Роман Александрович Денисов
Партия

Кg1 – f3

На ум ничего не приходило, сколько он ни силился найти пусть даже тень решения. Вместо этого в голове навязчиво играла не к месту услышанная блатная песенка. Весь вчерашний день и полночи, если не считать поход с Герой в кино, ушли у Саши на эту головоломку. Результат – нулевой.

«Похоже на дырки в дуршлаге или на тёрку, ещё смахивает на пульт от телевизора, смех, какие ассоциации… а только мусор, глумясь надо мной, обещает, гад, долгий срок чалиться… нет, так не разобраться, тут нужен помощник… долгий срок ча-литься… неужели придётся к дяде ехать? Ох, не хочется. Нет, сначала обращусь к Чирику, он всё-таки в Ленинской работает, может, что подскажет».

Чирик был единственным школьным приятелем Саши. Их учёба совпала с началом девяностых, в тот прекрасный момент, когда по всей стране перестали гореть Вечные огни, а в туалетах не спускалась вода, когда учителей подкарауливали после уроков и избивали, свободно бухали в классе, совокуплялись в актовых залах, токсикоманили, надевая пакеты с «Моментом» на голову. А старые педагоги, сидя даже без нищенской зарплаты, порой не приходили на уроки, боясь инфаркта где-нибудь у доски.

Чирик не вписывался в нормальное явление того времени. Он не курил ни в старших классах, ни позже, не пил и презирал мат, за что, в свою очередь, презирали его. Часто били. Саша постоянно заступался за товарища, в результате чего их объявили чуть ли не изгоями. Дальше, окончив школу с золотой медалью, Чирик поступил в МГУ, правда не окончил его, неожиданно уйдя с диплома. Тогда их отношения прервались. Сейчас школьный друг работал в Ленинской, о чём Саша узнал недавно от общего знакомого.

Оторвавшись от странных точек, он потянулся к трубке старого дискового телефона. По памяти набрал домашний номер Чирика. Долгие гудки, и никакого ответа. «Может, звук звонка поставлен на “тихо” или в квартире никого?» И Саша пошёл к нему домой.

Друг жил с мамой в трёхкомнатной квартире, полученной в советское время. Раньше у них была большая семья, однако со временем отец ушёл к другой, старший брат пропал много лет назад, сестра, познакомившись по интернету с голландцем, уехала к нему, и остались они втроём: мама, Чирик и кот по кличке Фу-Фу.

Квартира располагалась в ещё более хрущёвом доме, чем у Саши. Пятиэтажный опрокинутый небоскрёб на противоположной от Александра стороне железной дороги. В детстве они пускали друг другу самодельные радиоуправляемые самолётики с письмами, их балконы были аккурат напротив. Как-то одноклассница увидела их занятие и на следующий день рассказала ребятам в школе, это стало поводом для глумливых издёвок.

Дверь открыла мама:

– Здравствуйте, Татьяна Ивановна. Егор дома?

– А он вам… Саша, это ты, здравствуй! Давно не заходил, ну как ты? – с нетерпением спросила она.

– Да я ничего, работаю, мне Егор очень нужен.

– А его нет, он на работе, ты ему позвони. – Татьяна Ивановна стала прикрывать дверь.

– Я его сотовый не знаю, где он работает, в Ленинской?

– В Столыпинской, переименовали же.

В щели за дверью показалась полоска мужского тела.

– Ты, Саш, к нему в библиотеку съезди, он там. Ну, всего доброго. – Она спешно закрыла дверь.

Бронзовый Достоевский перед входом в библиотеку, скорбно скрючившись, взирал на сидевшую под ним молодёжь. Один парень с огромными тоннелями в ушах весьма успешно знакомился с девушкой. Он рассматривал затейливое тату на шее и верхней части её груди, от которой шёл пар на свежем апрельском воздухе, а потом, подняв куртку, показывал своё, на спине. Судя по их лояльным улыбкам, дело шло к дружбе.

На входе, пройдя мимо охранника, Саша подошёл к миловидной пожилой женщине, сидящей за столом у подножия огромной мраморной лестницы.

– Простите, вы не подскажете, как мне найти сотрудника библиотеки Егора Черешнева?

Пожилая дама сделала удивлённое лицо и показала глазами в сторону двери. Саша посмотрел туда: отличная дубовая дверь, инкрустированная латунными рельефами, таких теперь не делают. Он хотел уже повернуть голову, как встретился взглядом с Чириком. Его было трудно узнать: вместо длинных волос был бритый череп, вместо пижонских бакенбард грубая щетина. Он стоял, одетый в чёрный спецназовский свитер и чёрные штаны с кучей карманов, было видно, что ему неловко.

– Егор… – Саша протянул руку. Егор не сразу пожал её. – Ты здесь охранником?

– Да, а что?

– Ничего, просто я думал, ты…

– …работаешь директором. Это хотел сказать?

Было очевидно, что школьный друг совсем не рад ему.

– Я к тебе по делу, мы можем поговорить?

– По делу? – Егор, помолчав, добавил: – Ладно, у меня через десять минут смена, подожди на улице.

Чистый весенний день, стаи голубей в бирюзовом небе, красиво целующаяся татуированная пара – всё это настраивало на амнезию, хотелось забыть о проблемах и улыбнуться солнцу, другу, выходящему из библиотеки.

– Ну, какое у тебя дело? – всё так же не слишком дружелюбно спросил Егор.

– Дело срочное. Я утром заходил к тебе…

– Больше не заходи, я там не живу, – поменявшись в лице, буркнул он.

– Переехал?

Егор достал из кармана пачку, вынул зубами сигарету. Не спеша прикурил, после второй затяжки сказал:

– Если ты заходил, то заметил, кто там теперь.

– Я видел там кого-то, но не разглядел.

– Мать теперь с ё… – Чирик поперхнулся, – живёт. Пойдём в одно место, недалеко тут.

Они вышли на Воздвиженку и пошли к Манежке.

– И что, ты ушёл из-за выбора твоей матери? – деликатно осведомился Саша.

– Не только. Ты-то до сих пор с дедом живёшь?

– Дед умер, четыре года назад.

Чирик поморщился. Пройдя молча по Моховой и не доходя до Тверской, они свернули в проулок. Там удивительным образом сохранились старые, не искалеченные реконструкцией дома. Встав у одного из них, Чирик указал на облупившуюся дверь, над ней была вывеска: «Винтовка Мосина».

– Нам сюда.

Холл был необычен. На стенах висели патронные ленты, между ними фотографии-сепии прошлых времён. С потолка куполами свисали парашюты. На каменном полу были разбросаны пустые гильзы. Отдав верхнюю одежду гардеробщику, переодетому в солдатскую форму Первой мировой, они прошли в зал. Ноги разъезжались при ходьбе по гильзам, и довольно трудно было сохранять равновесие.

– Сядем у расстрельной стены, – предложил Чирик и повёл Сашу в конец просторного зала.

Расстрельная стена представляла собой красный кирпич, изрешечённый пулями. Садясь за сделанный из армейских ящиков стол, Чирик подозвал официантку. К ним подошла девушка в одежде сестры милосердия, с платком на голове и большим красным крестом на груди.

– Принесите вашего козырного и в наборе.

Только сейчас Саша, сев напротив Егора, разглядел на его лице жёсткие волевые морщины. Нет, он не выглядел старше своих лет, он выглядел так, как, возможно, выглядели люди его возраста при Дмитрии Донском или при Пожарском, сурово выглядел.

– Ну, рассказывай, чего ты хотел, – сказал он, закуривая от стоявшей на столе лампы-коптилки, и, видя недоумение, прибавил: – Один из немногих кабаков, где можно курить.

Саша достал из сумки лист и показал его Егору. Он секунд десять смотрел на него, потом взглянул на Сашу:

– Что за хреновина?

– Это схема, мне надо её расшифровать, ты же в науках рубишь, думал, подскажешь мне, что это.

Сестра милосердия принесла поднос с флягами и котелок с ложкой. Егор протянул флягу Саше.

– Будешь?

– Это что? – недоверчиво покосился на ёмкость Саша.

– Чифирь и карамель. Взбодримся?

– Ух ты… нет, я не могу, у меня три дня на расшифровку этой тарабарщины. Так что скажешь, Егор?

Егор отвинтил крышку фляги и сделал пару хороших глотков, пододвинул котелок, зачерпнув ложкой коричневую смесь.

– Ничего не скажу. То, что помнил, то вылетело. Я ведь после того, как институт не закончил, в армию пошёл, сам. В Чечню. Три года по контракту отслужил. Ты забудь, что я в школе ботаном был, сейчас я охранник, пусть и в библиотеке. Не совсем мечта детства… конечно. Это ты на своей железке, как хотел, так и работаешь. Ведь работаешь?

Саша кивнул. Подавленно спросил:

– А где живёшь сейчас?

– У Коляна Шнягина, помнишь его? Вот у него. Он мне рассказал, что из нашего класса всего меньше половины осталось. Бабы наши проститутками стали, почти все. Пацаны кто от цирроза, кто от передоза. Шняга хоть и кришнаит оказался, но правильно говорит…

– Кришнаит?

– Да, но не в этом дело. В общем, включён, говорит, какой-то тайный механизм самоуничтожения у нашего поколения. И не только у нашего, вообще у русских. Вырвали из природной среды и поместили в колбу со спиртом, опыты ставят. – Егор говорил чётко и отрывисто, чего раньше за ним не водилось. – Я там, в горах, насмотрелся на «чехов». Они пассионарии, пусть и варвары, им есть что защищать. Вот если ты чурке, например, скажешь, что драл его мать, он тебя загрызёт; а мы что? В лучшем случае в рожу дадим, да и то не все. А про наше правительство родное я просто молчу, оно сейчас сдаёт тех, кто выполнял приказ. Кого не сдали, того на улице или в подъезде сами «чехи» валят – мстят, гниды. Наверное, и до меня скоро доберутся.

– Ты про зачистки? Так это давно было, – осторожно вставил Саша.

– Про них самые. И тут срока давности нет. А как иначе было? Эти мирные, днём добренькие, а ночью с калашом выходят! А-а, забудь… слушай, хочешь посмеяться? Знаешь, кто из наших в порядке? – Егор впервые улыбнулся.

– Кто?

– Кузя! Он отсидел когда-то за что-то два года и после выхода создал в интернете онлайн-переводчик блатного жаргона, платный. В сети есть и бесплатные, но они неточные, неудобные и запас слов маленький. А у него всё обоснованно, как у Даля, ссылки, примеры, лингвистика; и на месте не стоит, постоянно пополняет свой «толковый словарь». Сейчас в среде блогеров его феня большой популярностью пользуется. Шнягин говорит, он за отдельную плату даёт уроки этой фени у себя дома. «Блатной фольклор от интеллигентного носителя» – такой у него слоган. «Бэху» недавно прикупил, цвет металлик…

Чирик громко хохотнул, потом, сжав кулаки, качнул головой и, взяв флягу, стал жадно пить, переливая коричневые струи через рот.

– Ну всё, ты иди, видишь, ничем помочь тебе не могу. А я посижу.

Было заметно, что чифирь произвёл противоположное действие, вместо прилива сил наступила подавленность. Егор смотрел на свои сжатые кулаки, наклонив бритую голову.

– А у тебя какой номер сотового, а то я только твой домашний знаю, – спросил Саша.

– Не надо тебе его знать, ты не обижайся, но лучше не надо.

На выходе Саша столкнулся с породистой эффектной женщиной лет тридцати. Он успел увидеть, как она подошла к Егору и села за его стол.

Кb8 – c6

– Какой же ты беспокойный старик, хотя бы немного посиди неподвижно!

Работа не ладилась, лицо натурщика было постоянно в движении, и скульптор Линос по прозвищу Оселок никак не мог его уловить. Прозвище Оселок ему дали, поскольку он приплыл в Афины с острова Наксос, откуда привозили превосходный мрамор и корунд, из которого делали оселки для заточки ножей.

Под широким и высоким навесом, хорошо укрывающим от палящего солнца, находились два человека. Деметрий сидел на высоком, грубо сколоченном табурете, непринуждённо, по-детски, болтая ногами, наслаждаясь спасительной от жары тенью. Он был гол, только снятый дряхлый хитон комом лежал на срамном месте, прикрывая его. Обнажённое тело рассекали чёрными линиями следы от меча и кнута. Скульптор, стоявший у своего изваяния и молотивший по нему железным скарпелем, напротив, испытывал раздражение и к погоде, и к мрамору, и к Деметрию. Он давно скинул свою хламиду и работал теперь в лёгкой набедренной повязке. Левая часть его лица в большей степени, чем правая, шея и не слишком крепкий молодой торс были усеяны прилипшими крошками камня.

Двор, мощённый крупным тёсаным булыжником, занимали самые разнообразные скульптуры. Тут стояли как небольшие работы второстепенных божеств, типа Селены и Пана, сделанные для окраинных небогатых храмов, так и монументальные, в виде главной покровительницы города, изображённой в гордой статичной позе защитницы. В углу двора в ряд были выстроены фигуры нимф, одну из них на безжалостном солнцепёке расписывал юноша, почти мальчик, по имени Пэн в смешной красной шапочке; он тщательно обрисовывал охрой веко мраморного личика. Но особо выделялась на общем фоне скульптура обнажённой женщины, не полностью ещё законченная. Смелый художник не постеснялся показать зрителям своё умение, точно и уверенно передать красоту женского тела. Вот только голова и закинутая за неё правая рука были лишь намечены.

Хотя натура была совсем несложна для подобного мастера, а характерные черты и вовсе упрощали задачу, скульптор никак не мог ухватить сущность портрета философа. Большой мясистый нос, лысая голова, выдающийся широкий лоб, кустистая борода и усы, прищуренные глаза… да! вот глаза и вокруг них; никак не удаётся попасть. «В чём же дело…» – бормотал про себя Оселок. Опытный скульптор работал сразу в мраморе, не делая предварительного глиняного эскиза, и он уже пожалел об этом, так как вынужден был срубить один слой из-за допущенной ошибки, что сделало работу чуть меньше.

Молоток звякнул о скарпель, скарпель отколол кусок мрамора большего, чем нужно, размера. Скульптор отложил инструмент и сел на низенькую табуретку, уставившись в пол. Юноша-подмастерье хотел было пройти через навес в дом за водой, но Оселок так рявкнул на того, что парень в испуге отбежал.

– Зря ты на него так, вспомни себя в молодости.

Вместо ответа скульптор недовольно сплюнул мраморную пыль.

– Скажи-ка, что, Мелисса больше не приходит позировать тебе? – Деметрий указал рукой на мраморное изваяние.

– Обещала вчера прийти, да не зашла. А без неё или с другой заканчивать не хочу.

– Видал я её дней пять назад. Хорошо, что я равнодушен к женщинам и на всякий случай к мужчинам.

После некоторой паузы Деметрий, расправляя усы, задумчиво продолжил:

– Гулял вчера по городу и встретил у гигийских бань старика Эфора. Он как раз вернулся из дальнего путешествия, дошёл да края земли, хотя у меня есть подозрение, что это не так. Но не суть, послушал я его рассказы о разных странах и дивных варварах, самые чудные из которых, сколоты, и соседние с ними племена обитают севернее Пантикапея и на полуострове Таврика, что на Понте.

Философ замолчал, потом продолжил:

– Я поступлю следующим образом, подобно блаженным Феакам, чьи корабли ходили по морю без руля, управляемые мыслью, отпущу себя на волю разума, закрою глаза и подумаю об этих варварских землях. То, что мне придёт на ум, обращу для тебя словом. – Старик поднял за верёвочку сосуд, сделанный из ценной тыквы, и отхлебнул добрую половину содержимого.

– Берег реки, ранний вечер, три человека. Одеты однообразно, на ногах меховые штаны, короткие куртки из кожи, опоясанные кожаными же поясами с золотыми пряжками, все с красивыми длинными бородами. У одного на голове шерстяная остроконечная шапка, он копошится у котла, обкладывая его хворостом; двое других сидят и расчёсывают костяными гребнями друг дружке волосы. Невдалеке видна кромка леса, возле неё небольшой табун лошадей и несколько фигур людей. Вдоль берега сложены временные шалаши из тополиных жердей и соломы, чуть ближе к лесу – шатры из шкур.

Человек, разводящий огонь, что-то отрывисто кричит, из шалаша вылезает женщина с кожаным ведёрцем и бежит к реке. На ней тёмный плащ поверх длинной рубахи, а на голове высокая шапка с покрывалом. Набрав воды, она выливает её в котёл, вокруг которого уже вовсю горит хворост. Постепенно к очагу подходят люди с разной снедью, у кого нога барана, у кого мехи с вином. Солнце постепенно садится, река становится маслянисто-золотой, лес тёмно-вишнёвым, люди сереют, и только те, кто поддерживает огонь, обретают мягкий бронзовый оттенок. Вот из просторного шалаша выходит старик. На нём нарядное одеяние, много золотых пряжек и застёжек, митра покрывает его голову. Он степенно идёт к реке. Постояв около неё, подходит к огню, садится в круг людей. Давно уже варятся бараньи ноги, оленьи потроха, сдобренные разными травами. Старик произносит неспешную речь, все слушают его не перебивая. После он берёт чашу, сделанную из человеческого черепа, отпивает из неё, но сразу начинает кашлять и отставляет сосуд. Из дальнего шатра к собравшимся подходит мужчина и протягивает старику свёрток из выделанной тиснённой орнаментом кожи. Старик разворачивает его, достаёт нож с серебряной рукоятью. Шепча неясные слова, он с силой бьёт себя ножом в сердце и тут же заваливается набок. Двое мужчин, бережно вытащив лезвие из сердца и сняв одежды с покойного, отрезают ему голову, кладут её отдельно в украшенный тончайшей сканью мешок, а тело опускают в кипящий котёл.

Кf3: e5

Пришлось Саше ехать к дяде.

Дядя Толя был слишком странным человеком, чтобы его можно было любить, попросту он был псих. Так считали и студенты, у которых он преподавал, и немногочисленные родственники. Обитал он в Подмосковье, в посёлке Сосновый Лес, была у него ещё двухкомнатная квартира на «Семёновской», но дядя в ней не жил, и вот почему.

В один из солнечных будних дней дядя Толя шёл на работу по своему обычному маршруту. На подходе к метро он пересекал по пешеходному переходу Зверинецкую улицу, ничего не нарушая, думая о компиляциях Ньютона, как вдруг уши заложило от страшной сирены вороного «Гелендвагена», который всё-таки затормозил перед оторопевшим пешеходом. Из машины вышли двое: пассажир и водитель, довольно плотного телосложения, водитель был даже чересчур толст. Под аккомпанемент страшных ругательств пассажира, касавшихся в основном сексуальной ориентации и внешнего вида, водитель обошёл своё авто, достал бейсбольную биту и с несвойственным его фигуре проворством подбежал к дяде, принявшись избивать того. Первый же удар по голове сшиб его с ног, остальное вспоминалось позже какой-то дикой каруселью. В больницу дядя Толя поступил с черепно-мозговой, с переломами обеих рук и с многочисленными внутренними гематомами. Следователь, приходивший один раз, скучно посидел и что-то записал, вернее, зарисовал: круг, в нём квадрат, в квадрате треугольник, опять кружок, квадратик, треугольничек… Дядя ничего не запомнил, ни лица, ни номера машины, ни марки; камер на месте происшествия не было. Выписавшись через полтора месяца из больницы, в которой его навещал только Саша, он самолично опечатал квартиру, быстро собрался и выехал в деревню, где стоял избушечный дом, поставленный дальним предком и перешедший ему по наследству. В этой самой деревне, ставшей сейчас посёлком, он и жил вот уже несколько лет.

Работал дядя Толя преподавателем на кафедре физики в институте с приятным японским названием НИУ МИСИ, и каждый день ему приходилось долго и неудобно ездить из посёлка к студентам как нормальному российскому педагогу – своим ходом.

Любопытен и дядин посёлок. Там берёт начало известная целебная вода, которую в советское время зачем-то очищали, а в новороссийское стали качать без фильтра, построили заводик, и полилась из труб жидкость в бутылки. Ещё Сосновый Лес интересен уникальным по идиотизму проектом Хрущёва, связанным с переносом Министерства сельского хозяйства из столицы в лесной посёлок. Как-то Никита Сергеевич вызвал на доклад министра и, покачиваясь, словно неваляшка, подошёл к чиновнику с предложением, которое показалось тому шуткой:

– А что, Константин Георгиевич, не зажились ли вы в городе? У нас что, разве пшеница и овёс растут на Пушкинской площади, понимаете, или на Карла Маркса? – Оба засмеялись, один из них искренно. – Есть мнение перевести ваше министерство поближе к свойственным ему условиям, его профилю, понимаете.

Дело двинулось быстро, подготовили архитектурный проект в духе экономии и простоты форм, утвердили и начали строить. Но Хрущёва скоро сместили, и от экстравагантного замысла отказались. Так и остались стоять недостроенные кирпичные корпуса, быстро заросшие лопухами и зонтиками борщевика. Позже часть строений местные жители разобрали на кирпич, а часть пошла на возведение церкви новомучеников. В которой центральное место заняла икона Николая II, подаренная храму господином Гуревичем, бывшим председателем комсомольской организации райисполкома, ныне входящим в совет директоров банка «Подольсктрейд».

Саша, жалея о том, что нельзя доехать до дяди на электричке и сэкономить, сел в пригородный автобус. Ехать нужно было что-то около часа от Тёплого Стана по Калужскому шоссе и бетонке; он проверил папку с рисунком – всё на месте, кошелёк во внутреннем кармане, телефон… Подошла контролёрша, отмотала циферблатные билетики, и автобус, прокручивая шинами грязевую кашку, стал тихо выбираться из города.

У дяди Толи сотового никогда не было, про электронную почту и говорить не стоит, поэтому Саша после встречи с Чириком, прежде чем ехать, позвонил в дядин институт на кафедру физики и узнал, есть ли сегодня занятия у Анатолия Михайловича Александрова; ему сказали, что нет. Это был шанс застать дядю дома. Пока автобус медленно тащился по шоссе, останавливаясь на частых остановках, вспомнилось Сашке, как он в детстве играл с дядей, как они ходили гулять в Коломенское, посещали Пушкинский музей, Исторический, Третья-ковку, ТЮЗ, Новодевичий монастырь, как всё это бесило его, юношу.

Автобус свернул с шоссе на бетонку, пронёсся мимо лимонадной фабрики им. Ельцина и, проехав ещё немного, остановился у исполинского деревянного медведя с шишкой в левой лапе. «Приехали», – удовлетворённо отметил Саша, выбираясь из салона. Время было послеобеденное, рубиновые огни поселкового рынка, находившегося рядом с остановкой, встречали очередных покупателей. Тут же на информационном стенде посёлка висели два объявления о пропавших мальчиках, одному девять, другому десять лет.

Идти было недолго. Саша раза два бывал у дяди: вот спуск от рынка, мимо больницы и жилых трёхэтажек, ещё немного вниз, завод питьевой воды, дальше пруд – он справа, пункт назначения – слева. Синий бревенчатый одноэтажный дом с декоративным мезонином, какие строили после войны, вокруг дома сухие будыли гигантских размеров. Плохенький, с просветами, забор ничего не скрывает – огибая периметр дома, бежит полуголый человек в чёрных спортивных трусах и в коротких резиновых сапогах. Так он и наматывал круги, пока Саша подходил к дому. Это был дядя Толя.

Пройдя на участок, Саша дождался, пока дядя выбежит из-за угла.

– Привет, Санёк, заходи в дом, ставь чайник, сейчас кофе пить будем, – на ходу выложил дядя Толя, будто поджидавший племянника.

Знакомые кривые, но прочные ступени крыльца подняли в тесноватый предбанник с вешалкой, через дверь находилась кухня, и вот уж она была по-настоящему обширная. Может, отчасти оттого, что в ней недоставало мебели: сорокалетний буфет у стены, стол у окна лет тридцати, газовая плита, пожалуй, пятидесяти, над ней висели бессмертные поварёшки, ими, судя по замшелости, дядя не пользовался; у стола стоял гнутый венский стул, ещё такой же был чуть поодаль, вот и вся меблировка. Дохлые клеёнчатые обои дополняли картину. В доме было ещё две комнаты, в одной спал дядя, вторая, тоже когда-то спальня, постоянно была закрыта. Саша взял с плиты массивный чайник, налил в него сырой воды. Чиркнув спичкой и добыв огонь, он получил ностальгическое удовольствие от давно забытой процедуры – что там плиты с электроподжигом! Сев на прочный стул, принялся ждать дядю. Обращало внимание большое количество пустых пузырьков из-под йода в мусорном ведре и отсутствие холодильника. Саша вспомнил, что дядя Толя уже давно пил растворённый в воде йод на ночь, считая это крайне полезным.

Красный и распаренный от беготни, дядя ввалился через пару минут, производя впечатление шестидесятилетнего человека, хотя было ему чуть за пятьдесят. Невысокого роста, с подвижным лицом, солидной лысиной и длинными седыми остатками волос, с привычкой поглаживать подбородок – он производил больше неприятное впечатление.

– Что, небось продрог, пока шёл ко мне? – говорил дядя, снимая сапоги и облачаясь в старые треники. – Неудивительно, чем больше одежды – тем больше мёрзнешь. А знаком ли ты с учением Порфирия Иванова? Этот уникальный человек учил укреплять свой организм воздержанием в пище и закаливанием, впрочем, я тебе дам его тезисы.

Надев неимоверно длинную когда-то красную футболку, он открыл буфет и извлёк маленький бумажный кулёк.

– Сейчас угощу тебя замечательной вещью, такого кофе ты не пивал, я думаю. Ну, чего стоишь? Раздевайся, термос с полки возьми, – привычно не делая пауз между предложениями, затараторил дядя.

Бросив из кулька в термос щепотку сухого порошка и залив кипятком из чайника, дядя завинтил крышку и сел за стол.

– Как ты тут, дядя Толь, вижу, не расслабляешься?

– Держу себя в узде, чуть расслабься – и сползёшь вниз, потом очень трудно будет восстанавливать накопленное. И ты знаешь – я счастлив. Я нашёл для себя формулу существования. – Дядя пригладил несуществующую бороду. – Порфирий Иванов научил меня, как нужно смотреть на мир. Нет ничего неполезного, всё имеет свою пользу, нужно только правильно применять, изучать любое явление, пытаться найти тайный смысл, заложенный в каждой вещи. Вот, например, борщевик, ты видел, у меня на огороде растёт. Считается, что он страшно вреден, вызывает фотохимические ожоги, летом в жару под его лопухами нельзя спать, иначе страшно разболится голова, будет рвота и так далее. А то, что он выделяет огромное количество кислорода и отлично поглощает угарный газ, об этом не говорят. Мне, например, живущему у дороги, он сильно помогает. У меня тут сосед вчера умер от пьянства, так он всё убеждать пытался, что я, мол, неправильно живу, не пью ни с кем. А вот как вышло, хотя был младше меня. Так вот и большинство: «Чем вреднее живёшь, тем дольше проживёшь», – думают они. А это бездумное потребление, в корне противоречащее учению Иванова. Или возьмём холод… Да ты меня не слушаешь, Санёк, о чём-то своём думаешь?

– Да, извини, дядя Толь, у меня просто очень мало времени, я пришёл с серьёзным делом.

Саша, боясь, что дядю понесёт не в ту степь, а в ней его не остановишь, достал из папки лист с рисунком. Дядя надел очки и взглянул на странные точки. Секунд пятнадцать он смотрел на них, потом отложил в сторону и, глядя на племянника поверх очков, сказал:

– Ты знаком с теорией детерминизма? Это теория о взаимосвязи всех происходящих явлений. Нет ничего случайного. Мы существуем в событийной цепи, и чтобы найти, условно, седьмое звено, тебе надо сначала определить, где четвёртое, потом пятое, а шестое выведет уже к седьмому. Пошёл когнитивный процесс?

Саше захотелось вбить гвоздь в язык теоретика.

– Ты конкретно можешь сказать, что это такое, что означают эти точки?

– Санёк, ты всегда был непоследовательным, – заявил дядюшка, выставляя чашки из буфета. – Пока ты сам мне не дашь больше информации, я ничем тебе не помогу. Очень мало вводных. Вот откуда это у тебя?

– Я не могу ничего сказать об этом, даже полслова, пойми. Мне бы знать, что это за точки, может, код или древнее письмо?

– А говоришь, серьёзное дело. Мне сие ничего не объясняет. Ну-ка, дай ещё посмотреть… какой-то шифр, но не сложный, тут повторяющийся ритм. И не похоже на древнее письмо. Не знаю, в любом случае усвой, что я сказал: ищи недостающее звено во всём, что тебя окружает.

Дядя обратился к термосу. Отвинтил крышку.

– Ах, какой кофе! Коллега с кафедры привёз из Индонезии, «копи-лувак» называется. Его в ходе дефекации экскретируют такие маленькие животные – мусанги, поедающие кофейные зёрна. Прекрасный пример использования животных. – Дядя Толя разлил душистое варево в кружки.

Кофе действительно оказался на редкость вкусен, и, поборов первоначальную брезгливость, Саша с удовольствием его выпил.

Несолоно хлебавши, если не считать «копи-лувак», племянник, не засиживаясь долго, засобирался. После встречи с дядей его всегда щемила жалость к нему, может, оттого, что считал его чудаком, может, потому, что в пожилом возрасте тот жил один, не завёл свою семью, всё носился со странными теориями, а Саше казалось это таким бессмысленным и пустяковым.

Перед уходом дядя подарил ему тонкую книжечку, скорее брошюру, на ней было написано:

«ДЕТКА»

УЧЕНИЕ ПОРФИРИЯ КОРНЕЕВИЧА ИВАНОВА.

На первой странице было вступление:

«Мне скоро исполнится 85 лет. 50 из них я отдал практическому поиску путей здоровой жизни. Для этого я каждодневно испытываю на себе различные качества природы. Особенно суровые её стороны. Я полон желания весь свой опыт передать нашей молодёжи и всем советским людям. Это мой подарок им».

Саша прибежал к остановке, когда красные огни автобуса отъехали уже далеко, это был последний общественный транспорт на Москву. Он забыл, а дядя Толя не напомнил, что автобус здесь уходит рано. Такси тоже не было. Возвращаться в избу совсем не хотелось, оставалось только выйти на бетонку ловить машину.