Рок Бриннер
Империя и одиссея. Бриннеры в Дальневосточной России и за ее пределами
В ходе моих изысканий я наткнулся на примечательный документ, в котором Жюль самолично объясняет свои мотивы и рассказывает, с чего начался его интерес к корейским лесам. Машинописный текст, недавно обнаруженный в Российском государственном историческом архиве, датируется маем 1897 года и представляет собой отчет Жюля от первого лица: здесь он рассказывает о своем интересе к Корее, описывает ее ценность для возможных вкладчиков капитала и государственных чиновников. Этим документом Жюль и предлагал концессию на реке Ялу царю Николаю II:
Занимаясь в продолжении двадцати лет коммерческими операциями и между прочим лесной торговлей на Дальнем Востоке, я обратил внимание на леса Северной Кореи. Еще гораздо ранее, чем страна эта была открыта для европейской внешней торговли, на рынках Чифу и Тяньцзиня уже появились в большом количестве толстые колоды и невольно удивляли путешественников своей громадой. Это были леса с реки Ялу (Ялу-кианг).
Драгоценный корень женьшень, произрастающий исключительно в густых лесах, куда с трудом проникает солнце, часто встречается в Северной Корее и нахождение этого корня там увеличило во мне интерес и вероятное предположение о богатстве вековых лесов ее.
Потом, случайно встретив в одном из храмов в Киото великолепные деревянные колонны из породы, похожей на тик, я узнал, что они добыты на о. Дажилет (Ульленг-до), о лесном богатстве которого приобрел впоследствии и более обстоятельные данные[35].
Семью годами ранее, пояснял Жюль, цены на лес в Японии возросли на 50 %; посему он «собрал достоверные и драгоценные сведения о состоянии лесов на р. Тумен, которые постепенно и пополнял», и через российских представителей в Сеуле начал переговоры с корейским правительством о предоставлении лесной концессии. «Опасаясь, однако, чтобы впоследствии владельцы лесов на р. Ялу и на о. Дажилет не явились опасными конкурентами на японских и китайских рынках для моего леса с р. Тумен, – прибавлял он, – я старался и успел приобрести в свое пользование все эти три лесные местности Кореи». Лес с реки Ялу явно не стоял для него на первом месте – его занимали планы лесоразработок по р. Туманной. И он отнюдь не предвкушал войны с Японией – напротив, рассчитывал, что японцы станут его клиентами.
Не предполагал Жюль и никакой угрозы для своей рабочей силы. «Единственный элемент, время от времени могущий беспокоить население – это разный китайский сброд (преимущественно беглые солдаты), который производит набеги с целью грабежа. Но обыкновенно присутствие даже одного-двух европейцев держит этих бродяг на почтительном расстоянии». Жюль подробно анализировал разновидности доступного леса, способов его транспортировки, а также приводил сравнительный рыночный анализ цен и качества леса из этого региона и Соединенных Штатов. Все это – отнюдь не поверхностные заметки человека, пытающегося скрыть какие-то тайные мотивы.
Жюль явно намеревался основать выгодное лесозаготовительное предприятие при сотрудничестве с государством: и впрямь – без имперского одобрения было бы затруднительно обеспечить то значительное финансирование, которого требовал проект. Его собственный участок в Сидеми располагался лишь в одном дне пути от реки Туманной, и он мог рассчитывать, что российские пограничники оберегут его летнюю дачу от возможных нападений корейцев или хунхузов и с самого начала предоставят государственную защиту лесной концессии.
Совершенно невероятно, что Жюль выступал внештатным провокатором, однако такое допущение делает историк Уайт, замечая, что «официальные связи Бринера, судя по всему, были тесны, поскольку он получил концессию при содействии русского посланника в Корее. Более того, во время ее получения он служил в пограничной комиссии… С самого начала его концессия была тесно связана с официальными кругами, если не с официальной политикой»[36].
Жюль всегда намеревался съездить в Санкт-Петербург за правительственным одобрением своего проекта на реке Ялу: намерение это упоминается в письме агента Витте Покотилова в Министерство финансов через несколько недель после того, как Жюль достиг соглашения с королем Кореи. Несомненно, Жюль рассчитывал, что концессия окажется привлекательна для экономического империализма Сергея Витте: в итоге, это русская промышленность легально брала под контроль корейскую территорию. Витте же с самого начала, похоже, связывал этот план со своим политическим противником Безобразовым. Однако, уже отказавшись от предложения Жюля, министр финансов со временем все же передумал. Как писал Александр Солженицын: «Тут Витте, снова в противоречие себе, соглашался присоединять Маньчжурию и даже открывать лесную концессию в Корее»[37].
Но каково же было намерение Николая при покупке концессии Бринера – и уплаты за нее из собственного кармана? По словам Солженицына, Безобразов убедил царя, что «наши экономические предприятия в Корее, лесная концессия, быстро начнут приносить фантастические барыши, и Восток окупит сам себя»[38]. Но с учетом огромных таежных просторов на русской почве это все же как-то неубедительно. Кроме того, царь проявлял интерес лишь к стратегическому местоположению концессии Жюля, а вовсе не к флоре и фауне, которые Жюль, самолично отправившись в экспедицию вдоль реки Ялу, исправно документировал. Для российского правительства это был лишь слабо замаскированный хапок земли – отнюдь не деревьев.
План Безобразова, как его описывает Уайт, состоял в том, чтобы «концессия Бринера начала работу с организацией полуофициальной “Восточно-Азиатской промышленной компании”, устроенной так же, как британская “Ост-Индская компания”. Компанию эту следовало организовать и управлять ею так, чтобы ей не приходилось заботиться о дивидендах, а она бы сосредоточивалась на служении имперским интересам. Компания эта контролировала бы как местные дела, так и всю политику России на Дальнем Востоке»[39].
Никто не сомневается, что всю эту схему привел в исполнение Безобразов – но каковы были его интересы в этом деле? Если верить Гурко, Безобразов «был фантазер, одержимый манией величия, роль царского советника прельщала его честолюбие, а возможность влияния на кардинальные вопросы государственной политики дурманила его слабую голову и окончательно скрывала от него общее положение страны за преследуемой им химерой владычества России едва ли не во всей Азии».
Именно подобная амбиция и тревожила Японию. В резком противоречии с доктриной экономического империализма Витте Безобразову со временем удалось убедить царя, что России необходимо продемонстрировать свою военную мощь на Дальнем Востоке, чтобы во всем регионе не осталось сомнений в абсолютном владычестве имперской власти над «желтой опасностью». Влияние Витте на Николая ослабло с огромным ростом дефицита государственного бюджета, вызванным строительством Транссибирской магистрали, где перерасход средств уже достигал 150 %. А по мере ослабления роли Витте голос Безобразова крепчал… и громче били тамтамы войны.
Следующие несколько лет Япония старалась добиться от России разъяснений по поводу ее намерений в Корее, хотя истребление иностранцев во время Боксерского восстания, по сути, положило конец любым практическим мерам в регионе.
…Японский министр иностранных дел маркиз Ито, – писал Гурко, – осведомившийся о приобретении нами концессии в Северной Корее и встревоженный тем, что мы ввели в Маньчжурию значительную военную силу, которую, несмотря на подавление боксерского движения, по-видимому, не собираемся из нее уводить, вел с [бароном Р. Р. Розеном, российским посланником в Японии] по этому поводу весьма сериозные разговоры.
Маркиз Ито прямо заявил, что Япония вынуждена перекинуть свое владычество на часть Азиатского материка, так как население ее, вследствие естественного прироста, уже не может безбедно жить в пределах составляющих Японию островов. Такой частью Азиатского материка может быть, говорил Ито, только Корея, и притом преимущественно северная ее часть, так как Корейский полуостров и более южные части Восточно-Азиатского побережья, если не считать уже занятого Россией Ляодунского полуострова, столь густо населены, что о переселении туда японцев речи быть не может.
Маркиз отправился в Санкт-Петербург – дорога заняла более восьми недель, через Суэцкий канал – и ждал там несколько месяцев, но никто из имперского правительства его не принял и беседовать с ним не пожелал. Каковы бы ни были тогда намерения николаевского правительства, в этом состояла затяжная, трусливая и бесчестная неудача русской дипломатии, за которую впоследствии взыщется высокая цена.
Витте сам поехал на Дальний Восток с инспекцией и в октябре 1902 года посетил Владивосток, где встречался с влиятельными предпринимателями и общественными деятелями, среди которых был и Жюль Бринер, и «совершенно ознакомился с тем, что там делается на дальней окраине, и из всего… осмотра вывел мрачные заключения»[40]. Министра финансов особенно заботил рост иностранных предприятий на русском Дальнем Востоке: по этой причине он отменил привилегии порто-франко для иностранцев, которые в самом начале и привели сюда из Японии Жюля. Но тот сейчас был гражданином России, и это вполне отвечало его интересам.
Японский микадо Муцухито по-прежнему стремился к какой-то договоренности с Россией, но ситуация становилась все более угрожающей. Вскоре должен был войти в строй Транссиб, который теоретически мог перебрасывать русские полки на восток всего за несколько недель. Однако к тому моменту объезд вокруг озера Байкал еще не начали, поэтому и войскам, и обычным пассажирам приходилось переправляться через озеро на судне, а затем опять пересаживаться на железную дорогу. Более того, только что запустили Китайско-восточную железную дорогу – предприятие целиком русское: она пересекала Маньчжурию на юг, до самого Порт-Артура, и по этим вот рельсам русские войска могли оказываться всего в нескольких сотнях километров от реки Ялу. С японской точки зрения это беспокоило больше всего: в марте 1903-го лесная концессия заработала, а потому вооруженная охрана лесоразработок по контракту с корейским императором была оправдана.
К этому времени неверной рукой Николая II уже вовсю водили империалистские амбиции Безобразова, который в январе 1903 года съездил в Порт-Артур; в его распоряжении находились два миллиона рублей (40 миллионов долларов в сегодняшних деньгах) из личного царского фонда – «кредит… “на известное Его Императорскому Величеству употребление”»[41]. Кроме того, у него имелся план «о преобразовании управления Квантунской области в наместничество на Дальнем Востоке с подчинением наместнику всех наших войск и предприятий, находящихся в Маньчжурии», – по сути, квази-независимую вице-монархию. Чтобы не выглядеть карьеристом, взыскующим места для себя самого, Безобразов прельщает титулом наместника начальника Квантунской области адмирала Алексеева. «Под напором разыгравшегося честолюбия, – пишет далее Гурко, – Алексеев поддерживает Безобразова и в вопросе о концессии на Ялу».
В какой-то момент Санкт-Петербург решает пойти на попятную:
Между прочим, на уведомления о последовавшем в Петербурге (16 февраля 1903 г.) решении эвакуировать Южную Маньчжурию, согласно принятому нами обязательству к 26 марта 1903 г., с переводом расположенных там войск вовнутрь России, Алексеев, отчасти ради обеспечения Порт-Артура большей военной силой, но отчасти и ради привлечения к себе расположения Безобразова, отвечает настойчивым ходатайством о передвижении этих войск в Квантунскую область… Самоуверенность и нахальство Безобразова доходят к этому времени вследствие этого до такой степени, что он представляет государю записку под заголовком «Расценка положений», в которой не только доказывает необходимость увеличить численность наших войск на Дальнем Востоке на 35 000 человек, но еще указывает, как их расположить. При этом он совершенно не считается с принятым нами обязательством очистить к 26 марта 1903 г. от наших войск всю Южную Маньчжурию и предполагает даже ввести в Северную Корею конный отряд с горными орудиями в 5000 человек.
В дальнейшем Безобразов организует «…солдатские рабочие артели для разделки леса, одетые в китайское платье и имеющие оружие, спрятанное в обозе… из… хунхузов, которые вооружаются казенными ружьями», – может статься, из тех же китайских бандитов, что пережили «личную войну» с ними Янковского двадцатью годами ранее и сотней километров северо-западнее. Российскому военному министру Куропаткину такой отъем его полномочий не пришелся по душе, но настроить царя против Безобразова ему не удалось[42]. Совсем немного погодя Николай II постановляет:
…2. Для сосредоточения всех вопросов, касающихся Дальнего Востока, учредить там особое наместничество.
3. Образовать под личным председательством государя Особый комитет по делам Дальнего Востока из министров военного, финансов, иностранных и внутренних дел и статс-секретаря Безобразова, возложив управление делами этого комитета на адмирала Абазу. К обязанности комитета относится разрешение всех главных вопросов, касающихся Дальнего Востока.
Мэсси предлагает такой сжатый конспект событий, приведших к Русско-японской войне:
Хотя Япония явно считала Корею территорией, важной для собственной безопасности, компания русских авантюристов вознамерилась ее умыкнуть. Их план сводился к созданию частной компании [ «Русского лесопромышленного общества на Дальнем Востоке»] и введению русских солдат в Корею под видом рабочих. Если бы это вызвало какие-то неприятности, российское правительство всегда могло бы снять с себя любую ответственность. А если план увенчается успехом, империя приобретет себе новую провинцию, а сами они присвоят в ней крупные экономические концессии. Министр финансов Витте энергично протестовал против такой рискованной политики. Однако Николай, находясь под большим впечатлением от руководителя авантюристов бывшего кавалерийского офицера Безобразова, план одобрил, после чего Витте в 1903 году подал в отставку из правительства[43].
В Японии проходили массовые демонстрации – в Токио, Киото и Ёкохаме: толпы людей возмущались российской оккупацией Маньчжурии, а неприятие концессии на реке Ялу пресса разжигала у публики с тех самых пор, как годами ранее Жюль подписал соглашение с корейским королем. Япония и впрямь весьма терпимо относилась к провокациям русских – если, конечно, делать нелепое допущение, что Япония имела какие-то права на Корею. К этому времени японское военное командование уже вовсю готовилось к войне, и множество молодых людей загоняли в армию; то же происходило и по всей России – например, старший сын Жюля и Натальи девятнадцатилетний Леонид, поступивший в московское Александровское коммерческое училище, также подлежал военной обязанности.
К началу 1904 года подготовка к войне ускорилась с обеих сторон. Наместник Алексеев запросил у Санкт-Петербурга разрешения на мобилизацию войск по всей Маньчжурии с целью выдвижения их к реке Ялу. Однако царь по-прежнему рассчитывал, что микадо образумится, и даже 1 февраля 1904 года, выступая на ужине в Зимнем дворце, Николай II утверждал, что войны не будет[44].
И все-таки уже 6 февраля русские войска перешли реку Ялу с территории первоначальной концессии Жюля и вторглись на территорию северной Кореи. Через несколько часов Япония расторгла дипломатические отношения с Россией.
Вечером 8 февраля Жюль и Наталья Бринеры посетили суарэ во Владивостоке, устроенное городским руководством в честь официального посланника Токио. На следующий день телеграф принес известие, что еще до объявления войны Япония нанесла коварный торпедный удар по русским военным кораблям, стоявшим на внешнем рейде Порт-Артура: были выведены из строя два русских броненосца и бронепалубный крейсер. Еще через день японская эскадра навязала бой русским кораблям в гавани корейского порта Чемульпо (ныне Инчхон), после которого русские экипажи вынуждены были затопить свои суда. Две недели спустя еще один броненосец был потоплен на выходе из Порт-Артура, и русский комендант Стессель приказал своим часовым расстреливать на месте «всех подозрительных китайцев, подающих сигналы». После того, как его приказ был принят к исполнению, «гражданских китайцев стали отстреливать, как куропаток»[45].
• 5 •
Русско-японская война для России оказалась катастрофической с первого дня до последнего, и ценой своей – и кровью, и средствами – непосредственно вскормила корни и ярость русской революции. В самом начале военных действий марксистский наставник Ленина Г. В. Плеханов провидчески писал из эмиграции: «Если севастопольский погром в корень подорвал систему Николая I, то порт-артурский крах обещает до основания расшатать режим Николая II»[46].
Имперская надменность и расистское презрение к азиатам не давали ни министерствам, ни самому Николаю разглядеть, до чего замечательно Япония за много лет приготовилась именно к этому моменту. Вообще-то никто в имперском правительстве не верил, что Япония решится на войну – и, уж конечно, на упреждающий удар по флоту. Россия бряцала саблями на Дальнем Востоке с 1860 года – уже когда угрожающе назвала «Владетелем Востока» свою военно-морскую базу с ее 48 моряками. Теперь, в 1904 году, российской отваге предстояло наконец пройти проверку: население страны изготовилось к войне. Хотя Япония потопила под Порт-Артуром еще два корабля, россияне в массе своей царя поддерживали. Этот кошмарный миг – прямой результат нерешительного, неумелого правления Николая – также обозначил самый пик его популярности.
Россия казалась неуязвимой – в действующей армии состоял миллион человек, в резерве еще четыре[47]; войска Японии насчитывали всего 180 тысяч человек и 400 тысяч резервистов. Российский военный флот был чуть ли не вдвое больше японского, но базировался преимущественно в Балтийском море, в тысячах километров к западу; на Тихом океане же Япония располагала вдвое большими торпедоносными силами, чем Россия, и применяла их (вместе с плавучими минами) с разрушительнейшим воздействием. На западе царь мобилизовал всю громадную неуклюжую военную махину России как мог быстро и приготовился перемещать ее на восток посредством самого важного элемента имперской стратегии – Транссибирской железной дороги. В конце концов, началась война, ради которой она и строилась.
Но магистраль к японскому нападению готова не была. Еще не проложили рельсы на 100-километровом объезде вокруг озера Байкал. Военный министр Куропаткин умолял правительство отложить начало военных действий до завершения прокладки дороги, но над ним систематически брали верх председатель Особого комитета по делам Дальнего Востока Безобразов, наместник Алексеев и сам Николай. Витте, «отец» железной дороги последние пятнадцать лет, уже вышел в отставку.
Меж тем японские агенты регулярно сообщали с Байкала в Токио, что магистраль не выдержит переброски всей военной мощи России на восток; кроме того, сообщалось, что толщина льда на озере – больше трех футов. Япония начала войну сознательно «в тот миг, когда Россия была уязвимее всего – когда лед на Байкале достиг такой толщины, что с ним не справлялись ледоколы»[48]. В этот момент многотысячный поток войск на восток застопорился на берегах озера, затопив собой весь Иркутск.
В полнейшем отчаянии российское командование приняло импровизированное и неслыханное решение. Пять сотен рабочих проложили 30 000 рельсов прямо по льду, покрыв ими 40 километров через озеро. Однако первый же состав оказался слишком тяжел – лед проломился, и паровоз пошел ко дну. Поэтому более 3000 вагонов принялись переправлять по льду на другой берег по одному, впрягши в них лошадей, а солдаты преодолевали замерзшее озеро пешим маршем или на санях, каждые несколько километров останавливаясь греться в бараках-времянках, построенных в этих суровых условиях. Тысячи людей оказались обморожены. Один целый полк в составе 600 человек заблудился в буране – все утонули или замерзли до смерти. Но все равно таким манером на другой берег удавалось переправлять до пяти воинских эшелонов в день, а также более 16 тысяч самоходных «пассажиров» и 9000 тонн груза. Однако план военных перебросок этим все равно далеко не выполнялся – сил для отражения губительного натиска японцев по-прежнему недоставало.
Четыре недели спустя японский флот обстрелял Владивосток. В два часа дня 6 марта 1904 года, когда первые снаряды упали вблизи бухты Золотой Рог, Жюль и Наталья увели пятерых детей (Леонид был в училище) в подвал. Весь город жил уже по законам военного времени – здесь размещалось 16 тысяч русских солдат под командованием генерал-лейтенанта Н. П. Линевича; японцы целили в их казармы. Однако в порту базировался маленький отряд русских кораблей, состоявший из нескольких крейсеров: ему и удалось отогнать нападавших прежде, чем они сумели нанести бомбардировкой значительный ущерб.
Два дня спустя деморализованный русский флот воспрянул духом – в Порт-Артур прибыл весьма уважаемый адмирал С. О. Макаров и принял на себя командование флотом с борта броненосца «Петропавловск». В конце же месяца японцы выманили «Петропавловск» из гавани, и он подорвался на минах; адмирал Макаров и около 700 членов экипажа погибли. Но к этому времени русский флот был почти полностью уничтожен, боевой дух моряков подорван, а подкрепление всё не появлялось. Лишь полгода спустя Санкт-Петербург отдал распоряжение 2-й эскадре флота Тихого океана выходить из Балтики на помощь – долгим путем вокруг Южной Африки, через Индийский океан на Дальний Восток. Было очевидно, что появление новых броненосцев, крейсеров и эсминцев в Японском море приведет к величайшему на свете морскому сражению.
К отходу эскадры из Кронштадтской гавани Николай II и императрица Александра выехали из Зимнего дворца – напутствовать войска и пожелать им победы. Но капитан эскадренного броненосца, названного в честь отца Николая «Император Александр III», публично ответил: «Вы желаете нам победы. Нечего и говорить, как мы ее желаем. Но победы не будет!.. Я боюсь, что мы растеряем половину эскадры на пути, а если этого не случится, то нас разобьют японцы: у них и флот исправнее, и моряки они настоящие. За одно я ручаюсь: мы все умрем, но не сдадимся…»[49]
А на лесной концессии Бринера японские войска численностью около 45 тысяч человек 30 апреля 1904 года перешли реку Ялу. На следующий день они оттеснили около 200 тысяч русских солдат, чьи потери насчитывали больше 2000 человек. По словам одного историка, «противник превосходил русских не только численно, но и хитростью и маневренностью, а результатом стала ошеломляющая победа японцев»[50]. Россия позорно проигрывала по всей Маньчжурии: на реке Шахэ свыше 210 тысяч русских войск потеряли почти 40 тысяч. При осаде Порт-Артура японские потери составили (по разным источникам) от почти 60 до свыше 110 тысяч человек, но на пятый месяц город ими был взят; России он стоил от 15 до 30 с лишним тысяч жизней, и это поражение непосредственно привело к массовым антивоенным демонстрациям в Санкт-Петербурге. Наконец при Мукдене, в крупнейшем наземном сражении за всю предыдущую историю, Россия понесла почти 90-тысячные потери в войсках численностью чуть больше 280 тысяч, Япония же потеряла «всего» 75 тысяч человек. То была исполинская война – и чудовищно разгромная для России.
Но на этом унижения не кончились. После почти 8-месячного похода около 40 кораблей Тихоокеанской эскадры наконец достигли Цусимского пролива между Японией и Кореей. Адмирал Того, как и предсказывал капитан «Александра III», уже их ждал. Крупнейшее в эпоху додредноутных броненосных кораблей морское сражение длилось недолго. 19 кораблей было потоплено, 2 взорваны своими экипажами, среди них 7 броненосцев, 6 крейсеров и 5 миноносцев. Погибло свыше 5 тысяч человек, более 6 тысяч было взято в плен. Япония потеряла всего 117 человек.
К тому времени президент США Теодор Рузевелт уже несколько месяцев предлагал выступить посредником в мирных переговорах между Россией и Японией. Через десять дней после практически полного уничтожения российского флота царь Николай согласился отправить в Портсмут, Нью-Хэмпшир, высокопоставленного посланника для ведения мирных переговоров. Им стал не кто иной как Сергей Витте, кем Николай ранее пренебрегал, а после переговоров даже наделил титулом. На исход переговоров могло повлиять его демократическое поведение в Нью-Хэмпшире:
Я самым любезным образом исполнял все эти просьбы, свободно допускал к себе корреспондентов и вообще относился ко всем американцам с полным вниманием, – писал он. – Этот образ моего поведения постепенно все более и более располагал ко мне, как американскую прессу, так и публику… Я не сомневаюсь, что такое мое поведение, которое налагало на меня, в особенности по непривычке, большую тяжесть, так как в сущности я должен был быть непрерывно актером, весьма содействовало тому, что постепенно американское общественное мнение, а вслед за тем и пресса все более и более склоняли свою симпатию к главноуполномоченному русского Царя и Его сотрудникам[51].
Мирные переговоры шли, пока японцы хозяйничали на Сахалине, а адмирал Того намеревался взять весь Владивосток в заложники. Именно этого с ужасом ждали все жители города – особенно после того, как газета «Джапэн Таймз» написала, что «раз пролив Мамия [Татарский] в наших руках, блокада Владивостока станет предприятием весьма действенным»[52]. Для пароходной компании Жюля Бринера возможность вооруженной блокады города виделась особенно жуткой.
Когда в конце августа Портсмутский мирный договор был подписан (что принесло упорному борцу за него Тедди Рузевелту Нобелевскую премию мира), «международный город» Владивосток Россия все же не сдала.
Но имперскому правительству теперь грозила иная опасность – гораздо сильнее и уже не на Дальнем Востоке, а прямо у царского крыльца.
После начала войны из павловских коленных рефлексов патриотизма в России постепенно развились антивоенные настроения – их разжигали демагоги в прессе и подстрекатели на площадях: они призывали народ выступить против войны. В мае 1905 года земские деятели обратились к самодержцу прямо: «Государь! Преступным небрежением и злоупотреблением Ваших советников Россия ввергнута в гибельную войну, наша армия не могла одолеть врага, наш флот уничтожен, и грознее опасности внешней разгорается внутренняя усобица»[53]. Те же чувства выражали демонстранты по всей России. «Достаточно сказать, что общее число рабочих забастовочных дней в течение января 1905 г. достигло совершенно небывалой и с тех пор не достигнутой цифры – 920 тысяч. О значительности этой цифры можно судить по тому, что до тех пор максимальное число рабочих забастовочных дней в течение целого года во всей империи составило (в 1903 г.) всего 445 тысяч»[54].
22 января 1905 года около 140 тысяч подданных Николая II двинулись к Зимнему дворцу с пением гимна «Боже Царя храни». Когда выяснилось, что все главные перекрестки блокированы царскими войсками, в том числе – конными казаками, антивоенные демонстранты ринулись вперед, и солдаты открыли огонь. До двухсот человек погибло, ранило до восьмисот.
«Кровавое воскресенье, – писал Мэсси, – стало поворотным пунктом в русской истории. Оно разбило древнюю мифическую веру в то, что царь и народ едины… Но было лишь началом года террора»[55]. Целью стало свержение николаевского режима. Через девять месяцев всю страну охватила общая забастовка – не ходили поезда, не подавалось электричество, не работали больницы, не выпускались газеты.
Наконец 30 октября Николай II уступил всю полноту власти и титул «самодержца всея Руси». В своем «Высочайшем Манифесте об усовершенствовании государственного порядка» он по сути передавал часть власти Думе – тем самым Россия становилась полуконституционной монархией, – а также гарантировал народу некоторые права и свободы. Контроль внешней политики оставался за царем и назначенными им министрами.
Для более рьяных борцов с режимом этого было недостаточно. К декабрю советы депутатов в Москве собрали около 2000 человек для строительства баррикад вокруг городского центра, чтобы объявить в городе временное правительство. В ноябре из первой эмиграции в Петербург тайно прибывает Ленин.
Война с Японией постепенно закончилась, и шансы на самоуправление выборной парламентской думой манили достаточно, чтобы подрывать ту вялую притягательность, которой обладал радикальный социализм для буржуазии. Кроме того, массовые демонстрации и стачки, распалившие всю нацию, были нацелены на окончание войны. Как только война закончилась, рабочие вернулись на работу, а Ленин – обратно в свою европейскую эмиграцию, еще на двенадцать лет. Но теперь он уже был тесно связан со Львом Троцким, а в Финляндии познакомился с молодым Иосифом Сталиным. «Триумвират советской империи» свела вместе война с Японией.
«Неудавшаяся» революция 1905 года, как и победоносная большевистская 1917-го, началась с антивоенного движения, подстегнутого голодом, и неожиданно завершилась новой формой государственного правления.
В своем авторитетном труде «Взлет и падение великих держав» историк Пол Кеннеди замечал, что «если государство стратегически растрачивает себя – скажем, покорением обширных территорий или ведением дорогостоящих войн, – оно рискует тем, что потенциальная выгода от внешнего расширения может перевеситься его громадной стоимостью»[56]. Так в итоге рушились все империи – если другие империи не успевали поглотить их прежде.
Между Петербургом и конечной станцией Транссиба Владивостоком – четверть земной окружности. Закладывая камень в основание местного вокзала, цесаревич Николай также сажал зерно революции, которая уничтожит его четверть века спустя. 1891 год также знаменовал собой начало ужаснейшей засухи и последовавшего за ней голода, унесшего множество жизней, хотя Россия продолжала занимать средства для строительства железной дороги – не для подданных царя, которые ее оплачивали, и даже не для промышленности, которой можно развивать эти регионы: Транссиб по-прежнему предназначался для доставки вооружений, нацеленных на Азию. Кроме того, то был идеальный пример «стратегической растраты государства», по выражению Кеннеди. С неразвитой техникой 1890-х годов (грузовики появятся лишь через 15 лет), упорное желание перекинуть через всю Россию «железный мост» оказалось дорогостоящей наглостью: амбиции России превосходили ее возможности, министерская спесь санкционировалась имперской. О да, такую дорогу построить было возможно – и хотя бы это правительство доказало. Но войдет ли она полностью в строй, когда потребуется как критический важный компонент геополитической стратегии России? Или же ее стоимостью окажется подорвана уверенность нации в своем правителе и самом институте монархии?