Ром Амор
Морфин. Фантом любви
© Copyright. All Rights Reserved
Пролог
«Люблю…» – шептали мы друг другу, купаясь в нежностях рук и глаз. Мне не доводилось переживать счастливей момента, нежели те мгновенья, проведенные с ней, с ее сладкими губами, что своими гранями разжигали мои порывы, с ее ресницами, что, стесняясь, замирали в ожидании яркого полета. Особого полета – на высоте нашего счастья. Счастья быть друг у друга, владеть друг другом, любить друг друга.
Мы, словно подростки, путались в белых шелковых простынях, что пропускали теплый обеденный свет и наполняли наш мир наивностью и легкостью бытия.
– Ты опять кусаешься? – нежно отдернув свою щеку от меня, сказала Марина.
– Да, если бы мог, съел тебя, – шутил я, продолжая целовать ее шею и чувствуя дрожь любимого тела под собой, – это все, что мне остается… только легонько покусывать тебя.
Ах, как нежна ее кожа, что словно шелк обвивает ее тело… как нежны блуждания ее пальцев по моему затылку… Как нежны ее губы, которые робко приоткрылись, почувствовав мое приближение…
Нам казалось, мы могли бы заниматься любовью вечно. И те длинные ночи страсти между нами всегда оставляли нам силы для желания реванша по утрам.
С того времени, как мы появились друг у друга, мои утренние часы жизни не только наполнились особыми красками, но и сдвинулись ближе к полудню. Я, ранее человек – утренняя птица, не смог справиться с мыслью, что мне нужно покинуть постель с этим очаровательным созданием, лежавшим рядышком со сладко закрытыми глазами, и начинать рабочий день, пока она дальше видит свои яркие сны. Поэтому со временем я перенял у Марины привычку долго спать, сквозь сон чувствуя близость любимого человека. Даже просыпаясь с полной уверенностью, что уже время, я отпускал себя обратно в сновидения, если замечал, что моя драгоценная женщина еще спит. Это лишь одна из немногих привычек, которая навсегда осталась со мной от нее… Сейчас я уверенно могу сказать, что она, как никто другой, целиком изменила мой мир.
Глава І
Блестящая от вчерашних капель дождя брусчатка вела случайных прохожих, глазеющих по сторонам туристов и спешащих на работу жителей по Андреевскому спуску. Мимо расставленных картин и репродукций талантливых художников и менее талантливых торгашей шныряли люди, заглядывая в каждую работу и пытаясь найти в ней шедевриальность и гений художника, которыми зачастую там и не пахло.
Придя раньше обычного, я стал доставать из черной сумки картины и небрежно развешивать их в хаотичном порядке по своей раскладке. Это был очередной ничего не обещающий день торговли, уставшего от жизни человека.
– Дай-ка погадаю тебе, милок? – обратилась ко мне женщина с голосом старухи и внешностью уже не молодой цыганки.
– Еще чего! Убирайся прочь. Не хватало мне на твои басни время и деньги тратить!
– Кому-то басни, а кому-то советы на всю жизнь, – скривившись в ожидающей улыбке бросила она.
– Нет уж, ступай! Таких шарлатанов и без тебя здесь хватает!
– Вот сейчас ты обозвал меня шарлатанкой, а еще ведь не знаешь, как подшутила жизнь над тобой, пока ты держал глаза закрытыми. Ах, эти люди-люди, ходишь к ним с правдой, а они слепо прогоняют тебя прочь! Ничего, милок, скоро ты поймешь… Все поймешь… Глянешь в свое отражение на холсте и вспомнишь тогда цыганку… Припомнишь ее слова… Только будет поздно, не спасешься сам, не спасет никто. Погубит она тебя, погубит.
Старуха поплелась прочь, сетуя и негодуя моему отказу. А я больше ничему не верю. Просто существую, перелистываю свои одинокие дни да прогоняю холодные ночи.
Уже который год подряд я торгую на этом месте. Торговлей это сложно назвать, скорее выставка. Выставка эмоций жизни. Каждое утро я открываю миру свои семь картин, а на закате исчезаю с ними прочь.
Андреевский спуск – особенное, чарующее своей красотой и шармом место древнего города Киева, немудрено, что именно сюда стекаются толпы туристов и влюбленных парочек, которые наслаждаются красотой и пытаются оставить себе на память кусочек этой атмосферы, купив одну из недешевых картин или банально сфоткав ее на новенький iPhone, чтобы в коей раз подчеркнуть «мол, я Homo sapiens и знаю толк в искусстве или как минимум в красоте». Этим и пользуются местные художники, выставляя свои творения на обозрение прохожих, в надежде, что у очередного туриста найдется несколько тысяч, чтобы купить уникальную картину в Городе Души.
Если тебе удалось за день продать хотя бы одну – ты или счастливчик, или просто установил цену ниже планки. Говоря экономическим языком – использовал демпинговую составляющую. Таких дельцов здесь не любят. В обществе художников и продавцов картин есть свои негласные правила: если о том, что ты играешь на понижение цены, станет известно другим, они найдут возможности выдавить тебя из этой среды.
Как любой бизнес – этот не менее жесток, пусть и кажется малым в своих масштабах. Выжить на заработанные деньги нелегко, хотя это утверждение, наверное, справедливо ко всей моей стране. Впрочем, если у тебя хватает мозгов и сноровки, тебе это удастся. К примеру, семейство Пожаловых: Валентин с утра до темна продает картины незаурядного сюжета, которые дома рисует его жена. Им удаётся неплохо сводить концы с концами, учитывая, что их старший сын получает высшее образование за границей, а дочурка ходит в достойную школу и еще на множество дополнительных занятий.
Вы спросите, почему я считаю их картины заурядными? Да очень просто – они лишены всякого сюжета, зачастую это просто красивые краски на холсте. Нет, конечно, вы можете увидеть глубочайший смысл и философию в раскрывающемся тюльпане на фоне трепетно-голубого неба, но поспешу вас разочаровать: художник ничего этим не хотел вам сказать, ну разве что: «Купите ее у меня. Она отлично впишется в интерьер вашей кухни».
Таких «глубоко сюжетных» картин здесь большинство. «Поле красных маков», «Целующиеся влюбленные на мостовой», «Блики золота куполов Андреевской церкви», «Цвет киевских каштанов», «Одинокий причал», «Собака на сене» или банальные натюрморты – это типичное предложение фантазий здешних созидателей. Нет, конечно, есть исключения. Именно к таким исключениям некоторые мои коллеги, да и зрелые покупатели относят меня.
Таких, как я, здесь меньшинство. Пускай не гении, но люди, которые используют искусство как эмоции вовне. Мы рисуем не ради денег, их вечно не хватает, а ради утоления крика души, порой вырывающегося из прочных объятий нашего сознания и естества.
Геннадий Васильевич, наверное, чуть ли не один из тех, кого я искренне уважаю за то, что ему пришлось пережить, и за то, что он пытается донести людям в своих картинах.
Вы ведь наверняка знаете, как тяжело достучаться до человеческих сердец в нашем двадцать первом веке. Здесь правят бал безрассудство, жадность, власть фактов, технологий и нефильтрованной информации. Люди отключают свое несознательное и чувственное восприятие мира, отдаваясь целиком в руки зверя- материалиста, подпитывающегося человеческими пороками и страхами. Страхом быть хуже, чем кто-то, страхом быть нищим, страхом быть невостребованным и забытым, страхом быть раскритикованным и преданным суду чужих суждений, страхом быть непризнанным…
Так вот, Геннадий Васильевич умело пытается задеть человеческие струны, включив свет в их сердцах и обнажив их страхи. Другой вопрос, что далеко не каждый человек способен взглянуть этим страхам в лицо. В картинах Геннадия Васильевича вы не увидите множества ярких красок, которые напыщенно льются отовсюду весенним днем на Андреевском спуске, вы не заметите там красоты или эстетики, там есть место лишь правде. Ибо победить свои страхи можно, лишь взглянув правде в глаза.
И мне кажется, что те люди, которые покупают его картины, становятся на шаг ближе к себе настоящим.
Худое и костлявое тело обнаженной женщины, вытянутой в длину, на фоне серо-зелёных клубов дыма сигарет, что затушенными бычками валяются у ее ног, кажется зрителю сперва отталкивающим. Кожа с виду молодой женщины – дряблая и сухая. Усталость – то ли от жизни, то ли от банального недосыпания – выдают синие круги под закрытыми глазами. Создаётся впечатление, что она наполовину мертва, но все еще наполовину жива. И только стороннему наблюдателю остается домыслить картину до конца.
Как по мне, мысль здесь одна. Мы прожигаем нашу жизнь, не ведая зачем. Мы пребываем в полудреме, растрачивая свой физический потенциал и интеллект на сомнительные радости, которые рано или поздно приведут к смерти.
Поздоровавшись с Геннадием Васильевичем и перекинувшись несколькими словами о погоде, которая собиралась, видимо, на дождь, я достал из кармана пачку Lucky Strike и закурил.
– Володь, а ты ведь неисправим, – подметил старик.
– Нет, Геннадий Васильевич, просто моя жизнь уже давно потеряла всякий смысл.
– Хочешь, чтобы я нарисовал тебя вместо этой девушки с сигаретой? – с ухмылкой продолжал он.
– Нет, думаю, зрителям больше по вкусу все же придется обнажённое тело этой особы, нежели мое, – произнес я, бросая взгляд вдаль, на кучку старшеклассников, возвращающихся домой.
– Так ты бы бросил курить, занялся собой и обрел бы цели… Ты ведь здоровый, не старый и не глупый мужик, у тебя еще полжизни впереди, а ты так рано отрекся от всего.
– Нет, я не отрекся… Я просто уже давно перестал жить. Жизнь без нее – жизнь без себя…
Старик, похлопав меня по плечу, словно дал знать, что он полностью меня понимает, пусть и видит призрачный выход из этого состояния. Ему-то тоже довелось проститься со своей любимой. Но куда болезненней было прощанье с детьми…
Он имел все: успешную должность, красавицу жену, великолепных деток, уважение коллег, материальный достаток, популярность среди женщин (которой, впрочем, ему и не нужно было, так как он искренне и безудержно любил лишь одну – мать своих детей). Но в одно мгновение, словно рухнувшие небеса, его привычная жизнь обвалилась и уже никогда больше не стала такой, как прежде…
Холодным декабрьским вечером за окном зажиточного дома главы райкома на крыльцо стаей падал зимний снег. За белым пеплом скрывались очертания соседских домов и деревьев, а в двух окнах гостиной зажегся свет. Жена Геннадия Васильевича подошла к звенящему телефону.
– Алло. Я вас слушаю, – произнесла стройная и ухоженная супруга большого, по местным меркам, человека.
Сухой голос без лишней интонации проговорил что-то в трубку и, не дождавшись ее ответа, скрылся за частыми короткими гудками телефона.
– Кто это был? – войдя в комнату, спросил Геннадий.
– Она хочет нас всех видеть, – медленно, словно из последних сил, произнесла женщина, бледность которой не смогла бы сейчас скрыть даже импортная косметика.
– Дети, собирайтесь, мы едем к бабушке! – голос отца настиг играющих в другой комнате детей. Они аккуратно собрали свои игрушки в огромную железную коробку из-под песочного печенья.
– Ей стало хуже?
– Врач сказал, что она умирает, – потупившись в пол, произнесла жена.
Он подошел к ней и, присев на край кресла, обнял, отдавая свое тепло оледеневшим рукам любимой.
Эльвира не знала материнской любви в детстве. Она всегда думала, что по-настоящему ее любили только родной отец, который скончался очень рано, видимо, не выдержав стервозного характера своей супруги, и Геннадий.
Потеряв отца, она так и не смогла наладить отношения с матерью, которая всегда была слишком требовательна к ней, никогда не разделяла ее взглядов и только одним своим взглядом осуждала Эльвиру, не пряча презрения.
Даже сейчас, несмотря на все эти трудности и напряженные отношения, Эльвира чувствовала, что теряет родного человека. Какой бы ни была мать, она всегда остается связанной со своим ребенком особыми нитями. И эти нити не оборвутся даже тогда, когда ее не станет в живых.
Эльвире следовало быть к этому готовой, ведь шел восьмой месяц госпитального лечения ее матери. Врачи давно хотели ее выписать и оставить помирать на руках у детей, дома, в семейном кругу. Только связи Геннадия Васильевича решили этот вопрос и убедили руководство оставить больную под присмотром людей в белых халатах. Да и оба супруга были едины в том, что детям не следует видеть, как их слабеющая бабушка умирает и при этом никто не может помочь.
Сашеньке было двенадцать, Марку – семь. Они были гордостью своих родителей. Отличники, красавцы, дети с образцовым поведением, которых ставили в пример в школе и которых друзья родителей, словно в шутку, выпивая за столом, называли будущим комсомола.
Геннадий собрал детей, надев на них зимние дубленки и сказав старшему сыну завязать шапку Марку. После он заглянул в гостиную, ожидая увидеть там собранную супругу, но Эльвира так и осталась сидеть в кресле.
– Дорогая? Нам стоит поспешить, если ты хочешь успеть с ней проститься.
Эльвира оторвала взгляд от одной точки, повернула голову к Геннадию и добавила:
– Ты прав.
Она поднялась и накинула в спешке с его рук норковую шубку, которой было лет так семь, но которая все еще оставалась гордостью и предметом зависти многих подруг в округе.
– Погоди. Может, нам не следует брать с собой детей… – неуверенно произнесла она, наблюдая, как дети застёгиваются в прихожей.
– Мама, мама… Что-то случилось с бабушкой? – подбежав и обняв ее за ноги, спросил десятилетний сын. Она погладила его по голове и лишь посмотрела на мужа.
Геннадий перевел взгляд от них на окно, где в сумерках все еще падал снег, и подумал, что зря он отпустил водителя на эти выходные.
– Милый, – обратилась Эльвира к сыну, – ты знаешь, как я тебя люблю?
– Конечно, мамочка.
Она поцеловала его сухими губами в лобик, крепко-крепко прижав к себе. В этот момент Сашенька обнял ее и брата за плечи.
– Я думаю, ничего не случится, если дети поедут с нами, – решил Геннадий. – Ведь это единственная бабушка, которую они знали.
Они сели в прогретую машину. Дети, словно все понимая без слов, хранили молчание на заднем сиденье авто, водя теплыми пальчиками по морозным окнам. Геннадий закрыл ворота гаража, и машина выехала со двора.
Их черная «Волга» мчалась по шоссе. Автомобильные дворники едва успевали вытирать снег со стекла. Эльвира едва успевала смахивать жемчужины слёз, сорвавшиеся с глаз. Он взял ее холодную руку в свою правую ладонь и гладил, успокаивая и не произнося ни слова.
Со снегом за окном проносились ее воспоминания о детстве и юности. Мгновения, где, несмотря ни на что, она дарила свою любовь женщине, которая родила ее на свет. Сколько слез она пролила тогда из-за матери и ее хладнокровия, и даже сейчас мать заставляет ее плакать. Странно, но как-то все старые обиды в сердце Эльвиры исчезли. Теперь она готова была отдать многое, чтобы ее мать осталась с ними. Чтобы вместе, всей семьей они могли снова собраться за новогодним столом. Вместе гордиться внуками. Вместе готовить кушать и ждать тестя домой. Чтобы вместе слушать сплетни о своей семье от парикмахерши в салоне. Вместе бурчать друг на друга без повода и с.
Резким движением он отбросил ее руку. Громкий крик сорвался с ее уст. Снег с разбитыми кристаллами стекла ворвался в салон авто. Перед глазами встала мама, обняла ее теплыми руками и позвала за собой…
Крик людей… Сигналы скорой помощи… Чьи-то слезы и стоны навзрыд уже не могли разбудить двух мальчишек, тела которых сковало черное железо, укрывающееся белым пеплом декабрьского снега.
В ту ночь он потерял больше чем все, он потерял людей, ради которых жил. Водителя грузовика, выехавшего на встречную, привлекли к ответственности, но это не вернуло Геннадию Васильевичу семью. Врачи не спасли Эльвиру, а дети погибли на месте катастрофы. Богом спасен, он остался сам для себя.
Вот уже много лет он рисует словно не в себе. Человек без таланта заплатил за него огромнейшую цену. Возможно, он был послан ему, чтобы донести людям нечто большее в этом множестве картин… То, что нужно ценить и дорожить каждым мгновением своей жизни, ведь этой же жизни иногда свойственно так внезапно обрываться.
Глава ІІ
Говорят, чтобы осознать, как малы твои беды, иногда следует взглянуть на человека, кому жизнь преподала не менее суровые уроки. Видимо, этот трюк далеко не со всеми работает. Вот так мы и стоим, продаем свои картины по соседству, я и Геннадий Васильевич.
Потушив докуренную сигарету, я расставил картины привычным мне образом и посмотрел на свои старенькие часы марки Breitling. Да, это, наверное, последнее, что у меня осталось от прошлой жизни: две позолоченные стрелки, уверенно отмеряющие отрезки моей никчемной жизни. Уже была половина одиннадцатого утра, и потому я очень удивился, заметив группу школьников, глазеющих на картины моих коллег.
Школьная пора – это самое беззаботное время. Тебе практически ничего не мешает тыняться по городу во время уроков. Ты столь наивен и счастлив, что влюбленности становятся обычным делом для тебя. И пусть за одной идет другая, ты все ровно уверенно твердишь, что это на всю жизнь. Хотя сам ведь точно знаешь, что ничего ты в этом пока еще не смыслишь. Но всякий другой раз напускаешь на себя вид измотанного сердечными историями и практикой ловеласа.
Четыре симпатичных девушки и столько же веером тянущихся за ними парней-старшеклассников подошли к моей раскладке. Я уверенно распознал, как в глазах парней появился некий интерес к выставленным картинам. И если до этого они хихикали, стебаясь над работами иных торговцев, тем самым выпендриваясь пред юными мордашками своих дам, то теперь просто умолкли. Две старшеклассницы повели носом, тихо прокомментировав мои работы друг другу на ухо, и потянули за руку остальных девушек. Спустя минуту компания двинулась прочь.
– Подумать только, и кто покупает эти пессимистические картины?!
– Ты права, на улице весна, время любить и радоваться…
– Да я и сам могу такое начеркать!
– Дима, да ты свое имя не умеешь написать, не то что картину, – раздался удаляющийся хохот троих девчонок. И лишь их подруга, одна, застыла здесь, рассматривая «За три минуты до шторма».
– Вы сами их рисуете? – спросила русоволосая девочка.
– Да.
– Очень красиво.
В основном на подобные комментарии я отвечаю молчанием, но в этот раз добавил лишь тихое: «Спасибо».
– Вы могли бы научить меня?
– Научить чему? – с недоумением переспросил я.
– Мне нравится, как вы подбираете тон красок. Мне кажется, именно это придает вашим картинам чувственность и выразительность, делая их особенными.
По правде говоря, меня это вывело из себя. Я всегда знал, что мои картины не такие, как у других, и совершенно не из-за того, что там краски верно подобраны, а потому что за каждым рисунком прятались годы моей боли.
– Ступай на урок, – отрезал я, тем самым заставив девчушку перевести взгляд с картин на меня. Ее очень знакомые глаза, с зажигающимся светом двух маленьких огоньков, ошарашили меня.
– У нас сегодня больше нет уроков. Сможете ли вы обучить меня? Моя семья все оплатит, – со смесью дерзости и просьбы добавила она.
– Послушай сюда, я не учитель и никогда в них не нанимался. Я рисую для себя. И если тебе нравится то, что ты видишь, тогда просто приведи своих родителей и пусть они купят тебе эти картины, – нервно ответил я, не желая вести с ней разговор.
– Вы грубиян!
– Я? Пускай даже так. Мне безразлично, что обо мне скажет проходящая мимо старшеклассница.
На ее лице пронеслось некое раздражение, и лишь подоспевшая за ней подруга избавила меня от этого ребенка.
– Пойдем, хватит мяться здесь! Тебя все уже ждут! – потянула она за собой мою клиентку.
– Да, уже иду! Сейчас только попрощаюсь с дядечкой хамом.
– До свидания, дяденька хам. Надеюсь, вам удастся продать хотя бы одну свою картину. В чем я очень-преочень сомневаюсь!
– Давай пока, – бросил я в ответ и достал из-под прилавка свеженький номер экономических известий, в котором каждый день читал о том, как моя любимая страна катиться ко дну, на всех парах, ко всем чертям.
Не обращая внимания ни на уходящих старшеклассниц, ни на прохожих, я отвлекался только на очередную сигарету, чашку кофе и редкие вопросы покупателей о цене. Услышав стоимость, люди быстро исчезали или пытались научить меня чему-то своими пустыми замечаниями.
Обычно я пропускал мимо ушей чужие замечания, что это слишком дорого или не стоит тех денег. Нам решать, что чего стоит, и я уж точно знаю, в какую цену мои усилия.
– Мне иногда просто кажется, что ты совсем не хочешь, чтобы твои картины продались, – прервал мое чтение Геннадий Васильевич.
– Да нет. Я ведь просто жду клиентов, которые сумеют увидеть в этих кусках холста нечто большее, нежели удачное сочетание красок.
– Володя, ну если бы ты снизил цену хоть немножко, тогда у тебя от покупателей не было бы отбоя. А так, вот уже седьмой месяц кряду я не припомню, чтобы хоть кто-то купил твое творение…
Я только промолчал в ответ.
– Вот каждый день ты приходишь, расставляешь все те же семь картин, а в конце дня все те же семь картин обратно упаковываешь в целлофан и идешь домой.
– Пусть… Так что, вы повелите мне демпинговать?! – немного раздраженно возразил я.
– Вова, – продолжил старик, – твои картины одни из самых дорогих на Спуске. Не думаю, что это ваше заумное экономическое слово «демпинг» – подходящий эпитет в данной ситуации.
– Геннадий Васильевич, а что если я здесь не ради денег?
– Что же, тогда я крепко пожму твою мужскую руку и скажу тебе ступать домой, оставив картины в какой-нибудь галерее. Однако мы оба прекрасно знаем, что деньги, сколь бы маловажными они ни казались нашим душам, все равно играют весомую роль для наших тел.
«Да, этот пожилой мужчина как скажет что-то, так вот бери и в афоризмы записывай, – подумал я. – Возможно, он прав. Возможно, мне следовало приспустить цену. Но что будет после того, как я продам свои семь картин? Ведь он-то не знает, что я больше не пишу. В моей мастерской так и остался пылиться тот восьмой рассказ любви, замерший на холсте в длительном ожидании своего финала. Уже почти как год мне все не до него.
Поначалу это должно было быть пышное поле красных маков, где влюбленный я бежал за ней вдогонку. Но мне все никак не хватало мужества и музы очертить образ Марины в восьмой раз.
Я не знаю, что со мной. Раньше не могло и часа пройти, чтобы я не подумал о ней. Все мои работы – это ее воплощения и мои переживания о ней. А сейчас я словно отупел. Чувства мои есть, боль все еще там, но вот желания взять в руки кисть пропало. Наверное, я не могу продать эти чертовы картины, потому что в глубине себя не смею распрощаться с ними. Возможно, время оставляет эти семь картин, чтобы сохранить ее в моей памяти. Нет… Зачем сохранять ее в памяти, если она навеки жива в моем сердце? Нет, бред!» – оборвал я себя на полумысли и стал прятать рисунки в чехлы.
На Андреевском спуске зажглись старинные фонари. Проведя глазами по отблеску искусственных светил на старинной брусчатке, я спускался вниз по улице. За моей спиной оставались все еще торгующие люди, целующиеся парочки, прогуливающиеся старушки, спешащие домой жены. Все те, у кого было для кого жить. Жить ради своих любимых и родных. Ради тех, кого не осталось у меня. У меня – одинокого художника, с осколками ранее любящего сердца.
«Вов, смотри сюда! – улыбчиво звала она меня, взбираясь со смехом на пьедестал столетнего фонаря. – Я без ума от тебя! Я без ума от тебя! Я без ума…» – я подбежал к ней и, обняв ее, спускал вниз к себе. Она смотрела в мои зеленые глаза и шепотом вторила: «Без ума, ты меня слышишь… Я без ума от тебя, родной».
«Я без ума от тебя, моя ты сумасшедшая», – и мы замирали в своей любви посреди спуска, а прохожие завистливо, но по-доброму смотрели на нас, приподнимая уголки своих губ.
Как я могу забыть это? Я ведь обещал ей, я обещал себе, что никто и никогда не сумеет отобрать ее у меня. Но как же я ошибался…
– Добрый вечер, Владимир, – поздоровались со мной две старушки у крыльца нашего пятиэтажного дома.
– Добрый вечер, как ваше здоровье, Галина Олеговна?
– Спасибо, дорогой, хорошо. Познакомься, это моя старая подруга Ольга Дмитриевна. Она тоже знала твою маму.
– Очень приятно, – натянув улыбку, ответил я на искреннее «приятно» с ее стороны.
– А я помню тебя еще совсем маленьким, – продолжала разговор женщина лет шестидесяти. – Тебя родители привели однажды с собой на вокзал. Я тогда работала бухгалтером на центральной железнодорожной станции. Вы семьей как раз отправлялись на отдых в Крым.
– Так часто случается, наши детские воспоминания выталкивают воспоминания последующих лет. Мне жаль, но я вас совсем не припомню.
– Ничего страшного, я рада узнать, что ты вырос таким красивым и здоровым мужчиной.
– Спасибо вам на добром слове. Я, пожалуй, пойду, тяжелый день выдался, – попытался я увильнуть от продолжения знакомства.
– Ах да, Володя, пока ты еще здесь, – что-то вспомнив, прервала нас Галина Олеговна, – сегодня опять приходила сотрудница ЖЭКа. Ты так и не погасил долг за квартиру?
– Нет, все никак не соберу нужную сумму, – со стыдом перед новой знакомой ответил я.
– Она сказала, что там уже набежала серьезная пеня и просила меня передать тебе конверт, – старушка полезла в старомодную сумочку и, копаясь в упаковках лекарств и газетных вырезках, нашла тот самый белый конверт, в котором, вероятно, в который уже раз меня вызывают в суд по поводу оплаты долга. – Вот возьми, – и, бросив пристальный взгляд на упакованные картины, добавила: – Я вижу, ты опять несешь их домой…
– Да, все свое ношу с собой, – старушки улыбнулись, а я, забрав очередное послание ЖЭКа, попрощался с ними и поднялся на свой пятый этаж.
Как только я скрылся за дверью нашего подъезда, а мои шаги по идущей вверх лестнице прекратили доноситься, Галина Олеговна, обратно застегнув свою дамскую сумочку, с придыханием продолжила делиться с подругой последними сплетнями и историями микрорайона.
– Олечка, как мне его жаль. Такой был мальчик, превосходно воспитан своими любящими родителями, всегда с иголочки одет, изумительно галантен и общителен. Он был обласкан судьбой. Я вот уже почти сорок лет живу в этом доме и знала его мать с отцом более трех десятков лет. Как они им гордились! Да что они – все мы гордились этим мальчишкой. Он получил превосходное образование и к тридцати годам уже возглавил огромнейшую фирму. Как нынче модно называть – корпорацию. Володю уважали все в округе, от булочника до мэра города. Он часто мотался по заграницам и всегда был мишенью для женских взглядов и объятий.
– Что же произошло? Почему сейчас он не в состоянии оплатить даже жилище? – с придыханием перебила Галину Олеговну подруга.
– Ой, дорогуша, если мужчине плохо – виновата женщина, – Галина Олеговна с напущенным видом драматизма заново перевязала на шее свой маленький шелковый шарф и продолжила: – Только женщина может окрылить и погубить мужчину.
– Он влюбился?
– Еще как, деточка, еще как… – затянула компаньонка. – Он души в ней не чаял.
– Как ее звали? – с возбужденным интересом спросила Ольга Дмитриевна.
– Марина.
– Морская.
Не обращая внимания на уточнение приятельницы, Галина Олеговна с присущей ей эмоциональностью в голосе продолжила:
– Они были безумно красивой парой. Бывало, посмотришь на них, аж глаз радуется. Я-то знаю, они часто приезжали сюда навестить его родителей, пока те еще были живы. Любили Марину как свою дочь. Она была чуток моложе его, но под стать этому мужчине. Красивые каштановые волосы, осиная талия, грациозная походка, манера речи… А какие у нее были живые глаза!.. Вот взглянешь в них и теряешь точку опоры. Безумно обворожительные. Ты знаешь, она напоминала мне меня в молодости, – на лице Галины Олеговны промелькнуло чувство собственного достоинства. Она бросила взгляд на подругу, которая уже полностью погрузилась в повествование, и продолжила: – Несколько лет они были вместе. И своей любовью добавляли красок этому дому и этой улице.
– Но что же случилось? – теряя терпение, перебила ее Ольга Дмитриевна.
– Олечка, не торопите меня! Так о чем это я? Ах да, любовь была, как в фильмах. Он ей и цветы дарил, и на руках носил, и машины дарил.
– Машины?!
– Да, я же упоминала, что он был очень успешным? – Галина Олеговна нагнулась к приятельнице и на ухо медленно протянула: – Богат, очень богат, – а выпрямившись, добавила: – Это был яркий пример самостоятельного и успешного мужчины!
– А она? Чем она занималась?
– А вот это, дорогушечка, секрет, – повела бровями старушка. – Несколько раз я расспрашивала его матушку об этом, с Володи ведь самого ни слова не вытянешь о личной жизни, но и та увиливала от ответа, я же в меру своего аристократизма не могла напрашиваться. Ты ведь знаешь, я скромная женщина и не люблю лезть в чужие дела, – опять поправив свой шарф, словно ореол достоинства, заметила Галина Олеговна. – Но я знаю одно – это Марина научила его рисовать. Живопись ей безумно была по душе. Однажды она показала мне свой рисунок. И я буквально сразу разглядела в ней гений. Володя, помнится мне, даже открыл для нее картинную галерею на Софиевской площади.
– Какой мужчина! – восторгаясь, воскликнула собеседница.
– Да, мужчина – это тот, кто способен на поступки. А Владимир умел эти поступки свершать. Я припоминаю, что ради нее он даже отказался от своей карьеры и бизнеса.
Ольга Дмитриевна, не веря своим ушам, только удивленно качала головой.
– Я, конечно, не знаю, насколько это так или нет, но мне известно наверняка, что было время, когда они отправились жить в Южную Европу. Сколько тогда слез выплакала мне его мама, предвидя расставание с детьми. А я ее утешала. Успокаивала. Говорила, что все только к лучшему. А сама про себя думала, что, когда мы любим, мы все совершаем безрассудные поступки. Ведь, согласитесь, влюбленный человек – безумный человек.
– Ах, как бы я хотела, чтобы моей внучке попался такой жених, – мечтательно добавила Ольга Дмитриевна.
– Не спеши желать чьей-то жизни для себя, ты ведь не знаешь, что находится за ее фасадом.
– Что же случилось с этим успешным мужчиной? Почему сейчас он не способен расплатиться даже с ЖЭКом? – отвлекшись от своей мечтательности, обратилась к Галине Олеговне подруга. – Как человек, который не знал недостатка ни в чем, опустился до подобной жизни? Ты ведь видела его? Несмотря на высокий рост и красивые черты лица, его кожа посерела и появились мешки под глазами.
– Когда он расстался с любовью…
– Она ушла от него? – с недоумением переспросила Ольга Дмитриевна.
– Можно сказать и так, – Галина Олеговна посмотрела на светящиеся окна его квартиры и тихо вздохнула. – Ты знаешь, дорогая, вечера все еще холодные, а я слишком легко одета, к тому же уже позднее время, нам следует с тобою проститься.