Роман Черкашин
Жадность

Глава 1

В село Орловское Подбожье, затерянное в лесах Орловской губернии, пришло утро: серое, в плотном саване тумана и с прохладой утренней росы. Высокие лесные ели, что с трех сторон опоясывали поселение, скрывались вязкой, молочной пеленой. Собачий лай – то с одного края села, то с другого, – тонул в этой белой мгле.

Постепенно становилось светлее, просыпались лесные птицы и разноголосый птичий щебет разливался среди серебристого марева, накрывшего село и луга. Под первыми лучами солнца туман рвался, светлел, а вскоре остался лишь у кромки леса, зацепившись своей вязкой белизной за колючие лапы елей.

С пришедшим рассветом просыпались бабы в избах, у которых в хозяйстве были коровы. Они спешили надоить молока и приготовить завтрак для семьи. Те, у кого бурёнки не было, бежали просить счастливую владелицу коровы-кормилицы отлить немного и им. Прибегали с крынкой домой, тоже готовили завтрак да будили мужей, ещё не оживших после вчерашней пьянки. Мужья хмурые, матерясь, слезали с печи или поднимались с пола, где всю ночь дышали перегаром в гордом одиночестве. Девчонки уже помогали матерям, сыновья помладше ещё сладко тянулись на лавках, а старшие хозяйничали во дворе, либо уже отправились ловить рыбу, либо готовились к трудовому дню на графских угодьях. Были семьи, где мужья или братья находились на фронте, сражаясь с Германской империей. А были и те семьи, в которые они уже никогда не вернутся.

Санька выскочил из дому, когда мамка принялась будить отца. Тот никак не мог разлепить зенки после полночной гулянки с соседом, дядькой Тимофеем, отцом Санькиного друга Серёги. Он снова, как и каждый день на неделе, почувствовал себя гордо и радостно, увидев новый заборчик, что они с отцом соорудили седмицу назад. Простенький, как и у многих в селении. Сначала вкопали толстые стволы старых деревьев, а к ним сверху и снизу прикрепили тонкие стволы и длинные крепкие ветки, когда верёвками, а когда и гвоздями. Саньке нравилось крепить гвоздями – надёжнее, отец с ним соглашался, но говорил, что это дорого, потому предпочитал использовать верёвки.

«Журавлём» Сашка достал воды из колодца, снял серую рубашку, сшитую матерью, зажмурился и окатил себя из деревянного ведра. Холод колодезной водицы ожёг его тело, зато окончательно прогнал сон и подарил бодрость. Санька задрожал от холода, застучал зубами, тихо бормоча ругательства, а потом открыл глаза. Через улицу на него уставилась Симка, дочка дядьки Афанасия. Смотрела, зараза, и хихикала! Он выпрямился, тряхнул русыми волосами, словно большой и грозный пёс, и гордо вскинул голову. Вот только портки начали сползать от этой барственной позы. Санька ухватил штаны рукой, чем удержал их от дальнейшего падения и в бешенстве, рождённом неловкостью, отвернулся от Симки. Верёвка на штанах всегда развязывалась по утрам, но что бы в такой момент!.. Сима ему нравилась, и оттого такой конфуз ещё горше. Девка была на год-полтора младше Саши, и он уже начинал строить планы на женитьбу, а в роли невесты не видел никого другого. А если бы портки продолжили падение? Стыдобище, может, и сватов засылать бы не стал. До четырёх-пяти лет тут многие без портов бегали, но в его пятнадцать, – это же другое дело! Вот так вот выйдет замуж, нарожает детишек и будет рассказывать им заместо сказки на ночь, как их отец перед ней голым задом сверкал… и другими частями тоже. Это ж какой урон родительскому авторитету! А ведь бабе не объяснить…

Симка за его спиной звонко расхохоталась, Авдоха, её мать, крикнула что-то девчонке из глубин избы и Сима, всё ещё смеясь, прошлёпала босыми ногами по невысоким ступеням небольшого домика.

Санька смотрел вслед вертлявой, худощавой фигурке в длинном сарафане, скрывшейся за дверкой избы, и грозно думал: «Вот только дай сватов заслать, а потом никуда от меня ты не денешься. Всем ухажёрам носы посворачиваю!».

Он затянул верёвку на портках, натянул рубаху и уже раздумывал: идти ему на речку сразу? или сначала пожрать? Он так и не пришёл к окончательному решению, когда раздался переливчатый громкий свист.

«Игнашка, – скумекал Санька. – Это что ж стряслось, если он такого свиста даёт, с утра пораньше?».

Сашка перепрыгнул невысокий новый забор и во все лопатки помчался к дому Игната.

Свист то замолкал, то с новой силой разрезал воздух, а Александру казалось, что Игнат свистит каждый раз с другого места.

Он добежал до избы родителей Игната, но во дворе его не оказалось, зато была его мать. Высокая дородная тётка, с копной чёрных как смоль волос, развешивала свежестиранное бельё на натянутую меж двух столбов верёвку. Сашка перевёл дух и выпалил:

– Здрасте…теть Марфа… А Игнат где?

– Ещо один шалопут! Вон Игнатий твой, соловьём разливается, – пробасила баба Марья, качая головой, – а откель свистит, кто ж его знает? Вам лет уж по скоку? Думать надо как семье помочь, а ваши бо́шки чем заняты?!

Немного помолчав, поставила на землю глубокий деревянный таз с бельём, вытащила из кармана фартука папиросу и спички, прикурила и с неудовольствием продолжила:

– Вот скажи, Сашок…

Тётка глубоко затянулась и зашлась в кашле. Сашка молчал и смотрел на неё. Свист снова начал нарастать, теперь со стороны леса. Он оглянулся на лесную опушку, но никого не увидел. Марфа перевела дух, с осторожностью затянулась папиросой и с облегчением выпустила дым.

– Вот скажи мне, Сашок, – продолжила тётка прерванную фразу. – Как вы дальше жить-поживать думаете? Вон, дружок ваш Стёпка работает – и ничего, не переломилси. Вот ты, как дальше жить думаешь? Чай, не мальчишки ужо, ещо немного и в рекруты приберуть, не успеешь зенками моргнуть! А вы тока свистеть, на реке все дни пропадать, да по лесу шататься. Эхх, тьфу… Портитесь, здоровые лбы, а толку-то – шиш да без масла. Был он тута, свистел-свистел, пока я его тряпкой мокрой не отходила. Умчалси куда-то. Но раз слышишь, как свистит, что твой ветер, то, значитца, тута он где-то, дружок твой. Усё, иди обалдуй, не мешай мне.

Тётка Марфа выкинула патрон папиросины под забор и снова подняла лохань с бельём. Саша хотел ей ответить, но справедливо решил, что тётка просто выговаривала всё, что накипело, а ответа совершенно не требовала.

Свист раздался снова, и Сашка окружными путями, чтобы не заметила тётка Марфа, побежал к опушке леса.

В этот раз Санька не ошибся: за толстым стволом ёлки маячила рыжая макушка друга. Игнат увидел приближение Саши, опустился на землю, усыпанную иголками с деревьев, и расслабился. Пока один переводил дух, второй обиженно заявил:

– Я свищу, свищу, а никто не приходит. Умаялся уже! Что вы все, дуба дали, что ли?

– А чего ты свистишь? Ты до меня и Серёги, мог спокойно дойти. Я бежал, ды́халку сбил, от матери твоей «лёгкого» слова наслушался, а он себе на опушке спокойненько сидит. Случилось чего?

Игнат рукой показал Саньке присесть рядом, спросил:

– А чего мамка тебе сказывала?

Сашка преувеличенно устало подошёл, сел и, сорвав травинку, засунул в рот.

– Чего, чего? Разузнать хотела, как жить дальше буду. Что мы на речке с утра до ночи…

Игнат жестом остановил его.

– Дальше не надо, и так всё знаю. Она мне этими словами, уже всю черепушку продолбила, как дятел дерево. А ведь рыбы я с речки притаскиваю столько, что мы три-четыре дня от пуза лопаем. Только ей не растолкуешь, она знай себе – своё бубнит.

– Я вот тоже на речку собирался. Кумекал поутречать и бежать, а тут ты свиристишь. Давай, рыжая голова, сказывай, что за пожар?

Игнат откинулся на ствол ели, прикрыл глаза и вместо того, чтоб заговорить, замолчал.

Санька посмотрел на друга. Рыжие вихрастые волосы, веснушчатое лицо, оттопыренные уши, а на губах ехидная улыбка.

«Да ему просто скучно, – догадался Санька, – вот он и свистит. Ему надо с кем-то языки почесать, вот зараза!»

Он резко вскочил на ноги, разметав голыми пятками безжизненную сухую хвою.

– Ты знаешь, что?! Я бегу, смекаю, тебе помощь нужна али ещё чего, а ты даже сказать ничего не хочешь! Морда ты рыжая, вот ты кто! Пойду я домой, ле́су возьму и на реку, а ты сиди тут, свисти! Нет, кукуй, кукуй рыжик, может кукушка тебя в се́мью примет! Ей такие пустомели бесполезные нужны! Нет, даже ей не пригодишься, во как!

Игнат посмотрел на него и беззлобный, холодный цвет его голубых глаз, остудил немного пыл Саши.

– Ты чего бабой разорался? Я вот кумекаю, как тебе сказать-то, а ты: свисти, кукуй… Холуй.

– Ах ты ж… – задохнулся Санька от возмущения. – Это я холуй, я?! Я бегаю, с утра не жрамши, а ты… А ну, вставай, щас я твоё рыло начищу!

Игнат покачал головой из стороны в сторону.

– Нет, ну точно, как баба. Не жрамши он. А может, и не срамши? Помолчи, дай хоть слово вставить без твоих визгов!

– Теперь я ещё и баба?! Ну, всё, ты дождался, дообзывался… Морда ты рыжая!

Игнат встал. На полголовы выше Саньки, на худом теле болталась такая же серая рубаха, только с бо́льшим количеством заплат, и вытянул вперёд руки, открытыми ладонями навстречу другу, желающему настучать ему по рыжей голове.

– Да подожди ты! Кулаки, что ли чешутся? Я тоже, конечно, перегнул… Слушай, хрен веретёнкин. Я вчерась, вечером уже, Стёпку встренул. Он мне кое-что рассказал, но вот идти мне одному…как-то не хочется. Совсем. Я всю ночь прикидывал хрен к носу, кого с собой лучше взять. Остановился на тебе, а ты, может, прикинешь, кого ещё взять. Садись обратно, растолкую.

Санька с неохотой опустился на прежнее место и недовольно пробурчал:

– Сказывай поначалу дело, а потом вместе прикинем, хоть к носу, хоть ко лбу.

– Ты знаешь, что Стёпка сейчас в подпасках у деда Тихона ходит? Он вчерась к вечеру, приходил к бабке Агафье, Стёпка. Вот я его и видел. Они с Тихоном коров пасти на дальние луга сейчас ходят. Тихон – графских телушек от имения ведёт, а Стёпка здесь коровок забирает. Вот он и приходил, чтобы сказать бабке, вывести рогатую скотину на околицу.

– Ты долго будешь, кругами да околицами ходить?! – не выдержал Санька. – Быстрее будет к Стёпке на дальние сбегать, чем от тебя чегой-то услыхать! Сказывай, чего он тебе брякнул. И только попробуй назвать бабой!..

Игнат усмехнулся, понял, что вытащил из друга все запасы терпения, но замыслил потомить его ещё немного.

– Ага, а он тебе вот так просто и скажет.

– А чего ему мне не сказать-то? Мы с ним, чай, тоже с детства с самого друг дружку знаем. Не меньшие друзья, чем с тобой, зараза рыжая.

– А ты думаешь, мне легко было? Я ж хотел сразу к вам бежать, а потом приструнил себя, да и думаю: утром всё выдам. Да вот только не подумал, что ночью из-за этого глаз не сомкну. И не сомкнул! Всё картинки в голове стояли: как вам рассказываю, как идём, как находим, как радуемся, как бегаем туда, иногда.

Санька был раздосадован, что попался на удочку Игната, но поделать с собой уже ничего не мог.

– Ну, так и сказывай уже, куда идём? Чего находим?

Игнат осмотрелся по сторонам, почему-то понизил голос и выдал:

– Эроплан.

– Настоящий? – с замиранием сердца прошептал Санька.

– А то какой же ишшо? – усмехнулся друг. – Ясно дело, настоящий. Понимаешь теперь, почему я всю ночь не спал, думки гадал?

Саня кивнул. Всю его обида на Игната моментально испарилась, забылось, что минуту назад горел желанием расквасить дружку нос в лепёшку. Настоящий аэроплан, – это вам не что-нибудь, это вам не хухры-мухры. Настоящий летательный аппарат, – это вещь!

Сумбур хаотичных мыслей в голове Саньки вдруг пронзила подозрительность и неприятное понимание.

– Погоди, он упал на дальних лугах? Так там, небось, графовы люди всё уже растащили.

– Да нет, – отмахнулся Игнат, – не на лугах он упал. Стёпка что сказал: «Вы говорит, на небо не смо́трите, а ежели смо́трите, то взгляд кинете и снова в землю уставитесь, потому как шею больно, а мне, время есть на небо пялиться. Вот и увидел. Вернее, сначала услышал тарахтение. Поглядел, а самолёт на снижение идёт, да недалеко от нас. Думал, вот сейчас наберёт он высоту, вот сейчас, сейчас… А он всё ниже, ниже…». Рухнул, стало быть, аппарат, в лесу. Недалеко от дальних лугов. Вот и говорю: прикинуть надо, кого с собой взять.

– Так давай всех возьмём. Все ребята пойдут. Это ж сказок и небылиц по деревне – на года.

– Тпру! Ты прикинь к носу, что из этого выйдет? Вот мы собрали всех, пришли-нашли, а потом что? Я тоже сначала всем хотел рассказать, а ночку подумал и понял: нельзя этого делать. Во-первых – найти первыми должны мы, кто про этот аппарат знает, а потом видно будет. А во-вторых – этого нельзя делать потому, что кто-то хоть лопни, но проболтается. А что потом? Догадаешься? Ты вот на графа грешишь, дескать, растащит всё, а я тебе скажу: графу это не надо совсем. Ему цельный самолёт антересней. Притащит в сарай свой, они у него агромадные, и будет иногда хозяйство облетать, аки птица. А теперь наши мужики? Есть те, что на фронте, как мой папка, как брательник у Антохи, но в деревне и других мужиков хватает. А ты наших мужичков знаешь. Соберутся в воскресенье, наберут самогону да отправятся, а вот после них, мы точно ничего не увидим. У нас ведь как? Нужно не нужно, а в хозяйстве всё сгодится. Разломають аппарат, только мы и видали. Потому и хочу проверенных ребят взять, кому доверять можно как себе. А есть ещё причина, но ты пока подумай, кому как себе доверяешь, потом и ещё причину назову.

Санька поник головой, задумался.

«Прав Игнашка, прав чёрт рыжий! Нельзя нашим мужикам знать. Они и в субботу вечером с самогонкой на дальние луга отправятся. Ночь и там переночуют, а на утро от самолёта ни крыла не останется, ни железяки мелкой от движителя. А что ещё за одна причина?».

– А что за причина-то? – спросил он у закрывшего глаза Игната.

– Эх, а я вот кумекаю, что мужики с фронту для хозяйства припрут? Вдруг патроны, – мечтательно протянул друг и со вздохом открыл глаза. – Причина – лётчик. Ведь ежели самолёт падал, то с ним случилось что-то. А уж когда упал, точно что-нибудь да случилось. Вот теперь думай. Живой он, при смерти, али спасти можно? А может, падал уже покойник? Лучше, конечно, покойник. Зарыли и дело с концом. Я потому и хочу пяток ребят с собой позвать. Вытащить там, могилку вырыть, сам понимаешь, не маленький.

– То есть если бы не лётчик, то ты бы один отправился, а нас бросил? – снова обиженно надулся Санька.

Спокойный Игнат вдруг вспыхнул: в глазах заискрили молнии, но и засверкала предательская влага.

– Да что ж ты с утра такой… Другом он называется! Это когда я вас бросал?! Ну не так сказал, я грамоте не обучен. Дядька Захар учил немного, да не успел научить толком: на фронт забрали. А я дурак был, не хотелось мне уроки разучивать. Может, потому и говорю порой не то, что хочу сказать. Он мне скока раз говорил, что надо грамоту знать, чтобы об…объяс…объяснить мог кому-то…что-то… Да пошёл ты!..

Из глаз Игната потекли слезы, и он уткнулся головой в колени.

Санька, видя трясущиеся плечи всегда спокойного, собранного Игната, вдруг почувствовал какие-то неприятные чувства: чувства вины и неловкости, а также досаду и зло, но только на себя. Из-за того, что довёл друга до слёз, что ему порой кажется, что кругом у многих двойное или тройное дно в душе, а у иных и совсем дна нету, или души.

Он протянул руку и схватил Игната за плечо.

– Гнат, да ладно тебе, это я дурень набитый. И грамоте я тоже не обучен. Вот совсем. Кто бы меня учил? Тебя Захар хоть чему-то научить успел, а я… Нормально ты всё объяснил, это я шутканул по дурости. Да я сам не знаю, что со мной в последние дни творится, вот хоть режь – не знаю! На прошлой неделе мамку довёл, сестрёнку, а теперь вот тебя…

Игнат ещё несколько раз всхлипнул, потёрся лицом по коленям, стирая слёзы, и посмотрел мокрыми глазами на Сашку.

– В самом деле, нормально всё обсказал, без дураков? – спросил он всё ещё немного дрожащим голосом.

– А то!

– А что ты сеструхе да мамке сделал?

Саньке совсем неохота было рассказывать свою глупость, за которую совесть грызла его уже не один день и он только отмахнулся.

– Да ну их… Не до них сейчас. Давай взвесим да прикинем, кого с собой брать.

И Санька, желая отвлечь друга, начал быстро предлагать варианты.

– Серегу возьмём, ему я точно доверяю. Ещё думаю Антоху взять. Парень крепкий, сильный, быстрый. Одобряешь?

Игнат кивнул, подтверждая.

– А вот дальше, даже не знаю. То ли Пашку взять, то ли Лешку Гвоздя.

Про Гвоздя Санька и не думал, он ему в последний момент вспомнился, но надо было дать подумать и Игнату, чтобы он уж точно отвлёкся. Друг откинулся на ствол ели, немного помолчал, цыкнул уголком рта и тихо произнёс:

– Ни тот, ни другой.

– А почему?

– Ну, сам подумай получше, – произнёс Игнат, и со вздохом продолжил: – Гвоздь – парень что надо…был. До того, как узнал, что отец германцем убитый. Тогда он первый раз напился, а в последние дни только и делает, что с полдня у бабки Глафиры трётся. А к вечеру уже лыко не вяжет. Не, проболтается. Нальют стопку али две, и проболтается. Да и идти с ним – одно мучение. Из него теперь ходок на дальние расстояния никакущий. Да и работник из него никакой. А Пашка, ежели ты про Телегина, точно нас сдаст. Ему лучше вовсе не знать. Да и не пойдёт он с нами. Ты же знаешь, как он нас называет. Беднота одно ухо, те, что всей семьёй одни порты носим, а то и вовсе – беспортошниками, а где ж мы беспортошники?! Вот порты, на мне. Вот кому бы я морду разбил, но он же сразу жаловаться побежит, а потом ничего хорошего уж точно не будет. Его отец у графа в доверенных лицах ходит… Граф ему даже кус земли дал. Самое меньшее, что его отец мне сделает – зубы повыбивает, а могут и на графских конюшнях высечь. Да так, что вся шкура с тела долой уйдёт. Как ты про него подумать-то мог?

– Да я про него такое же думаю, сам бы ему с удовольствием харю сплюснул, но… Тебе надо было о чём-то другом подумать, а не о том, что ты по-бабьи тут сопли распустил, вот я и…

Игнат хохотнул.

– И правда, дурак ты, Саня. Да я, наверно, невыспавшись, вот и развёл тут сопли. Ладно, давай ещё одного выберем, а к вечеру усех обойдём. Вдруг они не смогут.

– Хорошо. На самом деле, я думал про Федьку. Он младше нас, но здоровый и сильный как чёрт.

– Та это да. Вот только ума у него, аки у птахи какой.

– Ну и что? Зато он сразу поймёт, жилец али не жилец лётчик, коли тот жив ещо! Он ведь у Митрича учится.

– Вот поэтому я и не думал о нём. Сначала тоже о нём подумал, а потом вспомнил, с кем он дружбу водит, отказался от затеи.

– Ну а что Митрич? Даже ежели Федька расскажет про самолёт, то Митрич не побежит его разбирать. Ему он уж точно без надобности. Ни цельный, ни разобратый. Да и заступы нам где-то брать надоть, а у Фёдора такие заступы, что диву дашься, я видел. Землю режуть, что твой нож масло. Хоть твой нож масло редко видить, но они у него всё режуть, вот всё что ни попадётся! Ему Митрич заступы ковал. Ну, не ему, семье, но загляденье, а не работа. Федька говорит, много заступами работают, а ни разу не точены. И они всё как новые. Да и по лечебной части он Фёдора натаскал.

– А ты знаешь, что ещо про Митрича говорят?

– Знаю. Да мало ли про кого, что говорят. Про нас вон, тоже твоя мать кричит: оболдуи, но ведь мы не оболдуи?

– Мы нет, но вот Митрич…

– Да дался он тебе! Али ты тоже в эти сказки веришь? Их больше всех наш поп разносит. А вот ежели ты спросишь, к кому у меня душа больше лежит, так я тебе честно отвечу: к Митричу, а не к попу энтому зажратому! И на все эти сказки, что Митрич с чертями дружбу водит, целуется с ними да милуется, готов в рожу ему плюнуть.

– За это тебя самое меньшее высекут. Я вот в эти россказни тоже не верил, но как-то, не так давно, был у него в кузне, да увидел, как глаза его горят… Такая дрожь по спине пробрала, никогда такой не было. То, что в глазах его огонь плясал, это ладно. Отсвет горна отразилси. Но вот ты в его глаза всматривалси когда?

– Чего я там не видал? – недоуменно спросил Санька. – Он чего – девка красная, чтобы я в его зенки таращился?

– Вот, а я посмотрел. И знаешь, что заметил?

Санька замотал головой.

– Они у него карие.

– Да ну и что, у многих глаза карие, у меня, например. А у колдунов, у них и вовсе, говорят, глаза зелёные.

– У тебя они карие, карие и есть. Его же цвет меняють. Разговаривает с тобой – карие. Спросишь чего, что ему антиресно, он рассказывает, да так увлечённо, что глаза чёрные делаются. Злится, тоже чёрные, но как-то по-другому. Да и насчёт баб… Ему скока годов? А он всё один да один. Щас мужиков в деревне меньше, а он ни к одной не ходит. И к нему никто, окромя Федьки. Живёт там у себя на отшибе, у реки, в кузне… И потом: вот мать говорила, пришёл он лет шесть назад, в тысяча девятьсот десятом где-то. С того дня, говорит, только бородищей больше зарос, а больше никак не меняется.

Игнат помолчал, ехидно улыбнулся и спросил:

– Вот я знаю, тебе Симка дюже нравится, да так, что когда ты её видишь, твоя удочка, небось, тебе подбородок подпирает, а?

Санька хотел обидеться на такое, но почему-то смутился, принялся отнекиваться, а Игнат, только махнул в его сторону рукой.

– Да неважно. Я к тому, что Митрич тоже не старый, лет тридцать-тридцать пять, многим бабам нравится, а он бирюк бирюком. По лесу может неделю шататься, в кузне днями и ночами пропадать… Странный он, вот убей меня бог, странный.

– Вот возьмём Федьку с собой, может, у него и вызнаем чего.

– Значит, не передумал про Федьку? – упавшим голосом спросил Игнат.

– Нет, – твёрдо заявил Санька. – Малый сильный, хороший. А что у Митрича в учениках, так что с того? Нам Митрич ничего плохого не сделал. Мне поп наш, отец Георгий, больше не нравится.

– Ладно. Иди домой, лопай, а я спать лягу, здесь. Домой не хочу, мамка всё одно спать не даст. Ты только приходи после полудня, али чуть позднее. Пойдём с ребятами поговорим.

Санька кивнул, поднялся и уже собирался идти домой, когда Игнат окликнул его и попросил:

– Ты только когда придёшь, пожрать чего-нибудь захвати. Мне домой идти, ты ж понимаешь, мать плешь проест скоро.

– Хорошо, будет тебе чегой-то пожрякать, – с ободряющей улыбкой пообещал Сашка, но Игнат уже вытянулся у ствола дерева и закрыл глаза.

Глава 2

Ближе к вечеру мальчишки собрались и стали решать, когда отправиться к дальним лугам, на поиски летательного аппарата. Идти хотели на зорьке, но Федя не согласился. Он попросил два дня, чтобы управиться с делами по хозяйству да договориться с учителем, Митричем. Ожидание всем было в тягость, но заступы были нужны, а Федька мог инструмент предоставить, поэтому остальным ничего не оставалось, как согласиться с его условием.

Все дни Игнату, Саньке, Серёге и Антону не удавалось успокоиться, их трясло, душа требовала приключений, а тело было согласно на любую работу, лишь бы время бежало быстрее. Парни никогда не отлынивали от дел по хозяйству, но сейчас матери были приятно удивлены: они сами просили найти им занятие, и чем сложней и тяжелей, тем лучше. А Игнат, Санька и остальные, просто старались как можно больше устать за день, чтобы ночью спать, а не думать о походе.

А вот Фёдор был этим увлечён мало. Он не горел поиском самолёта, он больше переживал, как растолковать дядьке Митричу, что скажет мамке про день-деньской учёбы у него, но сам на неё не явится. Да и ребята просили ни словом не обмолвиться о походе на дальние луга, а уж тем более о цели похода. Но дядька догадался сам.

Федька сидел перед кузней, откуда доносился неунывающий и задорный стук молотка. Теперь он легко мог отличить, когда стучит молоток, когда молоточек, а когда лупит молот. Крепкие руки Митрича, казалось, не знали тяжести молота. В руках дядьки он вертелся бабочкой, стучал по краснющему от жара горна железу и гнул его так, как Митричу было угодно. С этого молота и началось Федино обучение у кузнеца.

Федька пришёл в кузню с мамкой. Она хотела попросить кузнеца вылечить Фединого брата, который очень часто болел, а помочь никто не мог. Если и выздоравливал на неделю, то потом заболевал ещё пуще прежнего. Фёдин отец, был против участия Митрича в лечении сына. Он считал, что болезни – это божье испытание, помочь могут только молитвы, а если молитвы читать будет ещё и священник, то бог услышит быстрее и лучше. Отец Георгий, взяв плату, – когда едой, когда монетой, когда услугами на церковном подворье, – всю ночь исправно читал молитвы, махал кадилом, жёг свечи, но брату не становилось лучше. Федя чувствовал себя виноватым, он считал, что, родившись на год раньше брата, забрал у мамки всю силу и здоровье, предназначавшиеся им двоим. Иногда он винился перед братом, сидел на лавке, держал его за руку, плакал и утешал Илюшу как мог.

Но вот, когда папка ушёл на фронт, отец Григорий не пришёл к ним домой. В трескучий мороз, по глубоким сугробам Федька бежал к дому священника, стучал и просил открыть дверь. Дверь открылась, вышел священник в богатой шубейке и сказал, что теперь им не чем ему платить. «Денег у вас, у голытьбы, нет, есть вам самим почти что нечего, ты и один за день можешь сожрать то, что на неделю растягиваете, а мне отрываться от истого служения Богу, ради избавления одного раба Божьего от кары небесной, некогда». Тем более, молитв прочитал он много, а результата всё нет, значит либо Бог не хочет избавить от болезни, либо не может. Федька тогда ахнул и в снег уселся: как же так, Боженька и не может?! Отец Григорий затушевался, затряс бородой до пупа, но растолковал: может, бес какой с мальцом вашим играет, а Бог – личность занятая, чтобы все желания людские исполнять, и, вообще, пути Господни нами неисповедимы, так что не нам их рассматривать, а уж судить Господа, нам вовсе не дано. «Так что иди отрок и не приходи боле, не отрывай святого отца от молитв за прекращение бойни великой, да не забывай молиться о спасение души своей и своего отца». Напутствовал, да и закрыл двери. А Федька долго сидел в сугробе, и всё никак не мог понять: отчего бог так равнодушен к Илье, отчего не может найти лишнего времени, чтобы избавить брата от подлого недуга? Почему он так поступает с мамкой и братом, за что?! Он не желал понимать, что пути господа неисповедимы, что людям их понять не дано, что нельзя осуждать бога и осуждал. Он даже ненавидел его, когда пришёл домой и сел рядом с лавкой, на которой в горячечном поту метался его младший брат.

Мамка тогда сказала: «Холод, что от тебя идёть, сынок, может Илюше вред причинить, ты не искушай судьбину, а разденься, да тогда садись». Фёдор снял отцовский тулуп, что доставал ему до пяток, валенки и шапку, намоченную снежной метелью. На вопрос мамы о священнике, Федя отмахнулся и, скрепя зубами, поведал о том, что сказал отец Григорий. Бог, мол, занят, излечить брата не может, а скорее, не хочет, а может, с ним и вовсе бес играется. Мамка тогда заплакала, а Федька сел рядом на лавку, обнял её и попытался утешить. Немного погодя, мать вытерла слёзы платком, прерывисто вздохнула и сказала, что утро вечера мудренее.

Утром Фёдор проснулся от вкусного запаха пекущегося хлеба. Мама хлопотала у печи, а Федя смотрел на неё и радовался: впервые, после того как папа ушёл на германский фронт, она выглядела окрылённой и сурьёзной, а не разбитой, погрязшей в пустых и бесполезных хлопотах о сыне, несчастной бабой. Она увидела, что Фёдор проснулся, и, улыбаясь, сказала, что раз бог и слуга его помочь не хотят или не могут, то они попросят помощи у другой стороны. Федька испугался и принялся пытать маму, что она надумала. Мама только сказала Феде одеваться, а пояснить ничего не захотела. Вынула каравай из печи, обмотала чистым полотенцем да положила в сумку.

Из села уходили ещё в сумерках. Федя не понимал, что мама задумала, но когда отдалились от села в сторону речки, что-то забрезжило в его голове, что-то заставило его волноваться, но вот саму мысль он ухватить не мог.

Летом до реки идти было легко и приятно: иди, выбивай себе из земельки пыль голыми пятками. Зимний путь – другое дело. Дороги не видно, сугробы в рост человека, в которые проваливаешься, выбираешься, а потом снова проваливаешься по колено, по пояс, по грудь, а то и по глотку. Под одёжу задувает колючий ледяным холодом ветер, порой свистит и воет волком, приносит с собой метель, а тогда тебя укутывает снегом, и вот уже хочется лечь и отдохнуть – хоть на немножко! – но Федя знал, что отдыхать ни в коем разе нельзя. И только высокий чёрный лес видит, как ты тащишься по снежной пустоте, укутанный снегом, проваливаясь и выбираясь из сугробов, и всё тащишься, тащишься… Всё медленней, медленней, а доползёшь ли до нужного места – уже неизвестно.

До реки было не больше четырёх вёрст, но по такому пути Феде показалось, что он прошёл во много раз больше, а дорога всё не кончалась и не кончалась. Он, наконец, сообразил, куда мать держит путь. Уговаривал её не делать этого, развернуться и идти домой, не ходить к чёртову кузнецу, не грешить против Господа-Бога нашего, но мама его не слушала. Сначала она посмеивалась на его уговоры и увещевания, но он продолжал ныть и канючить, и она не сдержалась. Стянула толстые рукавицы и отхлестала Фёдора по щекам. Потом расплакалась и обняла его. «Раз бог от нас отвернулся, раз мы ему чем-то неугодны, то мы вольны делать так, как нам лучше. Моему сыну потребна помощь, а любая мать, если она настоящая мать, сделает для этого всё. Обратится и к чёрту, и самому диаволу, но помощь добудет. Запомни сынок, когда идёт речь о твоём ребёнке, перед родителем нет преград» – говорила она ему, вытирая с холодных щёк горячие слёзы несправедливой и горькой обиды, которую принесла.

Федя спросил только, ежли бы он заболел, она тоже пошла бы к колдуну? Мама грустно улыбнулась, попросила не наговаривать на себя болезни и сказала, что видно люди правду говорят: силу ты взял большую, а вот ума щепотку, но оно, может, и к лучшему. А к колдуну – конечно бы пошла. «Отец не хотел, он отцу Григорию больше верит, я тоже верила, но раз он сам отрезал другие пути, то так тому и быть. Не ему, попу брюхатому, меня осуждать! А перед богом, придёт время, отвечу».

И они продолжили путь в кузню, к невесть откуда пришедшему колдуну.

Фёдор волновался, переживал: что Митрич потребует за свои услуги? Вдруг он вылечит брата, но каким Илья станет после? Вдруг колдун заберёт его душу? Или его самого? Брата, конечно, жалко, но вдруг он потребует мамкину душу? Как тогда быть?! Про себя Федька совсем не думал. Он был уверен в одном: мама никогда не отведёт его на мучения. Правда, он помнил историю, рассказанную отцом Григорием, как бог приказал одному отцу принести своего единственного сына в жертву, но потом передумал. Отец Григорий говорил, что бог проверял, на какие жертвы способны люди ради него. Говорил, что чем больше и значимей жертва, тем выше будет благосклонность и награда божия. Федя помнил, что Антоха и Стёпка, кои толпились у ворот церковного двора среди ребятни, спросили тогда: какую же награду получил этот горе-отец? Священник пояснил, что наградой было умножение семени его, то бишь нескончаемое продолжение рода этого человека. Стёпка хмыкнул да заявил: «Нам такое благоденствие совсем не надоть, у нас и так пять-восемь детей во многих семьях, а кормить особо нечем. Куда ж ишшо до бесконечности-то? А раз этот отец единственного сына поволок на смерть, так он вообще дурак набитый». Антоха тут же подхватил: « Да не, свинюка он, жаднючая. Небось, рассчитывал на другую благодать божью, а бог схитрил, наградил той, что мужики с рождения имеют». Отец Григорий разозлился, а опосля нажаловался родителям и наказал: выпороть баламутов как сидоровых коз. Да всё сетовал на то, что нельзя выпороть их языки.