Роман Буревой
Боги слепнут
– Кажется, мой братец узнал, что означает «Юпитер сердится».
– А Юнона…
– Нет, нет, при мести Юноны я присутствовать не хочу, – поспешно заявила Минерва.
Вновь мимо пронеслись несколько молний. Но эти разряды были куда слабее. Да и Марс успел спрятаться в своих покоях.
– Я вспомнила! – воскликнула богиня мудрости. – Я вспомнила, чему равна скорость света…
Глава III
Августовские игры 1975 года (продолжение)
«Сегодня состоятся похороны императора Руфина».
«Судя по всему, монголы покинули территорию Содружества. Шестой легион до нормализации обстановки останется в Месопотамии. Срочно возводятся пограничные укрепления. Первый Месопотамский легион царя Эрудия доукомплектовывается».
«Вчера в день Вулкана и кузнецов повсюду горели костры, жертвами народ выкупал себя от пожаров. Состоялись так же скачки в Большом цирке – никакие беды не могу заставить Рим отказаться от его традиций».
«Большой Совет принял решение о возмещении ущерба гражданам Содружества, пострадавшим в результате рейда монголов».
«Акта диурна», 9-й день до Календ сентября [12]
I
С утра по улицам Города разносились крики глашатая:
– Смерть похитила императора. Кто может, пусть проводит Марка Руфина Мессия Деция Августа, его выносят из дома.
Толпы народа стекались к Палатину. Фасад дворца, обычно сверкающий позолотой, теперь сплошь покрывали еловые и кипарисовые венки. Все пространство между Большим цирком и дворцом императора было затоплено народом. Люди взобрались на крыши стеклянных лавок, что шли сплошной галереей по наружной стене цирка. Всем хотелось посмотреть на грандиозное шествие. Наконец из дверей Палатинского дворца вышла процессия. Впереди музыканты, за ними плакальщицы, и наконец актеры. Один из лицедеев, в пурпурной тоге и раскрашенной маске, в дубовом венке на редких волосах, старательно подражал походке и жестам императора.
– Эй, ребята, не печальтесь! – кричал актер собравшимся квиритам. – Я, конечно, был не так велик, как Юлий Цезарь, но похороны у меня куда пышнее! Эй, диссигнатор! – обратился актер к распорядителю похорон. – На мое тело не забыли надеть дубовый венок? Я не богу предстать перед моими божественными предками без венка.
– На твое тело надели не только венок, но и парик, – отозвался актер, изображавший императора Корнелия.
За «императором» шествовали другие актеры тоже в масках и пурпуре, изображая предков Руфина, императоров из рода Дециев, начиная с основателей династии Траяна Деция и его сына Гостилиана, и кончая отцом покойного. Наряженные в пурпур или в одежды триумфаторов, расшитые золотыми пальмовыми ветвями, «предки» всходили на золоченые колесницы, и ликторы с пучками фасций на плечах сопровождали знаменитых «властителей» Рима.
Их было так много, что процессия двигалась несколько часов. Сотни факельщиков несли восковые свечи и еловые факелы. Наконец вынесли украшенные пурпуром и расшитые золотыми пальмовыми ветвями носилки Руфина – покойный император был удостоен триумфа за победу в Третьей Северной войне. На носилках несли доспехи викингов – трофеи, якобы добытые Руфином на поле брани, хотя лично покойный не принял участия ни в одном сражении, а если где и побывал, то разве что в окопах, когда «вики» уже отступили.
За носилками двинулись родственники Руфина. Их одежда из некрашеной темной шерсти на фоне сверкающей пурпуром и золотом процессии предков казалась особенно мрачной. Инвалидную коляску старика Викторина толкала Мелия, а следом шла Летиция с непокрытой головой, держа на руках малыша Постума, закутанного в темные пеленки. Криспина старалась идти рядом, не желая уступать крошечному императору законного первого места, и демонстративно старалась поднять повыше маленькую Руфину, которая никого в Риме не интересовала. И это несоответствие казавшейся бесконечной процессии предков и жалкой кучки родственников так поразила римлян, что все голоса смолкли, и воцарилось тягостные молчание. Ощущением неминуемой грядущей беды нависло над Римом. Лишь вопли плакальщиц, да звуки труб, доносившиеся уже с улицы Триумфаторов, напоминали о том, что процессия сейчас выйдет к Колизею и свернет на Священную дорогу.
На форуме труп императора вынули из носилок и поставили стоймя, предки-актеры сошли с колесниц и уселись в курульные кресла, украшенные золотом, пурпуром и слоновой костью. Теперь сын или ближайший родственник покойного должен был подняться на ростры и перечислить его заслуги. И этим родственником оказался Валерин – его коляску вкатили на ораторскую трибуну, и старик начал перечислять заслуги императора перед собравшейся толпой. Динамики лишь усиливали дребезжанье его старческого голоса. Неожиданно кто-то крикнул:
– Глядите, какой старенький сын у Руфина!
И смех непочтительный, гадкий, пополз по форуму.
– Не надо ему было рассказывать правду о Трионе, – шепнула Криспина и с ненавистью посмотрела на Летицию, как на главную виновницу смуты.
Летиция не ответила. В одно мгновение ей показалось, что она присутствует на похоронах не Руфина, а Элия, и ее захлестнула такая тоска, будто она погружалась в ледяные воды Стикса, и ладья Харона плыла ей навстречу. Свет померк. И вместо жаркого дня нахлынул мерзкий пронизывающий холод.
– Пусть Постум скажет речь! – крикнул кто-то в толпе, и крик этот вернул Летицию к реальности. – Он наследник. Мы хотим его послушать. Пусть перечислит заслуги умершего.
И тут младенец на руках Летиции разразился отчаянным ревом.
– Он говорит, как умеет! – выкрикнула Летиция. – И куда лучше многих наглецов!
И смех в толпе смолк.
II
С утра было солнечно. После полудня набежали тучи. Хлынул дождь сплошной стеною. Тысячи, миллионы стеклянных копий обрушились на Вечный город. Струи дождя растрепали кипарисы, превратив их в черные метелки, струи дождя смешались со струями бесчисленных фонтанов. Вода шумела в водостоках и наполняла сердца тревогой пополам с печалью. Дождь залил остатки погребального костра. Кости Руфина не успели сгореть, и их пришлось ломать, чтобы сложить в погребальную урну. Пурпур сделался тяжел и черен, шерстяные тоги ледяными доспехами льнули к телу. Динамики внезапно онемели. Сделалось очень тихо, и только шум дождя наполнял Вечный город. Шум дождя и шум шагов. Ни крика, ни даже шепота. Ненастье загоняло людей в дома, каждого в свою нору. Вместе с мокрой одеждой и мокрыми сандалиями к очагу ложились черными псами Печаль и Тревога. Никто не знал, что принесет завтрашний день. Прежде над Римом была простерта охранительная рука. Теперь она исчезла. Дождь лил и лил. Вечный город будто вымер. Лишь немногочисленные авто, вздымая фонтаны брызг, сновали по безлюдным улицам, и желтые их огни только усиливали тревогу.
Арриетта смотрела из окна на залитый водою сад. Хорошо, что она не пошла на похороны. Хорошо сидеть в теплой комнате, вертеть в пальцах стило и чиркать бумагу. В конце концов, какое ей дело до того, кто правит Римом? Куда больше ее занимает отзыв «ценителя», начертанный красивым почерком на первой странице ее книжки.
Гимп плескался в ванной и что-то напевал. М-да, с его голосом не поступишь в Одеон [13]. А жаль…
Дождь кончился часам к четырем. Но вода еще шумела в водостоках, еще стекала с крыш. И тучи по-прежнему нависали над Римом.
– Я должен пойти на похороны Руфина, – сказал Гимп.
Он вошел к ней в комнату в темной траурной тоге из некрашеной шерсти. И где он ее только раздобыл? Заказал заранее?
«На мои деньги», – отметила про себя Арриетта.
– Костер уже погас? – спросил Гимп.
– Радио молчит с полудня.
– Проводи меня, – попросил Гимп.
– Тебе так надо идти?
– Я – гений Империи, – напомнил он. – Сегодня хоронят императора.
Они вышли на улицу. Черный пес, обливающий угол фундамента, рассерженно гавкнул, и устремился к ним огромными прыжками. Почуял гения, собака…
Гимп, услышав злобный рык, предостерегающе поднял руку. Пес послушно приник к земле, заскулил и пополз назад, царапая когтями мостовую.
– Теперь пошли скорее. – Гимп стиснул плечо Арриетты. – И будь внимательна.
Фонари уже горели. Но как-то тускло. Бледный свет струился через силу. Почему-то отражения в лужах были гораздо ярче, желтее, злее. Когда Арриетта и Гимп проходили, отражения выскакивали из одной лужи и спешно шлепались в соседнюю, и плыли за людьми, постепенно отставая. Стихи о лужах писать просто – отражения притягательны для поэтов. Отраженный свет луны манит, а блеск солнца… Блеск солнца…
Арриетта задумалась о свете и рифмах, и не заметила ловушки. Вернее, она проскочила, а ее слепой спутник угодил в разинутую пасть двумя ногами. Гимп рванулся, и чуть не упал. Ноги его по щиколотку были погружены в непроницаемую черноту. Лужа, в которую он угодил, казалась густой и… немного выпуклой.
– Орк! Мы влипли! – закричал Гимп.
Арриетта невольно передернулась. Голос гения был, как наждак.
– Только ты.
– Ах, вот как! Приятно слышать, что тебе повезло. Скажи на милость, зачем мне тогда проводник? Так вляпаться я мог и без твоей помощи.
Его упреки были справедливы. Но от этого ничего не менялось. Ловушка держала его мертвой хваткой. Черная лужа вокруг ног морщилась от усилия, но отпускать не собиралась.
– Я побуду здесь. Не знаю, долго ли выдержу. Но пока я с тобой, – пообещала Арриетта.
– Зачем? – Гимп поднял голову. Незрячие глаза смотрели в черное небо без звезд. Фонари столпились вокруг. В той луже, где стоял Гимп, не плавало ни одного отражения.
– Я буду читать тебе стихи, пока ОНИ не придут…
– А потом?
– Потом не знаю. Наверное, убегу. Может быть даже раньше убегу. Я еще не знаю, насколько я смелая.
– Так не пойдет.
Гимп вынул из кармана какой-то кругляк.
– Подожги. – Он протянул ей зажигалку.
Она не позволила себе догадаться, что это такое. Руки дрожали. Только с третьего раза синий тщедушный огонек прилепился к поросячьему хвостику, торчащему из кругляка.
– Отойди. Когда жахнет – вернешься, дотащишь меня до дома.
Фитиль, шипя, обгорал…Огонек подобрался уже к самому кругляку.
Свободной рукой Гимп снял с себя пояс и отдал Арриетте.
– Ноги перетяни ремнем… А то кровью истеку.
– А если не успею? Если они раньше…
Он не ответил – бросил взрывчатку себе под ноги.
Рвануло несильно – пламя, шипя, брызнуло во все стороны. Повалил дым, вонючий и необыкновенно густой. Лужа раздалась – будто в черной ее непроглядности открылся огромный красный рот, и рот этот вопил от ужаса. Арриетта слышала вопль и вполне различимый выкрик: «Н см-м-м!». Лужа отпустила Гимпа за мгновение до того, как раздался взрыв. Гимп рванулся вверх и вбок. Его накрыло уже в прыжке. Рассадило обе ноги. А от лужи не осталось ничего – несколько черных липких ошметков на стене ближайшего дома. Стекла в окнах лопнули, посыпались осколки. Где-то далеко завыла сирена «Неспящих». Арриетта кинулась к гению. Гимп лежал в десятке футов от ловушки. Ноги его были красны от крови, края туники тлели, сворачиваясь черными лоскутами. Арриетта перетянула ремнем левую ногу, что пострадала куда больше правой, ухватила Гимпа под мышки и поволокла. Ума достало оглядываться – куда ступает, не то бы они точнехонько вдвоем угодили во вторую ловушку. Та в ужасе посторонилась, будто уже знала о кончине первой. Арриетте почудилось даже, что черная лужа провожает ее неприязненным взглядом. Взгляд она ощутила точно. От него холодом прожгло меж лопаток. Как все просто. Проще некуда. Ловушка – обычная лужа. Только в ней не отражаются фонари.
Гимп молчал. Но он был в сознании – кусал губы. Знал, что кричать нельзя. Ловцы тогда быстрее сбегутся. Лицо раненого гримасничало, то одна щека набухала, то другая, давясь криком. Арриетта вся взмокла, пока тащила гения. До ее дома оставалось шагов двадцать, когда она расслышала странный хруст, будто кто-то шел, ступая по тонкой наледи на лужах.
– Они… – шепнула зачем-то.
Гимп не ответил, изо всех сил оттолкнулся изуродованными ногами от земли. Арриетта едва не упала.
ХРУП…ХРУП…
Арриетте вдруг захотелось замедлиться и поглядеть, какие они, ловцы. Сравнить… Говорят, краше них нет никого на свете. Они могут все. Гораздо больше, чем боги. Но она пересилила себя и, напротив, ускорила шаги. Она буквально валилась вперед – дрожащие от напряжения ноги не поспевали. Спиною толкнула дверь, перевалила тело через порог. И тут Гимп не выдержал и завыл. По-звериному, истошно, и страшно.
Арриетта обернулась. Увидела преследователей. Один впереди… Люди или… нелюди? Арриетта не успела ничего разглядеть – навалилась на дверь изнутри и замкнула засов. А они ломились следом.
Она кинулась к телефону.
– «Неспящие»! – вопила в трубку, хотя в трубке лишь противно ныли гудки. – Ко мне в дом рвутся грабители… здесь рядом… минута… ну максимум две… Скорее…
– Не надо вигилов, – прохрипел Гимп. – Читай стихи.
ХРУП… ХРУП… – слышалось за дверью.
– Какие? – взвизгнула от ужаса Арриетта.
– «Метаморфозы» Овидия. Они их терпеть не могут.
– Что именно?
– Что хочешь… что вспомнишь… Читай!
Арриетта приникла губами к замочной скважине и зашептала:
«Кисти в копыта ему превратила, а руки – в оленьи
Длинные ноги, всего же покрыла пятнистою шерстью,
В нем возбудила и страх». [14]
ХРУП… ХРУП… – послышалось, удаляясь.
– «Служба «неспящих» слушает… – сообщила телефонная трубка, продолжая раскачиваться на проводе.
У Арриетты не было сил ответить.
III
В маленьком домике на окраине поселились двое. Женщина и ее сын, молодой и красивый слепец. Им сочувствовали. Женщина была молода. Или просто выглядела моложаво? С сыном они казались ровесниками. Поговаривали, что эти двое попали под действие урановой бомбы. Оттого женщина вновь сделалась молодой, а мужчина ослеп. Соседи приносили им еду. Денег не брали. Однако и в разговоры не вступали, торопились уйти. Боялись чего-то. Всякий раз по утрам женщина находила подсунутые под дверь купюры в десять или пятьдесят сестерциев. Иногда сотню.
Юний Вер казался себе отвратительным и жалким. Изломанным, расплющенным, будто внутри не осталось костей, кожа превратилась в мешок, и в этот мешок собрали то, что называется плотью. И в то же время он даже не был серьезно ранен. Порезы на руках и плечах, оставленные мечом Сульде, никак нельзя было назвать ранами. Это были метки, знаки сокрушительного поражения. Чтобы оправиться от поражения, нужно время. Слишком много времени. Логос бессмертен и кажется, что времени бесконечно много. Но это обман. Времени мало. Бесконечно мало. Его всегда не хватает для того, чтобы одержать победу. Зачем быть бессмертным и постоянно проигрывать? Уж лучше умереть и напиться воды из Леты. И забыть об унижении. А может быть, он вовсе не бог? Сказку выдумали другие, а он охотно в нее поверил. Где доказательства его божественной сути? Мутации? Способность к перерождению? Ну и что из того? Может, он всего лишь гений, возомнивший себя равным Юпитеру? Глупый мальчишка. Ничтожный. Бог разума… ха-ха… это даже занятно. Это почти смешно…
«Бессмертному опекун не нужен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой хрупкость материи»…[15]
Но Логосу как раз нужен если не опекун, то поводырь.
Мир стал чернее непроглядной ночи. Ночи, в которой не отыскать пути.
Юний Вер, лучший боец Империи, проиграл бой Сульде. С какой тоской вспоминал новоявленный бог о тех временах, когда он жил молодым зверем, следуя инстинкту и не испытывая ничего, кроме гнева и злобы. Но начав чувствовать, чувства не заглушить. Стоики пытались, но их умозаключения красиво смотрелись лишь на бумаге. Начав думать, мыслям не перекроешь дорогу. Будешь думать и думать… Бесконечный бег. Только, к сожалению, не бег к цели, а бег по кругу.
Чувство вины поджаривало бывшего гладиатора на медленном огне. Пытка длилась и днем, и ночью. Никакие оправдания не принимались. Он спрашивал себя в который раз, почему проиграл, и не находил ответа. Вернее, ответ каждый раз был один: разум обречен проигрывать войне. Но ведь как-то надо суметь выиграть. Обязательно суметь…
А вдруг… Да, вдруг, ответ другой? Вдруг война истребляется только войною? Что же делать в таком случае?
Слепой бог. Нелепое словосочетание. Унизительное положение. Даже в своем доме он не умел ориентироваться и постоянно натыкался на вещи. Однажды он взъярился и всей силой навалился на тьму. Дрогнули стены. Мир качнулся. Вер услышал вопли людей, звон бьющихся стекол, ему на голову посыпалась штукатурка.
На следующий день вестники сообщили о землетрясении, которое не смогли предсказать приборы Сейсмической академии.
Если бог слеп, то все, на что он способен – это разрушить мир. Логос потерял зрение, но слух сохранил. Более того, сохранилась и способность слышать чужие чувства. Даже сквозь сон к нему прорывались чужая боль и чужое отчаяние, чья-то радость, гнев и жажда мщения. Тысячи и тысячи эмоций сливались в непонятный гул, заставляя пребывать ослепшего бога в постоянной тревоге. Дни и ночи лежал он, уткнувшись головой в подушки, и не думал, не желал, не мечтал, не стремился, только слушал, секунду радуясь, а в следующую приходя в отчаяние, еще секунду пребывая в эйфории, и тут же погружаясь в поток нестерпимой боли. Не движение, но бессмысленные колебания. Когда-то с ним уже было подобное, но он позабыл, когда и где.
Что может вернуть зрение ослепшему богу? Ответ напрашивался сам собой: людская любовь. Логос мечтал, чтобы его полюбили, но не знал, как вызвать к себе эту любовь. Мысленно он протягивал руки, пытаясь обнять мир, баюкая, как младенцев, материки и прижав к щеке поверхность волнующихся океанов. Тогда поток человеческих чувств глох, мир замирал, тая дыхание, будто ожидал, что бог задушит его в объятиях. И Логос разжимал руки и отпускал непослушный и непонятный мир, так и не добившись взаимности.
И тут же в душу его с новой силой ударяла волна людских эмоций.
Не зная, что делать, Логос сидел, зажав в ладони какой-нибудь камень или цветок, пытаясь в частице отыскать разгадку мира. Порой мысли вспыхивали ярко. Блестящие мысли, как удар стального клинка. Но клинок этот не мог рассечь тьму… Тьма… Он пробовал ее на вкус, и она хрустела на зубах песком. Мерещилась черная пустыня, под черным небом, освещенная черным солнцем. По черной пустыне вез ослепшего бога черный бактриан.
Он в самом деле видел эту пустыню. Черные города вставали на горизонте. На черных оазисах колебались черные пальмы, отражались в черной воде. С каждой минутой Логос видел этот мир все отчетливее. И страшная мысль черной змеей прокрадывалась в сознание: а что если физически он не ослеп? Просто он видит другой мир. Прежде он видел свет. Теперь узрел тьму. И скоро он полностью перейдет в ТОТ мир, мир Тьмы. И закроет за собой дверь.
О нет, ни за что! Но как сразиться с тьмой, как вернуться к свету? Логос не знал. И вообще с каждым днем, с каждой минутой он знал все меньше и меньше. Тьма пожирала его знания. Вскоре Логос станет беспомощным, как человек.
Однажды, озлившись на свою слепоту, Вер выскочил из дома и попросил соседского мальчишку отвести его в ближайшую таверну. Он пил, танцевал и нагло ухлестывал за какой-то красоткой, сильно надушенной галльскими духами, и душевно пребывающей в состоянии бесчувственного, но незлобного легкомыслия. По этому веселому бесчувствию и по духам Вер безошибочно вновь и вновь находил юную особу в толпе, пока два почитателя красотки не вывели слепца за дверь – якобы протрезвиться – но с явным намерением пересчитать бывшему гладиатору ребра. Но и слепой, он умел отбивать удары. Случалось ему нередко в первый день игр выступать в роли андабата [16], причем противник не обязательно бывал в глухом шлеме. Вер побеждал на арене. Теперь было и вовсе легко: он слышал не только шорохи шагов и одежды, но и всплески ярости, предвещавшие удар. Ярость и злость выдавали соперников в темноте. Слепой гладиатор не пропустил ни одного удара, зато двое зрячих ушли с разбитыми носами, утратив десяток зубов на двоих. Но во тьме, окружавшей Вера, эти удары не пробили ни единой бреши.
На ощупь брел Логос домой. Вели его не стены и ограды, но тепло дома, где его ждали. И тут кто-то шепнул ему на ухо:
– Как хорошо, что ты слеп, Логос!
Но вместе с голосом не пришло ничего – ни злорадства, ни страха, ни единого чувства, будто сама тьма говорила с ним.
А потом кто-то схватил Логос сзади за шею и пригнул к земле. Логос рванулся, впечатался в стену, и стена подалась тающим воском. На голову посыплись кирпичи и штукатурка. Сорвавшийся с подоконника цветочный горшок грохнулся о мостовую. Где-то внутри дома закричал человек. И Вер закричал, и пустился бежать. Никто не гнался за ним, никто не пытался напасть вновь. Но Логосу казалось, что в темноте кто-то неведомый наблюдает за его бегством и улыбается.
Он не открыл дверь, а вышиб ее плечом и рухнул на пол.
Лежал на полу в атрии и отчетливо видел бескрайнее черное поле, затянутое пеленой зеленого тумана. И только сейчас он понял, что должен шагнуть на это поле и погрузиться в мертвенный туман.
– Андабат… – выкрикнул Вер, и будто кузнечный молот ударил по металлу.
