Роман Богословский
Токката и фуга

© Р. Богословский, 2021

© ИД «Городец», 2021

© П. Лосев, оформление, 2021

* * *

Моей несвятой троице: жене Татьяне, дочкам Соне и Оле.

Будьте бдительны во все дни вашей жизни.

Пролог

– Василич, подъезжай ближе, как сыпать будешь? Тут пригорок! Сейчас высыплешь на него, как потом песок растаскивать на весь берег? Лопатами? Я как-то, знаешь, наработался уже сегодня. Ближе, ближе ко мне подъезжай! Еще! Еще! – смуглый крепкий парень в белой майке жестами показывал, куда именно нужно подъехать самосвалу, груженному песком.

Берег реки густо зарос травой и был слишком крутым для песчаного пляжа. Но с руководством не поспоришь: сказано высыпать остатки песка именно сюда – надо сделать это без лишних вопросов.

Молодой рабочий Михаил Ромин морщился. Он прекрасно понимал, что долго этот песок здесь не пролежит.

– Чего морщишься, Ромин? – толкнул его смуглый в грудь. – Вот будешь прорабом, сам станешь решать, куда сыпать, куда не сыпать. А сейчас выполняй. Быстро закончим и в закусочную – цок-цок-цок.

Василич вылез из кабины, закурил, присел рядом с Роминым и смуглым.

– Слышь, Василич, Ромин без году неделю работает, а уже недоволен. Не нужен, говорит, тут песок, не место тут для пляжа. Начальство ему не указ, понял как? – хохотнул смуглый.

Водитель похлопал Ромина по спине и по-доброму улыбнулся:

– А мы откуда знаем? Может, нам только и нужно, что песок этот утилизировать. С другой стороны глядя, вот оно что выходит: пусть пробудет пляж, сколько пробудет. Ты, Ромин, дочку свою приводи сюда, похвались ей – папка песочку привез, самолично.

Ромин сплюнул, напряг челюсть, ядовито огрызнулся:

– Вообще-то, у меня сын. Это первое. Второе – далеко нам с ВДНХ сюда ездить. Умник…

Василич удивленно глянул на Ромина:

– Сын? Странно… Вроде дочь же? И жена твоя говорила про дочь, когда гуляли на Новый год… Интересное кино получается…

Часть первая. Токката

Отец снова не доволен.

Он всегда сердится, когда не помыты полы и кастрюля с супом не убрана в холодильник.

Мать старалась, готовила, а ты так относишься? – кричит.

Да, можно сказать ему: папочка, прости, но это уже не помогает.

Он говорит: ты уже выросла, прекращай эти детские сопли.

Откуда берется его злость? Он нависает надо мной, словно гнилое дерево.

Кричит: попробуй сделать что-нибудь сама. Слабо приготовить кастрюлю супа? Знаешь, сколько сил на это надо? Ты хочешь, чтобы он прокис? В нем, между прочим, ценное мясо, лук и картофель. Кто ты такая, чтобы дать всему этому погибнуть?

Знаю, что не поможет, но все равно говорю «папочка, прости».

Он чуть успокаивается. Садится за стол напротив меня. Потирает вспотевшие виски своими огромными руками. Закрывает глаза.

Я поджимаю ноги, обнимаю их. Привычно ставлю подбородок меж коленей. Строю из себя грустную дочку.

А я и правда грустная. Нельзя. Нет, нельзя все сделать правильно. Он все равно найдет то, что происходит не по его законам. Сегодня – полы и суп, вчера – тройка по физкультуре, позавчера – слишком поздний приход домой. Перечислять можно долго.

Он открывает глаза и смотрит. Складывает руки на столе. Медленно шевелит пальцами. Они словно лапы жирной крысы. Его крупные плечи оживают, приходят в движение.

Он зевает. И все смотрит, смотрит…

А потом придирается дальше: ты посмотри на свой халат. Это ведь домашний халат, правда? Так почему он у тебя весь в пятнах? Ты что, работаешь в нем на стройке? Вот я прораб. У меня полно строителей. Пока длится рабочий день, они могут позволить себе ходить в грязной одежде. Они работают, понимаешь? Строят дома, больницы, детские сады и школы. Ты – подросток. Какого черта у тебя домашний халат весь в дерьме, а? Ты можешь ответить на этот элементарный вопрос отцу?

Снова закрывает глаза, трет виски. А я молчу.

Он все не унимается: иногда мне кажется, что ты не мой ребенок. Вот у меня черные волосы, у матери тоже. А ты почему с рыжиной и кудрявая? Почему худая?

У всех дети как дети. Вовремя приходят из школы, получают хорошие оценки, уважают родителей. А ты чего делаешь? Не может быть у меня такого ребенка, не может!

Его несет и несет: знаешь, что умел твой дедушка? Он мог спать рядом с мертвецом.

Был такой случай. В Ивановке, где он вырос, умерла соседка по дому. А он как раз в гости приехал к твоей прабабке. Это не так уж давно и было-то. Его нет сколько? Лет десять? А случай тот произошел… лет двенадцать назад.

В общем, куда-то все ушли, кто за попом, кто за самогоном, кто за чем. А он один остался в доме с мертвячихой. И долго что-то никто не шел. И дед твой взял да и спать лег. Комнатка маленькая у них была, гроб стоял прямо рядом с диваном. А он свет выключил – и тут же спокойно заснул.

Понимаешь? Твой дед, не кто-нибудь. Ты вот так можешь? Что ты вообще можешь?

Когда отец начинает нудно рассказывать случаи из жизни, лучше не перебивать. «Папочка, прости» нельзя не только произносить, но и думать. Может стать еще хуже. Отец весь покраснеет, взбугрится, станет выше, чем есть, будет трястись. А при его росте это выглядит по-настоящему страшно.

В детстве мать шутила над моими рыжими волосами. Говорила, что, когда была беременна, у нее был рыжий кот. Он все время лежал на ее животе, вот и передалось. Отец говорил, что застрелил его, но это неправда. Он просто умер от старости.

Он все говорит и говорит. Про своих рабочих, про друзей и давно забытых сослуживцев. И все они значительно лучше, чем я. Все во много раз превосходят меня.

Я сильнее стискиваю ноги руками. Только я сама могу обнять себя по-настоящему. Только я одна знаю, что не стоит этот суп таких скандалов. Сижу и думаю про суп, ненавижу его. Отец улавливает это.

Говорит: надеюсь, этот разговор у нас в последний раз. Еще раз не уберешь суп с плиты в холодильник, заставлю съесть всю кастрюлю. Засеку время – не съешь его весь ровно за минуту, посмотришь, что будет.

Привстает, напирает на меня: посмотришь, что будет, ясно тебе?!

Киваю сначала еле заметно, потом сильнее. Из глаз сами собой начинают литься глупые слезы. Он не любит этого больше всего на свете. Он смеется, скрестив руки на своей волосатой груди.

Дразнит сквозь смех: вот теперь ты снова похожа на свою мамашу. Одно лицо, надо же! Вы не мать и дочь, вы прямо сестры!

Прекращает смеяться. Становится сначала злым, затем будто равнодушным. Лезет в холодильник. Наливает молока из бидона в свою любимую кружку с жирафом. Залпом выпивает.

Идет в коридор и начинает собираться на охоту.

Кричит, распахивая дверь: бегом стирать халат, а потом полы мыть! Вернусь, проверю. Смотри мне, двоечница, чтобы все было сделано на отлично!

Ушел. И нужно мыть полы. Воскресенье будет без отдыха. К ночи он вернется. Вместе с мясом.

Мясо!

Эти кровавые туши птиц или зверей. Как всегда, он поставит тяжелые сумки в коридоре. Сядет на диване в гостиной, руки за голову. А мы с матерью будем таскать мясо на балкон.

Он будет улыбаться криво, нахально.

Отбивные, наваристые щи, домашние пельмени – все это матери снова придется готовить часами.

Иду в ванную, включаю прохладную воду, ложусь.

Я люблю рассматривать и трогать себя. Чувствую, что превращаюсь в кого-то другого. Или кто-то другой становится мной. Еще полгода назад на груди моей были лишь маленькие смешные сосочки. Сейчас они поднялись, под ними набухло, словно их водрузили на два небольших пригорка. От прикосновений к ним внизу живота я чувствую приятное покалывание. Хочется, чтобы оно не заканчивалось.

Выключаю воду, просто лежу. Медленно вожу по телу ладонями. Неужели там, внутри, под кожей, находится то же кровавое месиво, что приносит отец с охоты?

Хочешь проверить? Давай, попробуй, говорю себе. Взгляд сам собой ложится на отцовскую бритву.

Слышу шуршание ключа в замке – вернулась мать. Та самая мать, что тихо всхлипывает ночами. Та, что готовит котлеты, отбивные и пельмени из кровавых туш. Та, что не может сказать ни слова, глядя в его разъяренные глаза. Та, что тихо скулит за закрытыми дверями спальни. Та, что целует меня на ночь безвольными губами…

…такая противная, гадкая – мать…

Кира, давай вылезай из ванной, кричит. Отец скоро придет, мясо принесет, а полы не помыты. Ты что там себе думаешь-то?

Лежу неподвижно. Может, все-таки проверить? Вдруг мясо все же есть у меня внутри? Зачем отцу лишний раз убивать животных? Есть она, Кира, его дочь. У нее есть мясо. Бери, папочка. Сколько нужно, бери. Хватит и на котлеты, и на отбивные, и на плов.

Вновь представила его улыбку. Эти губы… Растягиваются, затем лопаются. Он кричит, зажимает рот руками, по ним течет кровь… Вот бы так… Но это мечты.

Мать помогает мне мыть полы и стирать халат.

Рассказывает, что у ее подруги тети Лены воспаление легких. Оно и понятно, холод-то какой уже вторую неделю. А она все красуется, без головного убора ходит и в мини-юбке. Все задом вертит неизвестно перед кем. Вот и довертелась, ворчит мать.

Тетя Лена любит ходить к нам в гости, ведь у нас всегда есть мясо – она его обожает. Отец добреет, когда она приходит. Улыбается и чешет живот под майкой. Нас с матерью не замечает блаженные пару часов.

Тетя Лена красивая и работает в книжном магазине. Отец всегда шутит: принеси что-нибудь про зверей почитать, я их так люблю! Тетя Лена морщится, стесняясь, смотрит на него и продолжает глотать мясо, не забывая его подсаливать. Мама отворачивается к газовой плите и поджимает губы.

Однажды я пришла из школы раньше обычного. Дверь в спальню родителей была закрыта. Оттуда доносился писк. Не мамин обычный скулеж, а именно писк, будто за дверью давили мышей. Это пищала тетя Лена. Они вышли с отцом из комнаты красные и счастливые.

Кирюш, тетя Лена приходила поговорить о покупке дичи. Я же скоро еду на большую охоту. Но маме об этом знать не нужно, хорошо? Она ведь не любит, когда я мясо продаю. Хорошо, Кирюш? Говорил отец угрожающе, но как-то по-доброму.

Хорошо, папа.

Он всегда зовет меня Кирюшей. Это доставляет ему особое удовольствие.

Отец вернулся. Я уже лежу в кровати. Слышу, как стучат об пол сумки с мясом. Мать носит их на балкон по очереди. Они с отцом о чем-то тихо говорят.

Постепенно их голоса превращаются в голоса моих одноклассников, которые шепчутся о чем-то посреди класса. Затем один из них, Саша Коровин, берет губку и стирает с доски какие-то формулы. Я засыпаю.

Наступает понедельник. И снова наш девятый «А». И опять я чувствую себя виноватой: в школе меня ничего не привлекает. Совсем ничего. Я люблю наблюдать за процессом, как с доски что-то стирают, а потом снова пишут. Мы по очереди ходим мыть губку в туалет. И снова – стираем и пишем.

Девчонки говорят, что одноклассники нравиться не могут – слишком они глупые и маленькие. У меня не так. Мне нравится одноклассник Жорик Ордановский. Если честно, то мне нравится не совсем он. Мне просто приятно, когда он наблюдает за всем, что у меня меняется и растет на груди. Тем самым, что я трогаю, лежа в ванной.

Кажется, что Жорик знает какой-то секрет. Он точно уверен, что каждый день это становится все больше – и наблюдает. Ему известна тайна моего тела. Стоит мне войти в класс, как огненные шары из его глаз несутся ко мне. Круглые глаза его осматривают и ощупывают мое тело. От этого мне становится хорошо. И приятно покалывает низ живота, как в ванной.

Жорик сидит позади меня. Галина Павловна стирает с доски. Он мягко тычет ручкой мне в спину. Поворачиваюсь. Пойдем после уроков гулять на ВДНХ, шепчет. Отстань, не знаю, шепчу я в ответ.

В прошлые выходные Жорик приходил ко мне в гости. Отец был дома. Задавал ему дурацкие вопросы. Хочешь ли в армию, мечтаешь ли стать настоящим строителем, умеешь ли стрелять из ружья.

Жорик нервничал, мой отец пугал его, хотя ничего страшного не происходило. Отец это чувствовал, ему это нравилось.

Вдруг он стал серьезным и скомандовал: оба на пол, упор лежа принять!

Мы упали на пол.

Отжимайтесь, сказал отец грозно.

Он комментировал: задницу не выпячивать, грудью пола касаться, быстрее, быстрее.

Я отжалась пять раз, Жорик – семь.

Отец закричал: проводи Жору до двери!

Жорик поспешно ушел, забыв шарф и перчатки.

Возвращаюсь в гостиную. Отец развалился на диване, я стою посреди комнаты.

Вдруг он вскочил с дивана, упал на пол, быстро и красиво отжался девяносто раз.

Встал, отряхнул ладони. Смотрит на меня, веки его чуть подрагивают.

Кирюша, говорит он отрывисто, почему этот зассатый Жорик отжался больше тебя?

Он вновь разлегся на диване. Я молчу. Хочу сказать, он же мальчик, они всегда больше девочек отжимаются… И вообще для девочек придумали другие отжимания, полегче…

Но разве я могу?

Его веки дрожат от недовольства. Он кричит то же самое: отвечай, почему зассатый Жорик отжался больше тебя?!

Не знаю, наверное, он сильнее, говорю я себе под нос.

Отец привстает, хватает меня за руку, кость мучительно ломит. Он не кричит, но говорит громко, отчетливо: слышишь, ты? Никто в классе не может быть сильнее тебя. Говори, ты пропускаешь физкультуру? Пропускаешь или нет? Ты посмотри, какая сегодня жизнь! Ты должна быть сильной! Он хватает меня за вторую руку и трясет. Уже кричит: больше ешь мяса, больше тренируйся. Если сама не запишешься в секцию каратэ, я тебя туда за волосы отволоку. И кстати, подстригись, чего космы распустила? Сделай аккуратную прическу. Месяц тебе. Через месяц снова устрою вам соревнования. Не дай бог, ты отожмешься меньше. Узнаешь тогда, что будет…

Кир, ну Кир, пойдем после школы на ВДНХ, не унимается Жорик.

Его шепот слышит Галина Павловна, прекращает стирать с доски, повышает голос: Ордановский, к доске захотел? Нет, твердо отвечает Жорик. Нет? Тогда бегом губку мыть, зло прикрикивает англичанка.

На ВДНХ после школы я пойти не могу. У меня музыкалка.

Ее так ненавидит отец! Лишь благодаря матери я там все еще учусь.

Жорик расстраивается. Говорит, что пойдет со мной, подождет, а потом проводит до дома. Соглашаюсь, все равно не отстанет.

На сольфеджио, как всегда, опаздываю. Прыщавый Михаил Антонович, как всегда, недоволен. Садись, говорит, Ромина, поем уже без тебя тут вовсю. Еще раз опоздаешь, заставлю перед всем классом петь что-нибудь из репертуара группы «Комбинация».

В классе смех.

А потом на экзаменах объявим тебя: «А сейчас для вас поет Кира Ромина, новая солистка группы „Комбинация“». Пятерка тебе обеспечена. Краем глаза вижу, как в дверь подглядывает Жорик своим серым, вечно взволнованным зрачком.

Сажусь за первую парту, достаю тетрадь по сольфеджио, в которой и не пахло домашним заданием.

Худой Михаил Антонович в неприятном желтом свитере медленно подходит, на губах усмешка. Смотрит в тетрадь. Мог бы и не смотреть, он и так знает, что домашнего задания там нет. Обводит класс пустым каким-то взглядом. Садится на краешек моей парты, откашливается.

Нет, говорит он. С такими успехами, как у Роминой, никогда не будете вы играть токкаты и фуги. Ни один из вас. А если и будете, то плохо. Автор будет недоволен. Перевернется в гробу в церкви святого Фомы в Лейпциге.

Он по-дурацки хихикает. Подходит к окну, смотрит на падающий снег в свете фонаря. Повышает голос.

Важно спрашивает: кто из вас знает, почему я сказал «токкаты и фуги»? Почему я использовал множественное число?

Класс притих.

Я и говорю, не играть вам токкат и фуг. Сказал я так, потому что их две в тональности ре-минор у Баха, поняли? Не одна, а две. Одна называется «Токката и фуга ре-минор», а вторая «Токката и фуга ре-минор „дорийская“».

Вздыхает, разминает пальцы, будто сейчас же собирается сыграть оба названных произведения. Только вот органа не видно.

Идет, садится за свой стол, ногу на ногу, руки скрещивает на груди.

Кто из вас знает, что такое токката, как это переводится?

Всеобщее сопение, кто-то пугливо кашляет на задней парте.

Михаил Антонович мучительно трет лицо, оно от этого краснеет.

Ромина, иди сюда, говорит.

Подхожу с опаской.

Смотрит на меня зло и нагло.

Вытяни руку и прикоснись ко мне, потрогай меня, просит. Ощущаю страх и брезгливость – не хочу прикасаться к желтому свитеру.

Я кому говорю? Трогай меня, ну? Вытягиваю руку, закрываю глаза, касаюсь свитера, сразу отдергиваю руку.

Вот именно, говорит он торжественно. Токката переводится как «трогать» или «касаться». Впрочем, вам, я вижу, дела до этого нет.

Смотрит на меня, говорит сквозь обиду: иди, садись на место, токката в комбинации. В классе смех. Надо мной. Учитель говорит громче прежнего: чего смеетесь? Такие же неучи.

Сажусь на место. Димка, сосед по парте, хихикает в кулак: токката в комбинации… И еще раз повторяет, только громче – токката в комбинации!

Михаил Антонович слышит это. Говорит ему: а ты сам кто? Кто ты сам? Иди-ка сюда, садись за фортепиано. Сейчас твое пение послушаем. Может, ты у нас группой «Нэнси» станешь. Так, открываем тетради по сольфеджио на странице 67.

Жорик, конечно, все слышал, глядя в приоткрытую дверь.

По пути домой он веселится: а что? Токката, красиво звучит. Только без комбинации. Токката Ромина. Правда, красиво?

Шел бы ты домой, Жорик, отмахиваюсь.

Он не слушается. Доводит меня до подъезда, а потом еще долго стоит внизу, глядя на свет в моем окне, я это знаю.

О том, что я теперь Токката, а не Кира, Жорик растрезвонил всей школе. Спасибо, что про «Комбинацию» не сказал. Но всем быстро надоело это неудобное слово. И ко мне приклеилось простое и короткое – Ток.

Во сне я вижу Михаила Антоновича. Он бежит за мной от метро ВДНХ по направлению к гостинице «Космос», снимая на ходу желтый свитер, и кричит: прикоснись, прикоснись ко мне! Потрогай меня, Токката! Токката Ромина, обними меня!

Асфальт под ним рушится. Я вижу лишь его окровавленные руки, он держится ими за край огромной ямы. С неба на его пальцы медленно опускается красивый орган, давит их. Он орет и падает вниз, в черную бездну. Туда же летит и его желтый свитер.

Думала, отец не вспомнит. Но он вспомнил. Почти ровно через месяц. Сказал насмешливо: где твой Жорик? Я с тренером по каратэ встречался, говорил насчет тебя. Но сначала надо проверить, отожмешься ли ты больше, чем он, этот твой лупоглазый полубаба.

Отказаться – никак. Зову Жорика вечером в гости. Он так радуется, что стыдно за него.

Он отжимается шесть, а я семь раз. Отцу достаточно. Смотрит на меня с гордостью. Хватает, приподнимает на одной руке под потолок.

Говорит: вот теперь вижу, что ты моя. Осталось отстричь космы и начать ходить на секцию. И добавляет: завтра у нас будут гости. Готовься отжаться при них. Пусть будет семь раз. Но лучше – восемь или девять.

Отец отпустил нас с Жориком погулять. Ради такого случая я могу побыть на улице на полчаса дольше.

Шатаемся с ним взад и вперед по проспекту Мира, смотрим на грязные машины и сердитых прохожих. Жорик радостный. Жрет грязный снег, смеется. Проиграл девчонке, а веселится.

Пьем лимонад у памятника «Рабочий и колхозница». Но мне с Жориком быстро становится скучно. Я прощаюсь с ним, иду домой.

Вечером следующего дня пришли гости. Растерянная мама ищет место на столе, чтобы поставить бокалы и тарелку с нарезанным сыром. Стол заставлен посудой с папиным мясом.

Лучшая дичь из подмосковных лесов, выкрикивает он и показывает рукой на куски в тарелках.

Папа шикает на маму, чтобы поставила сыр на подоконник. Мама вздрагивает и делает, как он говорит.

Из гостей я знаю только тетю Лену. У нее красивое блестящее платье, высокая прическа и руки в браслетах. Она поглядывает на папу, когда он этого не видит, и улыбается.

Говорит мне: Кирочка, иди я тебе мяска положу, пальчики оближешь.

Один из гостей, толстый с оттянутым книзу лицом дядя Паша, медленно встает с бокалом в руке.

Он говорит: что сказать тебе, дорогой мой Миша Прораб? Теперь ты больше не прораб. Ты стал, как и полагается в новой России, директором собственного предприятия – фирмы «СвойСтройПроект». И тебе больше не нужно никому подчиняться. Теперь все будут подчиняться тебе. А мы, как говорится, поможем. Строй дома большие и малые, в столице и стране! Ура! За тебя! За новую фирму! За созидание!

И он одним глотком вливает шампанское в себя. Мама отпивает из бокала маленький глоточек, тетя Лена выпивает все до дна. Мама задумчиво смотрит на оставленный тетей Леной след помады на краешке бокала.

А дальше происходит все то, что обычно, когда приходят гости. Отец громко рассказывает про охотничьи места, предлагает отведать мяса такого-сякого, пятого-десятого. Все кричат и веселятся. Тетя Лена тянет ко мне руки, предлагает чего-то поесть, но я не слышу – рев гостей заглушает ее. Мама сидит в полусонном состоянии, уставившись в тарелку с апельсиновыми дольками. Отец забыл, что я должна была отжиматься. Какое счастье.

Ухожу в свою комнату, ложусь на кровать – и мгновенно засыпаю прямо в одежде. А когда просыпаюсь, слышу, как спорят мама, отец и тетя Лена. Отец собирается провожать тетю Лену. Мать говорит своим тихим, вечно виноватым голоском: куда ты собрался, ты на ногах не стоишь, она сама дойдет. Тетя Лена вторит матери, мол, правильно, Миша, ложись, я сама дойду.

Из отца рвутся булькающие звуки вперемешку с матом. Затем стук, падение, вскрик. Кто упал, непонятно.

Потом тишина. Затем стон матери: отцепись, волосы выдерешь, Миша, убери руки…

Хлопает дверь – это уходит тетя Лена. Я раздеваюсь, ложусь и засыпаю уже на всю ночь.

В воскресенье к одиннадцати утра прихожу в спортивный зал по адресу, который дал мне отец. С тренером я все решил, сказал он. Кимоно тебе выдадут.

Захожу. В зале человек тридцать, одни пацаны. Все делают одинаковые движения. Один тренер их показывает, другой сидит на лавочке и что-то пишет в тетради. Оба замечают меня. Подходит сначала один, потом второй.

Который повыше спрашивает: ты чего сюда? Я говорю: отец послал. Он долго смотрит на меня, потом смеется.

Так ты Ромина, спрашивает. Да, Ромина, говорю ему, Кира Ромина, отец сказал, что договорился.

Смеются уже оба тренера. Второй говорит: просто он так сказал – Кирюша придет. Мы думали, пацан. Впрочем, не важно. Посиди первую тренировку и просто посмотри, как ребята занимаются.

Пока они говорят со мной, какой-то мальчишка пытается ударить другого ногой. Тренер, который повыше, это замечает, грозно кричит: эй, Сё Касуги, ну-ка отошел от него! Отжиматься на кулаках захотел?

После тренировки иду в кафе попить лимонада.

Сзади крик: эй, Ток, Ток, подожди! Токката!

Поворачиваюсь, кричит мой одноклассник Саша Коровин. С ним двое каких-то незнакомых пацанов. Втроем бегут ко мне. Стою, жду. Подбегают. Коровин, запыхавшись, громко шепчет: слушай, Ток, у тебя есть хотя бы сколько-нибудь денег?

Голос его становится тише: мы вот с пацанами решили пива купить. Он задвигает носом бесцветную струйку.

Коровин, нет у меня денег, отвали. Говорю ему – адресую им всем. Он обижается: значит вот так, да, Ток? Ладно-ладно. Поворачиваются, уходят.

Возвращаюсь домой. Там только мать, отца нет.

Мать грустная. Говорит: садись кушать. Потом уборка. Кира, надо поговорить. И сообщает, что из музыкалки мне придется уйти – папа недоволен. Он считает, что фортепиано не нужно, что это ерунда и в жизни оно никак не пригодится. Мы его продадим, я уже нашла кому. Записал он тебя на каратэ – вот и ходи. И чтобы завтра в парикмахерскую. Сейчас у женщин короткие прически в моде. Это тоже красиво.

И дальше совсем трагично: Кирочка, давай не будем папу раздражать. У него сейчас начался новый непростой период. Он стал директором крупной строительной фирмы. Нам нужно постараться создать для него уют, тепло, понимание. Он же все ради нас делает.

Мне все равно. Уйти из музыкалки? Это классно. Каратэ – значит, каратэ. Там хотя бы тренер нормальный. Не то, что нытик Михаил Антонович в желтом свитере. Но мать мне все равно жалко. Она не может сказать отцу ни слова против. Даже когда замазывает синяки тональным кремом, все равно молчит.

Она же прекрасно все знает про тетю Лену. Нет, она не слышала, как тетя Лена пищит в ее доме, в ее спальне, в ее кровати. Но она все понимает. И только поджимает губы. Когда-нибудь ее губы вовсе исчезнут, но ничего не изменится.

Иду в свою комнату, ложусь. Отчетливее вспоминаю писк тети Лены. Руки сами собой начинают медленно ползать по телу. Не понимаю, в чем дело. Почему память об этом писке вызывает во мне такие странные ощущения?

Тело напряжено, по коже мурашки. Закрываю глаза, вижу Жорика. Он внимательно наблюдает за тем, как я меняюсь под одеждой. Смотрит и смотрит, снизу вверх, сверху вниз. Представляю, как Жорик медленно подходит и прикасается ко мне. Трогает шею, лицо. Рука его плавно опускается мне на грудь. Он сдавливает ее – сначала одну, потом другую.

И где-то за его спиной все громче пищит тетя Лена…

Жорик целует меня в губы и вдруг превращается в тренера по каратэ Владимира Ивановича. Я вибрирую. Голова наполняется тягучим вареньем. Пальцы ног дергаются, словно кто-то бьет по клавишам пианино.

Тетя Лена пищит все громче.

Владимир Иванович сжимает меня крепче – такой большой и сильный. Ощущаю всем телом – сейчас что-то произойдет, что-то важное. С удивлением понимаю, что издаю тихие звуки…

Вдруг тренер грубо берет меня за шею, нежно душит…

Крик отца за дверью: иди сюда, Кирюша. Иди, расскажи, как прошла первая тренировка.

Картина в моей голове тут же рвется надвое, варенье в черепе быстро становится камнем и рассыпается в пыль без остатка. Мне нечего рассказать отцу. Я же только смотрела, как тренируются другие.

Он долго говорит, что ничего, скоро будешь сама заниматься. Тебя устроил в секцию сам Миша Прораб, твой отец. А значит, все будет лучше некуда.

Он пьян, лицо осунулось, глаза блестят. Теперь он всегда ходит в костюме и при галстуке. Такой непривычный. Но сейчас выглядит в этой одежде глупо и неряшливо.

Просит воды, мать наливает, подает. Он пьет выпучив на нее красные глаза. Отшвыривает стакан, тот едет по столу, врезается в сахарницу. Отец выкрикивает: вот теперь заживем, все у нас будет, все купим. Сейчас только влезу в господряды – и все, новая жизнь начнется. Сейчас у нас совсем другое государство, все позволяет, если с умом. А вот ты, говорит он матери, если бы родила мне пацана, я б из тебя царицу сделал. Ты слышишь, Марина? Ты недостойна носить мою фамилию.

Мать молчит, смотрит в окно, кружка с чаем в руках дрожит.

Еле слышно отвечает ему: Леночка родит…

Отец медленно снимает галстук, зажимает его в кулаке. Встает, покачиваясь, подходит к матери, нависает над ней, шумно дышит ей в ухо. Она поворачивается к нему лицом, бесстрашно глядит в пьяные глаза.

Раз в жизни смотрит без боязни.

Отец вяло поднимает руку с галстуком на уровень ее лица. Трясет им какое-то время, сопит еще громче. Бросает галстук – тот беспомощно повисает на цветочном горшке.

Говорит матери на ухо тихо и злобно, но я слышу: проклято там… у тебя… вот девок и рожаешь, тварь. Я спать… И уходит, шатаясь, грустно свесив взлохмаченную голову.

Через неделю отец пришел в школу. Разыскал нашего физрука, стал разговаривать с ним насчет меня.

Стоит вплотную к нему, спрашивает: как она посещает, как выполняет задания, как прыгает, бегает, участвует в эстафетах.

Физрук опешил от такого напора.

Рассказывает, заикается: все нормально, она молодец, хорошо, что подстриглась, надо остальных заставить это сделать, может, Кирин пример их вдохновит.

Отец грубо подзывает меня, дергает за руку. Говорит строго и гадко: если что, я сразу узнаю! Мы телефонами с Павлом Викторовичем обменялись. Какой сейчас урок?

Алгебра, говорю.

Бегом отсюда, звонок не слышала, что ли, громко спрашивает отец. За его спиной стоит Жорик, лицо испуганное, совсем детское. Поворачиваюсь, иду в кабинет, Жорик за мной.

Доносится, как отец говорит физруку: ты, Павел, заходи к нам как-нибудь, куропаткой угощу, фазанчиком.

Тот что-то мямлит в ответ.

Алгебраичка пишет на доске и стирает с нее. Губку бегали мыть три раза за урок. Я ни разу. Обидно.

На большой перемене идем с Жориком в буфет.

Он говорит, откусывая коржик: слушай, Ток, как ты с ним живешь? Твой отец такой… жуткий мужик. А ты такая всегда спокойная.

Не знаю, что ему ответить. Как-то живу. Живу и каждый день ощущаю, что отец видит во мне кого-то другого. Все его слова и поступки – чтобы вывернуть меня наизнанку.

Он что-то из меня вытащить пытается. Какое-то иное существо. Хватается за кишки невидимыми клещами – и дергает, и тащит. Иногда мне кажется, что он хочет выпотрошить меня, как кабана или куропатку. И посмотреть, что же там у меня внутри. Где там прячется то, что он ищет.

Не знаю, Жорик, говорю ему. Живу как-то. Бывают отцы и похуже, добавляю зачем-то.

С удивлением замечаю, что Жорик мне уже не нравится. Смотрю на него – и вижу лишь сопливого маленького мальчика. Чувствую, что виновата в этом я, а не он. Мне так хочется побыстрее сбежать от него. Скорее бы в класс – смотреть, как пишут на доске и стирают с нее учитель и одноклассники. Куда угодно, лишь бы подальше от Жорика.

Вспоминаю, что сегодня вечером тренировка. Сердце вертится от радости. Стучит в голове. Отчетливо слышу писк тети Лены, пытаюсь представить то, от чего она пищала. Перед глазами проплывают лишь бесцветные пятна, похожие на горы.

Это все Жорик, стоит тут с грустными глазами и мешает мне. Внутри вспенивается, сладкие волны затапливают тело, горло, голову. Дышать становится труднее.

Жорик, я в туалет, увидимся в классе, говорю ему. Стоит, рот раскрыл, нижняя губа будто сейчас же отвалится.

Забегаю в туалет, здесь никого. Прислоняюсь лбом к холодному стеклу. Закрываю глаза, вижу улыбающееся лицо Владимира Ивановича. Ноги напрягаются, я не могу ими владеть. Кажется, что грудь моя выросла, как у тети Лены, и чего-то требует. Она голодна, она хочет есть, только как и чем ее кормить? Просто стою в туалете, закрыв глаза.

Как только звенит последний звонок, убегаю из школы, дома быстро ем, переодеваюсь, бегу на тренировку.

Владимир Иванович смеется, увидев меня. А вот и Кирюша Ромина, говорит, единственная барышня в группе.

Какой же он красивый в этом белом кимоно.

Давай, переодевайся и на разминку, говорит.

Он подходит ко мне чаще, чем к другим. Касается моих рук, ног, туловища, головы. Учит, как правильно выполнять упражнения. Я не понимаю его речь, чувствую лишь касания. Каждое из них проходит через все мое тело.

Пусть это никогда не кончается…

Он встает сзади, кладет ладонь на спину, вытягивает мою руку вперед, прижимается всем телом…

Вдруг свет под потолком спортзала начинает мигать, становится нестерпимо ярко. И меня разрывает, я лечу в разные стороны, вверх и вниз. Разлетаюсь по всему залу. Ошметки моего тела падают в бескрайний сладкий океан и медленно варятся в нем.