальнего родственника. Сам теперь, всё сам. Встал, подошел к кадке, зачерпнул ладонью воду, умылся. Вроде полегчало. Что же за сон такой? Горький. Безнадежный. Ох, не к добру видно увидел я его. Не к добру! Ни разу еще родителей своих покойных не видел я во сне. Душа как болит! Слезы из глаз. Бедный я бедный. И за что мне такое наказание? Прилёг я опять, а заснуть не могу. Всё не выходят у меня из головы последние слова отца-батюшки моего Ивана Никифоровича. Да у меня даже ни одной знакомой по имени Анна нет. Да и не было никогда. Не всегда, наверное, сон в руку. Бывает, наверное, и горячечный делириум. Прости господи за басурманские слова. Встал на коленях перед образами и сочинил молитву. Господи, прости меня за все прегрешения вольные и невольные. Прости за помыслы недостойные. Прости за дела нестерпимо подлые. Прости меня, раба твоего слабосильного. Укрепи дух мой. Очисти душу мою. Спаси тело мое от осквернения болезнями. Ивашка, помоги… Нет Ивашки. Встал. Хотя я по утрам… да я вообще очень редко водку пью. Но тут не удержался, налил себе стопку, выпил. Чтобы дрожь унять. Решил в церковь сходить. Свечку поставить за упокой души родителей своих. Ведь вот беспокоятся обо мне, во сне приходят, разговаривают. А может это бесы приходили, прикинувшись отцом с матерью. Бесы они хитрые, они все могут. Заторопился я. Оделся во что попало. Ведь сам я найти в своей комнате без посторонней помощи ничего не могу. Сапоги нечищеные около двери стоят. Их одел, потому что туфли лакированые не смог найти, как ни искал. А свечки зажигать… И ведь не отпустить его я не мог. Любил он родственника своего. Всё рассказывал, как тот его на себе катал. Вышел на улицу, солнце ударило в глаза. Прикрыл я ладонью глаза. Прищурился. Пошел, не торопясь, мимо березок, знакомых с детства, вышел на пыльную дорогу и пошел к церкви. А сон все не выходит у меня из головы. Родители, как живые у меня перед глазами стоят. Иду – плачу. Со мной мужик какой-то поздоровался, поклонился. Я ответил ему поклоном. Как дошел не помню. Глядь, вот и ворота передо мной. Перекрестился, поклон отбил, в церковь зашел. Свечки взял, поставил перед образами, думу думать невеселую начал. О жизни своей, о ничтожестве своем перед богом, о грехах своих тяжких. Смотрю девушка вошла и будто знакома она мне, глаза скромно опустила после того как встретилась со мной взглядом. Что-то я прочел важное во взгляде ее, но понять не успел. Закрыл глаза. Вдохнул полной грудью воздух. Ладан благотворно на моё тело влияет. Радость в душе и в теле появилась. Дурные мысли ушли куда-то, жизнь стала снова рисоваться в радужных красках. Открыл глаза, посмотрел на Иисуса и сказал: «Спасибо тебе, Господи, за всё, что ты делаешь для меня». И сам себе показался тогда благочестивым христианином и порядочным русским гражданином. Слуга царю. «Да ниспошлет Господь многие лета Императору нашему, батюшке Николаю Александровичу». Совсем даже гордость за себя наполнила сердце моё. Я хороший. Даже если никто меня и не видит, и не слышит, Бог-то он всё видит и всё слышит. Перекрестился. Поклонился. Правой рукой коснулся пола и вышел. У церковных ворот неожиданно та девушка-красавица нагоняет меня и говорит. «Здравствуйте, Федор Иванович, сокол мой ненаглядный! Это я, Нюра». Нюра, Аня. Боже, как же я мог забыть о ней. Сколько лет прошло? Пять? Шесть? Похорошела. Волос черный. Глаза зеленые. Глаз не отвести. «Куда же пропали Вы тогда? Я Вас искала, искала, все глаза выплакала? А Вас и след простыл. Нехорошо Вы со мной поступили тогда. Нечестно». И смотрит на меня своими глазенками чистыми-чистыми, как у ребеночка. Я от стыда не знаю, куда мне деться. Мог бы под землю провалиться – провалился бы. Ведь обесчестил я тогда невинную русскую девушку, а сам, как подлец сбежал. В любви вечной клялся, а сам всё равно сбежал. Вечерний звон, бом, бом. «Так, по…, по делам-с. На Дальний Восток. По государственным. Да-с». «А что ж не зашли, не попрощались»? «Так… Вот… Говорю же. По делам. Срочно… Предписание… На сборы… Времени… Не дали». «А здесь, какими судьбами»? «Дом». «Что дом?» «Купить хотел…». «Купили»? «Купил…» «Да Вы не беспокойтесь так сударь мой, Федор Иванович. Вижу, не удобно Вам встретить меня. Нет стремления со мной разговаривать. Вы даже не обняли меня, не поцеловали. Хотя раньше… Пойду я. Суди Вас Бог». Сделала шаг, остановилась. «Хочу я Вам на прощанье сказать…». Сейчас скажет, как сильно она любит меня. «Сын у меня от Вас. Федором назвала в Вашу честь». Заплакала, прикрыла лицо ладонью и побежала. Я стою, красное лицо, жар, прилив у меня. В голове картина из детства. Бабушка моя, Софья Андреевна, сидит на диване, пот ручьями струится. Она веером обмахивает себя и говорит: «Прилив у меня». Побежал я, догнал Нюру. Долго-долго что-то нудное, пустое и нелепое говорил ей. А на прощание протянул ей пятирублевую ассигнацию. «Мне от Вас ничего не надо. Как-нибудь проживем». Поклонилась мне и пошла неторопливо по тропинке пыльной. Я кричу себе: «Беги за ней, беги, несчастный! Это же жизнь твоя уходит!» Но не побежал. Упал на дорогу. Лежал и рыдал. Оттого, что не выполнил родительского наказа. Оттого, что жизнь моя полетела в тартарары. Меня люди какие-то с дороги оттащили, под деревце положили, думали, что пьяный. А я и на самом деле, как пьяный. Ничего не вижу, не слышу и сказать не могу. Только хрип из горла раздается. До вечера я под березкой той пролежал. Вернулся домой и запил. Долго пил. С видениями ада. А что ж мне видеть-то прикажете. Судари мои. Друзья мои, товарищи. Братья по оружию. Боевые мои… Вот тогда я понял, что такое настоящий грех. Грех – это когда идёшь супротив главного направления своей жизни. Родовой линии. Против уважения к главе Рода своего. Против родительского слова. Против своей души, против жизни даденной тебе Богом. Мне кажется, иногда, что в те дни я и умер. Неживой я с тех пор. В зеркало смотреть не смотрел даже. А ведь сейчас все бы у меня было. Дети, семья, жена. Анна мне с тех пор каждый день во сне приходить начала. Посмотрит так кротко и укоризненно, повернется тихо и уходит. А ведь я ее даже искать не пытался, вот как бесы меня в оборот взяли. И я плачу. Да, господа, простите мне эти слезы. Простите. Я и на могилу отца, и на могилу матери не ходил с тех пор. Стыдно. Совесть мучает. Ест душу поедом. Так муторно. Так душу рвёт. Мне война в радость была. Как узнал я про войну с германцем, так я воспрянул телом и душой. На войне, подумал, я праведной, православной, за Веру, Царя и Отечество, искуплю я жизнью своей грех этот тяжкий. И ведь как я в бой всегда рвался, от пуль не уворачивался, в штыковую – всегда первый. Под пулеметы – не пригибаясь. Георгиевский Крест имею… Вот первого убитого мною немца, как сейчас помню. Пошли в штыковую. Пули свистят. Немцы – как девятый вал на картине Айвазовского. Сплошная серая масса. И тут я одно лицо различать стал. Немца одного совсем мальчишку еще. Он бежит, глаза раскрыл. Кричит что-то по-своему. Ну, я и пошел на него. Больше никого не вижу. Сошлись мы. Я ему саблю в сердце самое вонзил. Он ойкнул. Ружье выронил. Руки к сердцу прижал. И на землю оседать начал. А я ему все в глаза смотрю. А в глазах у него такой покой и умиротворение. Словами не передать. Первый мой был… Теперь мой черед. Вот рассказал про грехи свои и легче стало. Не так боязно. Не так тяжко уже помирать. Не так… Давайте, господа закончим со мной.
Я посмотрел на всех, на поручика Иванова, только что закончившего свой рассказ. На полковника Краснова, сидящего на табуретке, закрывшего глаза ладонью. На растерянного Шарко, пятившегося почему-то от меня. И на подполковника… Подполковника. Я не мог никак вспомнить ни его фамилии, ни имени-отчества. Сказывалась контузия. А также последствия газовой атаки.
– Ну же. Не забывай. Ты Богом поклялся. Всё уже обговорили. Господи, ну зачем для такого важного дела мы взяли контуженного … – сказал, почти завыл полковник, нервно притоптывая ногой.
– Вы, Ваше Благородие. Не того… Не очень… Вы свое слово сдержали, и я сдержу. Решил я грех этот на душу взять. За деньги большие решил. Ибо нужда у меня в деньгах великая. Спасибо Вам господин полковник. В ноги Вам кланяюсь.
– Быстрее. Не выдержу я.
Я подошел к поручику Иванову. Поставил его посреди комнаты на колени. Достал заготовленный мешок и надел ему на голову. Мешок оказался очень большой. Он закрыл не только голову его, но и плечи. Слышно было, как поручик начал неслышно читать молитву. За окнами прошел кто-то, громко гогоча. Полковник глянул в окно, но быстро вернулся. Я взял в руки винтовку, передернул затвор. Приставил дуло к голове Иванова. Но потом обошел его с другой стороны. Выстрелил в голову. Тело с глухим стуком ударилось о пол. Подполковник часто задышал.
– Расскажу теперь я. Признаться честно, мне ни о чем таком рассказать Вам нечего. Косноязычен, как всегда-с. Родился, вырос. Вспоминаю свою жизнь. А вспомнить, пересказать нечего. В голову ничего не лезет. Никаких воспоминаний. Мне говорили – учись. Я – учился. Мне сказал дядя мой полковник – иди на военную службу, почетно это, я и пошел. Жену мне мать подобрала, посватала. Дети сами как-то на свет божий появились. И росли. Даже когда сын младшенький, Кирилл, в речке утонул, никакого горя я не испытал особенного. Так, погоревал. А сейчас даже лица его вспомнить не могу. Поручик здесь про первого убитого немца нам так горячо рассказывал. А я ни первого убитого не помню, ни последнего. Сейчас Иванов лежит мертвый. С мешком на голове. Мне его не жалко. Мне вас не жалко. И себя по большому счету, тоже. Выходит, я и есть самый никчемный, самый бессердечный человек? Вы как думаете? Молчите. Глаза отворачиваете. Тогда я расскажу о нечеловеческой мерзости семьи нашей. О том, как отец мой, сестру мою старшую… О том, как жили они как муж и жена при живой нашей матушке. О том, что знал я все и никому не сказал, а главное, как я присутствовал при всех их мерзостях. Они знали о том, что я все это вижу. А я испытывал от всего этого несказанное удовольствие. И считаю это время самым счастливым в своей жизни. И вспоминаю о тех днях каждый день. И дрожь по всему телу. И сладость. И потеря. Что мне сейчас смерть, когда я такую боль, такую сладость, такое наслаждение испытал. Такой стыд. Именно тогда я понял, что богу все равно. Ему до нас дела нет. Грехи эти все люди сами себе придумали. Не наказывают за них. Ни за что не наказывает бог. Он не смотрит за нами. Он нам доверяет. Он знает, что все, что он задумал, мы с вами сможем выполнить. А выполнить задуманное можно, только если свобода, волюшка вольная людям дана. Только так. Делай, что хочешь. Но таись от людей. Ибо люди наказать могут, сообразно непонятно кем выдуманным правилам. Где это – грех, это – святость. Книги тоже врут, особенно которые учат. Учат, сами не знают чему. Учат… И которые не учат… Я запутался. У меня морали нет никакой. У меня воспоминаний нет никаких. И не жил я всё это время. Только тогда. Только тот год, когда я застал в лесу отца моего и сестру мою. Я не называл их по имени с тех пор. Я не разговаривал с ними. Отвечал только редко: «Да, папа». Или здоровался: «Здравствуй, сестра». Странно, что мать этого не замечала. Не хотела замечать. Она настолько была поглощена хозяйством, следила за тем, чтобы все были сыты, довольны, помыты и образованы, и на ночь, отходя ко сну, все бы ей говорили: «Спокойной ночи, маман». А у меня с той поры. Как бы Вам это объяснить. Я слепой как бы был. С меня шоры эти сняли. Отец родной и сестра родная сняли. И я увидел реальность, какая она есть. Без прикрас. Бес прекрасен. Вот в кого я верю, так это в Беса. В бога я тоже верю. Но бог создал нас и ушел. А в подарок оставил нам Беса. И ведь это Бес постоянно говорит у вас в голове. Ведь это Бес постоянно подсказывает, что надо делать. Он ни на секунду не оставляет вас, Бес, без своего внимания. Говорит. Говорит. Говорит. А на самом деле его нет. Его нельзя пощупать, увидеть. Только услышать. Он слова тебе самому вставить не дает. Только что захочешь сказать или подумать, он тут как тут. Хрю-хрю. И так тебе логично все расставляет по полочкам, что тебе и деться некуда. Эмоции – это не его. Чувства – это не его. Боль, наслаждение – это не его. Он как советник. Действительный, статский. Советует. Но, ни за что не отвечает. А отвечаете вы. Жизнью своею в итоге за всё. Вот в этот самый счастливый год я его вообще не слушал. Он мне – уйди, стыд, срам какой. А я не ухожу. Он мне – скажи матери. Ты, как верный сын, всё должен матери рассказать. А я – не рассказал. Он мне – не занимайся рукоблудием. А я – занимался. Он мне – не рыскай по лесу, не ищи их, не выслеживай их дома, не лови их взгляды. Нет, Бес. Буду! Буду! Буду! Я представлял себя на месте сестры. Я ощущал все эти ощущения, которые представлял себе в воспаленном сознании. Я чувствовал горячее тело, горячие руки отца, его поцелуи, чувствовал, как он входит в меня. Ночью я до утра не мог уснуть. Я маялся в божественной неге воображаемого мира. Где я был женщиной. Слабой, нежной, красивой. За год я осунулся, похудел. Мешки под глазами. Шаркающая походка. Земской доктор не смог определить причину моей болезни. Несколько раз возили меня в столицу к немецкому эскулапу, да все без толку. Хотя отец и сестра, безусловно, знали причину моего недуга. Они уже не скрывались от меня. И если я отставал от них, в похотливом своем путешествии через лес, к месту уединения их в сладком грехе, они останавливались и поджидали меня. И я целый час летал по всем кругам ада. С удовольствием, зудящим по всему телу. Я всегда испытывал радость при этом. Счастье. Умиротворение. И старался как можно реже ходить в церковь под разным предлогом. Разлюбил я бога, бросившего меня на произвол судьбы. Но судьба не бросила меня. Судьба уготовила мне испытание, которое сломало меня на всю жизнь. Воткнула в сердце шип, который только сейчас, благодаря Вам, только можно вытащить… Сестра моя вскоре повзрослела и стала прелестнейшей девушкой. Ласковой, нежной. Но с чертовщинкой в глазах и поступках. Буйство её выражалось в том, что иногда она по три часа в пруду плавала туда-сюда. Туда-сюда. А выйдет, даст мне сладкую затрещину. И побежит, куда глаза её прекрасные синие глядят. Я за ней бегал давно уже хвостиком. И преследования эти, скажу я вам, приняли болезненный характер. Мать к тому времени считала меня неизлечимо больным. Да и врач не переубеждал её в этом. Однажды я слышал, как он говорил матери: «Крепитесь. Я думаю, ему не больше года осталось». Я точно знал, что это не так. Да-с… Я вышел один раз, даже, в платье старом сестры моей. Думал, что это смешно. Надо было видеть их лица при этом. Матери, отца, сестры, прислуги. Отец разрыдался. Я понял – мне надо как-то снять напряжение. Я развернулся, пошел обратно наверх и переоделся в свою обычную одежду. Больше я так никогда не делал, мне достаточно было моих фантазий. К нам нечасто приходили гости. Я никогда не спускался к ним, да и меня никогда не звали к гостям. Слух о моем недуге давно распространился за пределы нашего поместья. Но я однажды понял, что произошло какое-то изменение, скорее не понял даже, а почувствовал. Будто песня оборвалась. И наступила зловещая тишина. Я увидел, как сестра выбегает за руку с каким-то молодым человеком. Они бегут к калитке, которая вела в лес. Они обернулись. И я поразился тому, насколько же этот молодой человек похож на моего отца. У нас в зале висел портрет отца, когда ему было лет двадцать пять. Так вот портрет этот и молодой человек, смотрящий на меня и машущий мне рукой, будто одно лицо. Я догадывался, что сейчас произойдет что-то страшное и поэтому перестал выходить из своей комнаты. Еду мне приносили, мыли меня тоже в комнате. Даже ведро поставили… Мать как-то зашла ко мне вся сияющая, долго обнимала и сказала мне, что скоро у Дашеньки свадьба. Сын графа Ланского просил у нас с отцом руки твоей сестры. Да и сам граф с супругой приезжал. Отец дал согласие. Меня колотить начало, в жар бросило. Мать не заметила этого и вышла из комнаты. Я приготовился к худшему. К падению дома Ашеров. Так я обозначил про себя свое, наше будущее. Мои адские предчувствия не заставили себя долго ждать. За неделю до свадьбы в реке выловили труп моей сестры. Никто не мог сказать, что же случилось. Насильственной ли была смерть. Следователь из города приезжал с помощником своим. Но, не найдя никаких улик, уехал. Признали несчастным случаем. Но я знал, кто убил сестру. Я знал и не мог простить, не мог не отмстить. И я решил сделать месть главным делом моей жизни. Решил, что здоровье мое пойдет на поправку. Стал делать зарядку. Через месяц уже гулял в лесу. Каждый день приходил на могилу сестры. Разговаривал с ней. И всегда, когда видел отца, старался смотреть ему в глаза. Он не отводил взгляд. Он знал, что я задумал. Он знал, что я знаю, кто убил сестру. Безумие росло, крепло. Я перестал что-либо замечать, кого-либо замечать кроме него. Думал только о нем. О предстоящем возмездии. О улучшающемся моем самочувствии. О здоровье богатырском. Мать, совсем было зачахнувшая после смерти сестры, вдруг воспрянула духом и начала заниматься только мной, думать только о моем будущем и устраивать его. И вот однажды, когда матери не было дома, я, предварительно отослав по незначительным поручениям всю прислугу, предложил отцу прокатить его на лодочке. Он покорно согласился. Мы дошли до лодки, он сел, я толкнул лодку и ловко вскочил на нее. Он все это время, пока мы плыли на середину озера, возводил глаза к небу и что-то шептал. И еще. Он надел какую-то рубашку белую, которую при мне раньше никогда не надевал. Лягушки квакают. Птицы чирикают. Ветер. Деревья шумят. Облака по небу плывут. И тут я толкаю его, он падает за борт, я переворачиваю лодку и отталкиваю ее как можно дальше от того самого места где мы с ним плескаемся. Он плавать не умеет, хотя и меня и сестру прекрасно плавать научил. Он яростно и радостно беспорядочно бил руками по воде. Вдыхал жадно ртом воздух. Создавая вокруг себя штормовое бурление и фонтаны… Да, он быстро пошел ко дну. Но я смотрел на это с отстраненностью изысканной. И потом выплыл на берег и стал звать на помощь… Вот мой самый большой и непростимый грех. Но я не считаю это грехом. Меня поэтому на войне и не убили, что я вообще после этого ничего грехом не считаю. И действовал на войне расчетливо, холодно, не предаваясь эмоциям. И сейчас, господин полковник, я благодарен вам за это… Странно, Реквием в ушах звучит, господа. Да-с. Реквием Моцарта. Как кстати. Давай Иван.
Я подошел к подполковнику, подвел его поближе к трупу Иванова, поставил на колени.
– И давно Ваше Благородие у Вас случай этот произошел?
– Какой случай?
– Ну, вот этот, который Вы сейчас рассказали.
– Тридцать лет назад. А что?
– Видел я этот случай, Антон Петрович, как Вы и рассказали. Ребенком совсем малым я тогда был. Плыли на лодке. Потом лодка перевернулась. На лодке было два человека. Потом один приплыл на берег, на помощь стал звать, а второй, батюшка Ваш Петр Николаевич, утонул.
– Сейчас, дорогой мой, это не имеет абсолютно никакого значения. И совпадение это, нисколько меня не трогает. Перед смертью на другое внимание обращаешь. На свет керосиновой лампы мерцающий. На запах ее, на то, как снег за окном падает. Неудобно мне, милок, вот так на коленях стоять. Вот я о чем. Ты бы уж поскорей. Прощайте штабс-капитан, прощайте господин полковник. Не встретимся мы на небесах. Не будет больше ничего. Смерть – это конец.
Надел я на подполковника заранее приготовленный мешок. Мешок поменьше был предыдущего. Затвор. Выстрел. Как на раз-два. Быстро. Полковник зарыдал.
– Не плачьте, полковник, не жалейте прошедшую безвозвратно жизнь. За грехи наши рано или поздно рассчитались бы мы жизнями своими. Я всегда знал об этом. Грустно, но справедливо устроен этот мир. Бог, наш отец, смотрит за нами строго и серьезно. И совершая грехи эти богомерзкие. А грехи – все богомерзкие. В этом я уверен до конца. До самого конца… Я спокоен. Давайте я вытру Ваши слезы, мой достойный командир, мой дорогой старший товарищ. Вот так. Вы для меня главный пример святого на войне. Молчите, молчите. Святой – это не тот, кто грехи не совершал. Святой – это тот, кто грехи свои осознал, принял и отмолил. Действиями, причем, своими отмолил. Мы обсуждали это с вами. Отец родной, после того разговора с Вами, мне небеса открылись. И товарищам нашим, которые уже отправились на небеса в рай. Святые наши уже на нынешний момент Федор Иванович и Антон Петрович. Царствие им небесное. Души их сейчас скоро предстанут пред Очами Его. И Суд его будет страшен и справедлив. И я скоро… Я… Мой грех страшнее Иудиного. Страшнее и трусливее и… Ненависть. Вот, что в душе моей тогда происходило. Ненависть к миру, к людям, к Богу и к себе. Я ждал конца света больше всего! Страшного суда. Как же я хотел, чтобы бордель этот, называемый земной жизнью, вселенски окончательно завершился. Конец, понимаете? Все, больше ничего не будет. Ведь если ж я умру, а несколько миллионов людей продолжат жить – это не справедливо. А если все умрут – бальзам на сердце. Это притом, что я ждал, надеялся. Ах, как сладко, братья мои… Можно я к Вам буду обращаться братья мои? Ведь Вы ж последние, кого я перед смертью всё еще буду видеть. Да я ждал, надеялся. Как бы ни страшно звучали мои слова. И вот я знал, что конец света случится, а он возьми, например, и случись. И последние слова мои на вершине экстаза – «А я всех предупреждал, что так и произойдет!!!!!» Хотя я никого не предупреждал, а просто так языком трепался. И я возжелал конца света страстно, но никак не знал, как лично я могу конец света этот приблизить. Выпивать я каждый день начал. Страшно, убийственно, методично. Не просыхая, как какой-нибудь разорившийся купец. Сначала «Смирновскую». Потом, когда мозг и организм мне постепенно отказывать начали, когда доктор сказал мне, что в следующее Рождество, похоже, голубчик, в церковь уже не пойдете – Вас внесут. Перешел я на легкие красные вина. Сходил на следующее Рождество ненадолго в церковь, пришел домой, налил себе бокал «Каберне». А я дома не один. Стоит слева от меня человек молодой, пристально смотрит. «Выпейте, выпейте», – говорит он мне с иностранным акцентом. Иностранец значит. Это у меня, значит, серьезная горячка началась. С галлюцинациями. «Нет, это не горячка. Вино подготавливает хорошо к встрече с такими демонами, как я. А еще отвар из мухоморов». «Отвар из мухоморов я пить не буду, хоть режьте меня. Да и вино прекращу пить на время разговора нашего, недолгого я надеюсь. Ну-с, сударь, чего изволите?» Поставил я фамильный хрустальный бокал на скатерть и бесцеремонно начал рассматривать незваного гостя. Молодой парень. Среднего роста. Одет не по-нашему. В иностранную, скорее даже английскую одежду. Волос черный. Глаза как у арабченка. Волосы растрепались, как будто он откуда бежал. Губы тонкие. Нос прямой. Подбородок волевой. Чуть ниже и правей под правым глазом родинка. Уши больше среднего, закрыты наполовину волосами. Зубы неровные. Хвоста, рогов и копыт не наблюдается. «Общение, я извиняюсь, долгое будет. Я вам должен будущее этого мира показать. Жуткое на самом деле будущее. А вы должны его пустить в мир. Или не впустить. На Ваш выбор». «А если я его не впущу, что будет?» – взволнованно спрашиваю я. «Рай на земле, но без Вас. А если впустите – Ад, но с вашим живейшим участием, дорогой Дмитрий Сергеевич». Я подумал, что надо просто поспать. Чайку с лимоном попить. И все пройдет. Проснусь утром как обычно. Веселый и радостный. Как давно уже не бывало. «Поспите, поспите. А я здесь рядом посижу, подожду, пока Вы проснетесь», сказал бес с язвительной улыбкой. «Или не проснетесь. Все только на Ваш выбор и ради Вашего удовольствия, любезный мой друг». Меня пугает это. Меня испугали его слова. Я боюсь не проснуться. Но вида не показал. Какое сейчас усну? Как усну? Если поджилки трясутся. Выпью вина. Вот Вам. И еще. И еще. Видел, бес, как русские люди пьют? А он в кресле качалке лежит, покачивается, дремлет. Как будто не интересно ему. Стал я пристально в него вглядываться. Спит как будто. В вот возьму револьвер, курок взведу и выпущу всю обойму. «Вот этого делать Вам точно не надо, господин Шарко», – официальным тоном говорит чёрт, – «только патроны зря потратите». И спит дальше, как ни в чем не бывало. Ладно. Ладно. Ла-а-а-дно. Допил вино. Лег на кушетку накрылся пледом. Закрыл глаза. Заснуть пытаюсь. И тут вроде как движения какие вокруг, что ли. Ветер такой. Теплый. Морем что ли запахло. Музыка чудная. Никогда такой не слышал. И меня начинает как бы приподнимать. Лечу плавно. И страх. И восторг. Открыть глаза боюсь. «И не надо. Я скажу, когда можно будет глаза открыть.» Музыка мелодичная, на неведомых инструментах. Методичные удары. Шум. Голоса. Вот опять прекрасная мелодия. Голоса опять. Галилео. Фигаро. Черт знает что. «Я знаю, что это, но Вам не скажу. Пожалуйста, Дмитрий Сергеевич, зовите меня Робертом, мне так привычно и приятственно. Вам не сложно?» «Нет, не сложно». «Ну вот и хорошо, открывайте глаза, голубчик». Открыл. Ого. Амфитеатр. Невообразимых размеров. Больше чем собор святого Петра в Риме. Амфитеатр, разрубленный пополам. А посредине окно огромное. И в этом окне лицо демона Роберта. Но размеры. Как у циклопа. Но только голова видна. Ног, рук, туловища нет. «Садитесь, пожалуйста, на кресло, мой дорогой. Устраивайтесь удобней. Сейчас на этом экране, где вы видите мою улыбающуюся физиономию, Вам покажут фильму про будущее, то самое, ужасное, которое Вы, как я уже говорил, должны впустить в наш мир, или не впустить. Смотрите и наслаждайтесь». Свет выключен. Фильма началась. Музыка Бетховена. Начал по сторонам смотреть, кто же играет на фортепьяно. Иль на рояле? Но никого не увидел. Хорошо играет «Аппассионату». Смотрю. Да-с. Зрелище. Все цветное и объемное даже. И запахи. Вижу война. Страшная. Кровавая. Трупы. Люди в противогазах. Штыковые. Порохом пахнет. Землей. Ипритом. Мне плохо, я выйти хочу. И вдруг себя вижу, героя такого. Поднимаю взвод в атаку. Ничего не боюсь. Да друзья. Именно тогда я увидел эту войну, в которой мы участвуем. Далее съемки с аэроплана. Долго смотрел. Как все эти массы людей перемещаются. Убивают друг друга. Полководцев. Генералов. Фельдмаршалов. Государя… Он скоро отречется от престола. На его место придут еврейские разбойники и заварят в России-матушке такую кашу. Царя-батюшку расстреляют с семьей. Голод. Разруха, убийства. Церкви все разрушат. Много я видел их безобразий. А народ безмолвствует… Да-с. Придет век массовых убийств, век падения нравов, исчезновения культуры, искусства. Инородцы будут притеснять русских православных людей. Издеваться над ними. Брать себе их жен, насиловать их. Убивать наших детей… Даже не тысячами, миллионами. Сначала англичане, французы, американцы будут страну нашу рвать на части. Потом немец опять. Ох, это будет так страшно. Столько смертей, столько горя. Пройдем мы по лезвию ножа к этой победе. У германца будут и еропланы железные и танки, и все на их стороне и удача и сила. А мы их все равно раздавим. Но Россия никогда уже после этого не оправится. Слишком велика цена, которая будет заплачена. А потом всё… Страшная война, которая погубит почти все человечество. Останется из всего человечества только несколько тысяч людей. Да и те будут под землей жить в огромных подземных пещерах. Но это лет через триста. А я доживу до семидесяти лет, доживу в почете и уважении, в услужении у этих шакалов, которые захватят власть в России. И похоронят меня в Кремлевской стене. Мерзость какая. Потом кто-то закричал. Я вот сейчас точно не помню, что. Но, по-моему так. А сейчас музыкальная пауза! И тут появилась негритянка такая страшная, которая запела бесовскую музыку под бесовские скрежещущие звуки. Я вот помирать буду, песню эту не забуду никогда. Ай-Фи-Лю. Люююю. Ай-Лю-Лю. Ай-Фил-Лю. Тьфу, пропасть какая. А потом буквы огромные всплыли. Вот как сейчас их вижу. Ооппа Гаттея. (На самом деле на экране было написано – Donna Summer – прим. Автора). Появился бес снова во весь свой циклопический рост и голову мерзкую ко мне тянет. Дымом дымит. «А какая же жизнь будет, альтернативная, так сказать, не изволите ли ознакомить? Господин черт», – спрашиваю я его. «А вам не все ли равно? Вас не будет. Вы в случае выбора альтернативной, как Вы изволили выразится, жизни, немедленно умрете. Здесь и сейчас. Одно могу сказать. Войн не будет. Ни одной, никогда. Вы одного человека очень хорошего, не сможете убить». «Убить на гражданской службе? Вы бредите? Я оружия в руках никогда не держал». Раздражать меня если честно цирк этот начал. Злой я стал. А когда я зол… Лучше даже Дьяволу не становиться на моем пути. «Да, – говорит он, – вы своей пьянкой запустите некую цепочку событий, которая приведет к смерти человека, который за несколько лет изменит мир до неузнаваемости, и никто не сможет ему помешать. Кроме Вас». Вот какой я важный человек. Вот я все могу. Как же хочется напакостить человечеству. Дайте шампанского. «Дайте шампанского, Роберт!» И глазки у меня забегали как у вора, который у бедняка последний алтын стащил. «Ламбруски отведайте». Ламбруска, так Ламбруска! Рано мне помирать. «Рано мне помирать, дорогой бес. Я еще повоюю. Я возьму от жизни все. И пропади оно всё пропадом». И разбил бокал о пол. Тут же проснулся у себя в комнате. Оказывается, я уснул на кровати в одежде и обуви… Но все что увидел я тогда в этом странном сне – сбылось. И война. И жизнь моя. Картинки точь-в-точь, как я видел той памятной ночью. И понял я, какой страшный грех совершил. И уже три года мучаюсь так, как Иуда не мучился. Вот откуда храбрость моя отчаянная. Уж очень я хотел смерти. И вот подвернулся сейчас такой случай. Спасибо Вам, полковник. И тебе, наш нечаянный избавитель. Не дам я сбыться худшему будущему. И никто не похоронит меня в кремлевской стене. Не исполнится пророчество. А если в мелком неточность, то и по большому счету значит ложь это всё. А может, не зависит от нас ничего. Всё уже записано в бесконечной книге бытия. И мы несемся, как паровоз по рельсам, не в силах ничего изменить. И Бес издевался надо мной и потешался над моим бессилием и вынудил меня сказать то, чего я не мог не сказать. Ведь если сверху на нас посмотреть мы как муравьи в муравейнике. Много нас, маленькие мы и ничего от нас не зависит. Только я передумал. Да, да. Положи дружок винтовку к ногам. Осторожно. Вот так. И вы господин полковник руки поднимите. Я стреляю очень хорошо, советую Вам не проверять этого моего умения. Не прожигайте меня взглядом. Я соврал. Да я честью клялся, что мы исполним задуманное. Но мне страшно стало, я не хочу умирать. Я еще достаточно молодой. У меня дети, жена красавица. Я знаю свое будущее. Ну и что. Оно вполне себе ничего. Умру я тихо во сне. Но это когда еще будет. Почести, слава, величие. Имя мое впишут золотыми буквами в книгу Истории. Мною гордиться страна будет. Я… Я… Не бывать этому. Все это ложь. Я жить хочу. Дышать. Любить. Все что я сейчас хочу – жить. И я буду бороться за нее. Цепляться зубами буду за нее. Ногтями. Вы только не обижайтесь, пожалуйста, но я вас убью. Обоих. Я к вам лично никакой неприязни…