Рома Декабрев
Гнездо синицы

Полная версия

Представьте отделённую от света душу, переполненную жаждой к самой что ни на есть плотской жизни, хотя бы лишь потому, что этой самой плоти душа лишена, она дрожит, мечется, негодует и буйствует в своём изобилии, предвидя бесконечное количество значительных и незаметных судеб, но не могущая к ним прикоснуться, и вдруг… её желание каким-то магическим образом сбывается, в мгновение она обретает желанное тело, беспробудное ничто для неё заменяется ховринскими пейзажами из поезда пригородного сообщения. Как это, почему? Ещё мгновение – и обретённое тело заполняется волей, режутся зубы, горло раздирает ликующий вопль, который так сложно сдержать, глаза заполняются слезами, а руки чешутся в предвкушении возможностей – плоть кипит. И я хватаюсь за перо, и я обращаюсь к слову, и сам становлюсь словом, остриём пера вывожусь в настоящем, произношусь, звучу над предметами, сначала тихо-тихо, тайком, чтобы не спугнуть мимолётное ощущение жизни, а потом смелее, и вот уже мне не хватает места в комнате, в переполненном вагоне электрички, в офисе – в плену; с надрывом вырываюсь я из груди мира через распахнутое окно, через прутья решётки, истерично разношусь по округе, эхом подчиняя пространство, и оно отзывается, кричит в ответ и на секунду становится мной. А затем, затем я замолкаю, смущённый, но бесконечно счастливый заливаюсь румянцем; трепет единения греет меня ещё минуту или две, и лишь затем я остываю… и всё остывает вместе со мной. Возникают чужие осуждающие взгляды, слышатся бесплодные причитания статистов и совсем уж неуместные умиления, мол, надо же, как громко! Высокие стенки коляски, окаймлённые кружевом, становятся мне малы. Ещё мгновение, и глаза начинают пристально различать людей, многоэтажки, а к НАТИ ближе появляются некоторые сомнения, которые уже к Моссельмашу превращают меня в самого себя – самого обыкновенного скучающего пассажира. Чёрное зеркало телефона обнаруживает мою полусонную наружность, привычное нажатие исключает неопределённость во времени: 7:37, апрель, 25. Нет никакой души – обычные сумерки пока ещё иронии. Разблокировав экран, подключаю VPN и захожу на её страницу.

«Глутатионовая бомба», – Лиза выполняет сгибание голени на тренажёре. Видео сделано в знакомом нам спортзале.

Спортзал и хоккей вычёркиваем, следующий пост – прогулка на теплоходе Radisson, фото в обнимку с подругой сделано с руки, лямка белого платьица в горошек задумчиво сползает с плеча, губы сведены в поцелуйчик, мне нравятся золотистого цвета очки в прозрачной оправе (хочу такие же, но в целом путь видится бесперспективным. Это первое фото, на втором – лица уже наигранно надменные, смотрят сверху вниз, на следующих восьми примерно то же самое (поцелуи в щеку, прикусывание губ и т. д.) – счастье и радость – вот такие вот мы счастливые, интересные, молодые и красивые, должен сообщать этот пост (мотивирующую цитату в подписи к посту стыдно упоминать здесь). Сразу же зачёркиваем.

А дальше – пляж с геотегом^[32]. Это уже интересней. Ох уж эти посты с геотегами: одним выстрелом убивают две прекраснейшие вещи. Первая – магический ящик воображения, из которого томимый желанием, но лишённый возможности обладания человек в свободную секунду достаёт образ и тут же его прячет почти что с испугом: лишь бы и без того неясный, он не претерпел изменений, не рассеялся на свету, как если бы соткан был из утреннего тумана. Имея же под рукой даже не одну, а тысячу фотографий со всех возможных ракурсов, искатель лишается этого милого страха, как и в целом нужды лелеять в себе вожделенные, но хрупкие черты. Потому приходится заставлять себя брать телефон как можно реже (не чаще раза в сутки), дабы не мешать воображению совершать невозможное, а именно удваивать очарование юной девушки.

Второе – я придерживаюсь твёрдого мнения, что геотеги слишком уж упрощают задачу, расстраивая напрочь азарт искателя: в противном случае, глядя на фотографию, начинаешь цепляться ко всему, вплоть до теней, картины облаков и звёздного неба. А тут тебе и купальник без чашечек в инфантильном стиле, и с друзьями на озере в сорока минутах езды от города. Пролистаешь ленту, подведёшь статистику: три субботы подряд, и не останется места пенять на случай. А случай – это?.. Это ходить по городу целые сутки, рыскать по соцсетям, подсчитывая бесплодную вероятность встретить её среди толпы, а главное, вопреки всем расчётам быть уверенным, что это произойдёт рано или поздно. Случай – это капризное божество, принимающее дары не разума, но терпения.

Я бреду куда-то по обочине с пакетом; вокруг то и дело на большой скорости проносятся гружёные лесовозы; голова гудит; вместе с песком то и дело попадают в ботинки мелкие такие камушки, они причиняют массу неудобств; ветер дует как ненастоящий, подвывает; справа начались заброшенные склады, они служат надёжным признаком ржавой городской окраины; из-за провисших ворот доносится дворняжий лай; где-то звенит колокольчик; я невольно останавливаюсь и наблюдаю за тем, как листы бумаги вырываются из моих рук и улетают куда-то наверх; надеюсь, ничего важного, нет, пусть и важное, так даже лучше, пусть от этого зависит чья-нибудь жизнь или множество жизней; вдруг передо мной бьёт по тормозам автомобиль, чёрный «Ниссан-Куб», это Егор. Сдаёт назад, не жалея на меня дорожной пыли.

– Тебе куда? – спросил он как обычно нагло.

– Роспатент, – не задумываясь ответил я (это где-то за «Звездой»^[33]). – А тебе?

– И мне туда же, еду сдаваться с диссертацией. Садись.

Место я назвал наобум (вовсе не потому, что на Бережковской набережной швартуются прогулочные теплоходы), с уверенностью, что нам не по пути, и теперь было как-то неловко отказываться; наконец, я обстукал ботинки от пыли и сел, чуть сильнее захлопнув дверь, чем того требует механизм, и Егор незамедлительно сопроводил мою оплошность фирменным жестом руками.

– Извини.

Я вмиг стал злым на случай, на себя, на Егора и на его жестяное корыто, мне захотелось приложить к двери в десять раз больше силы.

– В Роспатенте не защищают диссертации.

– Знаю.

Не успели мы проехать и пятисот метров, как несчастным колодкам вновь пришлось издавать ужасный скрип. У автобусного парка навстречу движению по обочине шёл полный парень в очках, с длинными волосами. Егор подхватил и его. Парнишка с ходу сообщил нам, что очень устал после ночной смены, затем он тщательно пересчитал выручку и заявил, что ему якобы не доплатили, но при этом совершенно не выказал негодования. Его не смутило и то, что теперь мы ехали в обратную относительно хода его движения сторону. Будто так и должно быть.

– Этих денег хватит на идеальный свиной стейк, – заявил он.

– Кисло-сладкий хоть? – крикнул Егор и сам же посмеялся над своей шуткой.

Назло им обоим мне вдруг стало необходимо рассказать, какими должны быть настоящие стейки.

– Мраморная телятина была изобретена в Японии в 1860-х годах, это мясо молодых бычков, выращенных по особой технологии: сначала бычков выгуливают в удовольствие на чистейших диких лугах, а затем спустя какое-то время, когда бычки только-только научаются внимать прохладному лёгкому ветерку и свежей зелени, когда они своим нутром начинают ощущать вкус воли, их загоняют в тёмные сараи со звуконепроницаемыми стенами, подвешивают на шёлковых лентах над полом, чтобы они не отвлекались в процессе чревоугодия на внешние раздражители, и накачивают в огромных количествах рисом и нефильтрованным элем. Всё это под непрерывное звучание моцартовского «Дон Жуана» и ежечасный массаж. Когда бычки достигают нужного веса, их закалывают. Мясо получается необычайно нежным, в Японии даже поговорка есть: «Для мраморной телятины не нужны зубы»^[34].

– Что?! – Егор вдруг резко затормозил.

Не люблю автомобили, мне лучше не разговаривать с водителями, по крайней мере не во время движения. А ещё меня не покидает чувство, будто я предаю его – мой милый убогий пригород, который столько раз, не морщась, не брезгуя мной, позволял пройтись по своим пыльным обочинам. И чем я его отблагодарил?

Апрель, 28

Очевидно, что ни в какой Роспатент мне не было нужно. Зина уже ждала меня на углу; как всегда, пришла раньше на полчаса, а ведь если бы Егор не подбросил меня до центра, ей бы пришлось простоять никак не меньше часа. Пожалуй, можно забежать в кафе на чашечку-другую, чтобы хоть как-то компенсировать выигранное время, сяду у окна, чтобы получше разглядеть её.

Зина-резина, Зина-корзина.

– А с ней-то ты хоть разговариваешь? – спрашивает меня совесть-Павлуша о Лизе, подразумевая Зину.

– Она случайно не ходит по натянутой нити?

– Ха-ха, – смеётся Егор. – Резиновая Зина, Зина из Корзины.

В своё время я предполагал, что у Зины изумительный голос, хотя и не мог знать этого наверняка, потому что за толстым стеклом (окно кафе, экран телефона) я никогда его не слышал. При этом во мне жила уверенность, что, услышь я её хоть единожды, вся надуманная изумительность разом выльется из сосуда, треснувшего от удара. Пусть лучше стоит себе на углу Тверского проспекта и Новоторжской улицы в ожидании меня, я же пока попью свой любимый кофе. Мне пришлось потратить не меньше двух месяцев на поиск её аккаунтов в соцсетях, у меня даже был график, следуя которому я просматривал не менее тысячи страничек в день, зная, что, весьма вероятно, в этом нет никакого смысла, ведь:

1. У неё может быть фейковая страница;

2. Доступ окажется ограничен;

3. Может быть неправильно указана информация (город, возраст), что в свою очередь резко сократит вероятность успеха;

4. Человек может банально не вести соцсети.

После ночных часов кропотливых поисков Зинина фигура кажется мне нарисованной, она шевелится, как мультик на отогнутом крае толстого оранжевого учебника по геометрии с 7-го по 9-й класс. Далее, вокруг неё, исходя из названий улиц, вырисовывается городской пейзаж: четырёхэтажные дома сталинской эпохи, сначала в графике, затем и в цвете, объёме – витрины магазинов, рекламные вывески, остановка общественного транспорта, закрытый киоск, в котором раньше продавали газеты и журналы, акварелью добавляется небо, по которому быстро текут рваные облака. Я могу при желании придать ей ещё больше деталей, сделать более узнаваемой, но, во-первых, в этом нет необходимости, во-вторых, представить страшно, сколько бы пришлось листов учебника перерисовывать (Атанасян, 1998), и наконец, это было бы ложью, а может быть, даже убило её, ведь она существует лишь в отрыве от конкретных черт, вольная птица в урбанистической клетке.

Я прыгал от счастья, как ребёнок, когда обнаружил Зинин аккаунт среди миллионов других. Вылитая художница Мартынова кисти Константина Сомова. Но что делать дальше, я понятия не имел. Я и глазом моргнуть не успел, как привычка искать превратилась в зависимость, и теперь всю свободную энергию стало необходимо куда-то направлять. Я следил за её страничкой день и ночь напролёт (она была открыта, но почти не содержала информации о своей владелице – одна-единственная фотография в профиле от 28 апреля на пересечении названных улиц), я писал огромные полотна текста, стихи, но всегда стирал и возвращался к теперь уже бессмысленному поиску.

Я не слышал Зину, даже когда мы ехали на такси до одноподъездной башни дома № 5, что топорщится слева на площади Капошвара, если смотреть из центра на вокзал. Её персиковая штукатурка выцвела и местами сошла. В те беззаботные дни я примерял на себя гримасу быта и семейного очага, точно так же как спустя почти четверть века буду примерять облик успешного работника через посредство деревянной маски.

Какое-то время в этой квартире жил мой дядя; сколько я себя помню, у него был фетиш на носки, в квартире всё было завалено ими; одинаковые чёрные носки в рубчик висели на люстрах, заполоняли полки шкафов, ими были заткнуты вентиляционные выходы. Две комнаты, просторный коридор, два санузла, открытый балкон неправильной треугольной формы с джакузи. Мы с Зиной подползли по пыльному голубоватому кафелю почти к самому краю и аккуратно выглянули туда, будто имелись весомые причины скрываться (их не было). С четвёртого этажа открывался весьма посредственный вид на площадь, и прямо под нами красовался козырёк подъезда – ковш для бычков и всякой дряни. Оставалось только прибраться, и можно хоть каждые выходные подливать игристое из ведёрка со льдом, лёжа в бурлящей воде. В большой длинной комнате без окон мы планировали обустроить условную гардеробную, тем самым избавив остальную квартиру от нагромождения шкафов. Ещё не хватало стиральной машины, клавиши некоторых выключателей проваливались вглубь стены; плюс, помнится, в одной из туалетных комнат была выстроена непонятная для меня геометрическая конструкция (к унитазу, оборудованному под самым потолком, вели зацикленные ступени, как на известной оптической иллюзии) – я лишь приоткрываю дверь туда, но свет включить так и не решаюсь. С этим тоже нужно будет что-то сделать. Пока Зина подметает, я собираю старые пыльные носки в пакеты, с мыслью о том, что здесь вполне сносно (отлично).

Но нашим планам так и не суждено было сбыться: чем больше носков мы убирали, тем больше их появлялось, квартира заполнялась ими до потолка, и всё начиналось сначала: перекрёсток, дешёвое такси, обшарпанная башня, балкон, джакузи и носки…

Я пишу это сообщение, но не отправляю, стираю и начинаю заново. Теперь Зина живёт там в одиночестве. Каждый вторник её тень можно заметить на углу рядом с фонарём, с трёх часов до четырёх сорока пяти. Затем и она ускользает. Пару раз я порывался выйти к ускользающей тени, но внутренняя дисциплина превозмогала над робким чувством. Отгибаешь пальцем край: перед глазами резво проскакивает её контур. Переворачиваешь учебник, повторяешь действие: вот уже и я мчусь ей навстречу, но, не останавливаясь, пролетаю мимо, оказываясь на другой стороне желтоватой страницы… Я теперь уж нечасто возвращаюсь к этим воспоминаниям. Прошу счёт, а сам понимаю, что кафе, из окон которого открывался бы вид на пересечение данных улиц, просто не существует. Лишний повод не оставлять на чай.

Ждёт ли то же самое Лизу: сиюминутный акт владения подолом плаща, подёрнутого вдруг порывом ветра на ходу? Я не располагаю возможностью ответить на этот вопрос. Вдруг взгляд натыкается на газетный разворот в руках бородатого мужчины за соседним столиком. «Пожар в крупной холдинговой компании именитого владельца начался на семнадцатом этаже и быстро охватил большую часть здания…»

«Газеты? Серьёзно?» – думаю.

Раз

Кто мы такие, как не свои собственные зеркальные отражения? А там, где мы сидим вдвоём – я и мой зеркальный двойник, всегда есть третий – Бог.

Э. Юнгер. Сицилийское письмо лунному человеку^[35]

Прошу покорно читателя об участии в судьбе написавшего эти строки, я взываю к человеческой помощи. Никакими иными способами я не могу достучаться до твоих ушей, иначе попросту дискредитирую себя и не смогу поведать миру о своём существовании. Перед отправкой содержимое каждого сообщения тщательно проверяют^[36]. По этой причине я не могу прямо раскрыть свою личность, от меня требуют делать вид, будто ничего не происходит.

Особых надежд на будущее я не питаю и знаю наверняка, что отыскать путь к спасению из замкнутого цикла пройденных событий не удастся (без какого-либо художественного преувеличения):

1. В квартире с носками его нет;

2. И на пароходе;

3. И в офисе с почти что горным в меру влажным воздухом;

4. Разгадку я искал под носом;

5. И в носу, с увеличительным стеклом корячась перед зеркалом;

6. Я суеверно заманивал способ выбраться отсюда душистым мылом и паровозными акциями^[37];

7. В квартире я вспорол полы^[38] и отодрал плитку в туалете – безрезультатно;

8. В проруби выхода тоже нет, заранее сообщаю, не тратьте время. Приём.

Сколько бы я ни пытался сбежать, меня вечно отбрасывает к началу, тыча в прошлое, будто котёнка в лужицу. Но даже несмотря на это, если кто-нибудь кричит «Нашёл! Нашёл!», я, не задумываясь, бросаю рутинные дела и несусь хоть на край света, чтобы отыскать там ключ (которым может оказаться всё что угодно) от закрытой двери (чьё расположение в свою очередь также неизвестно). Ещё ни разу мне не удалось обнаружить там даже утешительного подмигивания. Пусть я не имею и малейшего понятия, что собой представляет цель изысканий, но неясное предчувствие убеждает, что мимо пройти я не смогу – это просто невозможно.

Нет, поиск не одолевает меня каждую секунду, но в тот момент, когда булавкой он прикасается к поверхности спящей души, я просыпаюсь. Только в эти мгновения я отчётливо понимаю, что существую и нахожусь в плену: всё валится вдруг из рук, и ребёнку внутри хочется бежать со всех ног, не спрашивая, куда и зачем, чтобы сквозь экран или декларируя с бумажной страницы^[39] заявлять о себе, если не во всеуслышание, то хотя бы шёпотом, а ещё – дышится как будто впервые. Единственное, что видится невозможным в такие моменты, – продолжать по инерции заниматься тем, чем было занято тело до, а занято оно почти всегда чем-то смертельно скучным и пустым, что вполне может обойтись и без меня и прижизненным заложником чего я, к счастью или сожалению, являюсь. Работа, уборка, прогнозы погоды, книжные полки, трапезы, мытьё посуды, наборы ноликов и единиц, непросто, понимаю, чужие сюжеты, развлечения, да что угодно… Лишь существование наше – само – без нас^[40] обойтись неспособно. И в то же время – ничто не может помочь нам выбраться за пределы, нами же воздвигнутые, из раза в раз откидывая дерзнувшего глупца назад к уже пережитому и уже мыслимому. Но ключа нет, как и двери, и я могу хоть сотню лет кричать восклицательными знаками – это мой предел, а потому цель этого письма скорее предупредительная.

Патологоанатом? Простите?

Ах да, презабавная вышла история. Здесь, соглашусь, есть самая малая толика художественного преувеличения. Хотя, может, и не такая забавная, как показалось мне на первый взгляд. Я признаю оплошности и стараюсь их исправлять, поэтому обещаю: больше мы к этому не вернёмся.

Конечно-конечно, ты, читатель, по большому счету, и есть патологоанатом по отношению ко мне: твой желудок удерживает меня в плену, а разум твой – изобличающий меня скальпель, и если продолжать в том же духе – голос в твоей голове есть проигрыватель для воспроизведения этих самых записей, игла которого может в любую секунду сорваться с поверхности пластинки из прихоти или от скуки и никогда больше к ней не вернуться. В таком случае, боюсь, и меня не станет; этот страх вынуждает местами быть эпатажным – не больше, чем требуется для того, чтобы владеть твоим вниманием, в конце концов, я лишь эхо твоего голоса.

Я бы отнёс этот неловкий промах с патологоанатомом на счёт синдрома Мюнхгаузена.

Слышали? Прогуглите, если нет.

Два

На что не пойдёшь, лишь бы притвориться умалишённым. А это, скажу я, весьма и весьма выгодное предприятие: как минимум тебя больше не позовут на войну, на которую ты рвался добровольцем в годы расцвета своей «чего-то там»^[41] и откуда контуженным ты был бесславно выплюнут, дабы подлатать раны. К тому же люди в большинстве своём любят умалишённых, особенно если те не лишены некоторых приятных черт во внешности и хотя бы периодически проявляют признаки умеренности. Про таких ещё поют: «Зато милый, когда спит»^[42].

Первые несколько месяцев я плохо слышал и только и делал, что таращился днями напролёт в произвольную точку, лежащую где-то за поверхностью предметов, пытаясь понять, что скрыто внутри них. Казалось бы, что может быть проще – кристаллическая решётка того материала, из которого сделана вещь. Да, так может почудиться на первый взгляд, но спустя пару молчаливых часов за всякой структурой внезапно обнаруживаются бурлящие потоки бездонной тьмы.

В тот день очнулся я, сидя на скамейке, в зеленеющем парке. Сколько времени пролетело в дрёме: минута или десять, сложно было сказать наверняка. Мимо проходили две импозантные дамы с четырьмя собачками, и, чтобы оправдаться за нелепую дрожь, пробежавшую вдруг по телу из-за разорвавшегося в двадцати метрах от меня снаряда, я кивнул им шляпой^[43] и с извиняющимся видом пожал плечами. Одеты дамы были в идентичные по фасону жаккардовые пальто красного и зелёного цветов в крупный золотистый узор, их деловитые тявкалки – в миниатюрные копии хозяйских одежд: две вишнёвые, две зелёные; разом презрительно фыркнув, они вшестером ушли восвояси. Только тогда я заметил, как сильно болят сбитые костяшки кулаков, в одном из которых я сжимал порванное фото, испачканное кровью.

Что тут у нас? Милое итальянское патио, куст шиповника в цвету, под сенью не попавшего в кадр дерева (скорее всего, плакучая ива) расположилась белокурая юная девушка^[44], источающая неясное желание и печаль, на её плече рука, оборванная в локте (не моя). Смазанное впечатление нашей первой встречи сгладило выцарапанное на обратной стороне ID^[45] страницы. Что скажешь, дружище? Выходит, детектив? Чутьё тебя никогда не подводило.

Смотрю и никак не могу отделаться от ощущения, будто я знаю, кто она, кажется, что-то такое было в раздражающем сне, в чьём владении я пребывал минутой ранее, но что именно – скрыто за беззаботной забывчивостью, першением пересохшего горла и банальным нежеланием вспоминать.

«Первый раз на хоккее, ну, вы поняли»^[46], – тёмный короткий балахон и очки, как у Кобейна, чёрно-белый снимок на фоне подсвеченных складок тюля.

Смазанный снимок – в кисейной, почти невесомой юбке, откинувшись назад на деревянном стуле с протёртой обивкой. Волосы собраны блестящим ободком, с серьёзным лицом говоришь по телефону, а скорее всего, притворяешься для кадра, будто говоришь. И подпись:

 
…когда придёт октябрь – уходи,
по сторонам презрительно гляди,
кого угодно можешь целовать,
обманывать, губить и блядовать,
до омерзенья, до безумья пить,
но в октябре не начинай любить…
 

И. Б.

Короткое зацикленное видео, сидишь на подоконнике, и свет секстантом отмеряет вытянутый острый угол, делящий пространство пополам, проводя границу тени точно по лицу, обнимаешь колени руками, а на шее на короткой цепочке – лаконичный крестик:

 
Пока тлеет моя сигарета,
Дымка сгущается на верхах.
 

«Во мне теперь очень тихо и пусто – как в доме, когда все ушли и лежишь один, больной, и так ясно слышишь отчётливое металлическое постукивание мыслей. “Мы”»^[47], – кто же ты? Живёшь своей праздной материальной жизнью, лишённой всякого рода художественных потрясений. Почему твой снимок испачкан кровью и какое отношение к этому имею я?

«Других не существует. И вообще ничего не существует. Раз можно думать об этом, почему это не может быть реальностью?»

«Я тупая бестолочь)))», «Я уродина)))», – фото в обнимку с любопытной козой на фоне бескрайнего луга (растения)^[48].

Кусь за ухо плюшевую панду: «Обещаю, это моя последняя игрушка».

«Возможно, вы сейчас видите самый большой обман в своей жизни».

«Wait and see, ч/б?» – как можно догадаться из названия, перед нами очередная серия чёрно-белых снимков из аутентичного подъезда, наружная стена которого выстроена из стеклоблока (симпатично, возьмём на заметку). Здесь кажется, что у неё неидеальный прикус, это придаёт лёгкий шарм.

«Чувствую себя очень кстати», – хоть кто-то.

«Весенняя аллергия», – лицо засыпано блёстками.

«Did we all fall down? Did we all fall down? Did we all fall down? Did we all fall down?»^[49]

«Дайте картошке отдохнуть 5 минут», – высовывает нос из-под одеяла.

«Вот бы мне длинные ноги, чтобы ходить с вершины на вершину», – виды Красной Поляны из кабины канатной дороги.

Нет, что-то тут явно нечисто.

Три

Мог бы я без ущерба репутации сообщить, что прочитал за первые два года, проведённые в призрачном тылу, никак не меньше тысячи восьмисот книг и отныне всё литературное считаю покорённым? Нет? Ну тогда я смело заявляю: за два года я просканировал три с половиной миллиона аккаунтов в четырёх наиболее популярных соцсетях. Сидишь себе, с бумажным стаканчиком, разглядывая симпатичных девчонок, проходящих мимо, а сам перескакиваешь с одной картинки на другую; годы упорного труда не прошли даром: я побывал в каждой точке земного шара, не вставая со своей любимой скамейки в парке, перенял все возможные сорта идеологий в том первозданном виде, в котором ими владеют наиболее говорливые пользователи интернета, и всё это – не отрываясь от заветной кружки кофе. Ею меня снабжает чёртова баба^[50] из кофейни на углу. Я не знаю, кем она приходится Люциферу, но чернее этого кофе я не пробовал в жизни. За пируэты моей мысли, способной за десять минут сэволюционировать от крайних леволиберальных взглядов до радикально-правых и вернуться обратно, по пути зацепив техномонархию и религиозный примитивизм^[51], меня закидали бы камнями и те, и другие, и третьи^[52]. Я встречаю в достатке их представителей на пути в парк. Знаю, что составляет их потехи, увлечения и печали, – меня забавляют их заблуждения. А ведь политикой всё не ограничивается, я пустил корни в группы и каналы, посвящённые бизнесу, искусству, спорту, компьютерным играм, дорожным происшествиям, инвестициям, литературным конкурсам, теориям заговоров и т. д. и т. п. Я научился с ходу оценивать увиденное с точки зрения каждого квадратика политических координат^[53]. Это заняло у меня совсем немного времени, учитывая, что я тратил по восемь-двенадцать часов в день, практически без выходных. Одним словом, в короткий срок я конкретно загадил свои мозги, и, чтобы оценить масштаб катастрофы, постигшей мой разум, достаточно будет сказать, что я знаю каждого третьего человека в городе, у которого в наличии имеется страница под настоящим или выдуманным именем.

Достижение, которым можно гордиться, верно? Как не тронуться рассудком, пропуская через себя потоки синтетических автопортретов! Не сами даже автопортреты, а их искажённые фальшивые наброски, лишённые живой силы, пустые и нелепые одновременно, тысячи тысяч всё более и более худших копий, и в то же время соцсети – это пир для вольного созерцателя, голодному взору которого тень сообщит о личности, её отбрасывающей, не меньше оригинала.

В прошлом рассчитывать на личный портрет могли лишь обеспеченные, прославленные представители общества; лица же, заполонившие медиапространство сегодня, стремятся в большинстве своём к обратному: через портрет прославить себя; они совершают некий публичный ритуал, включающий все те же самые вехи, что и настоящая жизнь: цифровое рождение и последующие за ними пятнадцать минут пустоты, затем первые неуверенные шаги, юношеские выходки, трудоспособный период, занудное бурчание и, наконец, полную тишину.

Цена за доступ к сему наглядному материалу, не испорченному иезуитскими приёмами верификации, справедлива: иногда запутываешься, где оригинал, а где копия; и внутри зарождается порыв махать людям на улице, будто я их старый знакомый, проживший с ними бок о бок полжизни; порой начинаешь по-настоящему дорожить ими, сочувствовать, а иной раз (что не может не настораживать) смотришь на человека, и сомнений не возникает: перед тобой поддельная страница или даже – вредоносная ссылка.

Четыре

Я вроде бы просил помощи, а в итоге вынужден просить прощения за то, что соврал, будто не помню, откуда у меня снимок. Это очевидная ложь, которая ищет внимания. Как и то, что я упоминал о некоем заболевании, разрушающем мою память. На самом деле всё совсем наоборот: я никогда ничего не забываю, просто иногда теряюсь в мыслях – у меня гипертиместический синдром: в мозгу из-за патологии не вырабатывается белок, разрушающий неактуальные нейронные связи. Несмотря на то что белок этот я тоже выдумал, я действительно помню всё, включая каждый день, проведённый в пунцовой сфере утробы, и даже больше: я помню, как души отделяются от единого, подобно брызгам на гребне океанской волны, чтобы затем раствориться в едином. Больше всего на свете хочется приобщиться к этой пленительной мелодии, в звучании которой сходятся вместе прошлое и будущее, но как же быстро она забывается… стоит только ступить на землю, мы слышим её отголоски в каждом трогательном напеве, напоминающем о том мгновении, когда нам предстоит вернуться в океан… О, этот трепет, излечивающий всякое желание!

Пять

Вернёмся к протоколу: в краткие сроки мной тщательно было изучено ближайшее информационное Лизино окружение: 432 друга в одной соцсети, 1098 подписчиков в другой, все – цифровые плебеи и плебейки, и она среди них прочно занимает почётное место. Я придерживался классической стратегии для исследования информационной ризомы^[54]: сначала проверка постов от первого до последнего, комментариев под ними (у каждого комментатора также изучить минимум пять-десять постов), назад, просмотреть всех, кто отмечен в постах (минимум пять-десять фото), назад, затем следуют лайки (проверка каждого, кто поставил, – минимум пять-десять постов), назад, тщательное изучение друзей по тому же алгоритму. За выделяющимися на фоне остальных личностями устанавливается слежение. Чтобы не запутаться, я придерживаюсь особой^[55] схемы, в соответствии с которой каждому объекту приписывается своё облако тегов в зависимости от наполнения аккаунта. Я называю это «Стратиграфический срез дегенерации человеческого эго». Например, про всякий открытый и активный профиль можно сказать:

1. Что он нарисован с безразличием;

2. Что его владелец чрезвычайно ответственно подходит к отражению мельчайших деталей своей личности;

3. Пытается всеми доступными средствами приукрасить полноту своих взглядов;

4. Кто-то со вкусом, а кто-то без;

5. Кто-то громогласен и открыт (обычно тяготеет к призракам справедливости);

6. Лаконичен и практичен (исключительно общение, узкий круг друзей, может, ещё музыка);

7. Кто учитель, кто обличитель, vegan, политик, xe/xem (понятия не имею, как это читается правильно);

8. Кто-то ходячий магазин;

9. Лучшие из них нарисованы с иронией;

10. И т. п.

«Посоветуйте, что ещё почитать», – вслед за фоткой с книженцией Оруэлла^[56] пишет в сторис^[57] Инна Ж., предлагая подписчикам оставить свои рекомендации в специальной форме. Всё же сразу понятно с тобой, Инночка, разве нет? Лиза, судя по общим фото, встречалась с ней в ноябре. Назад, ещё назад, к списку комментариев под последним постом.

«I’ll send you my feelings», – не очень интересная Вита сидит в чёрном пиджаке с коротким рукавом в кафе в Климентовском переулке, ладошкой подпирая своё милое личико с восточными чертами. 18 февраля она задувает свечи в пятнистом платьице с плечиками, желая себе красоты и счастья.

«Kira, Feminist (she/her)», «Olchechka 20 yo Moscow, HSE», – подобные конкретики должны, по задумке, помочь наблюдателю сориентироваться во внутреннем непростом мире человека. В этом есть даже некоторое принуждение, но это уже другой вопрос^[58].