Роджер Желязны
Остров мертвых. Умереть в Италбаре
Небо на востоке было желтым. От темных западных гор донесся громовой раскат. Над головой у меня проплывали облака; звезды все еще цеплялись за выцветший плащ неба, напоминая уже не конфетти, а капли росы.
В кои-то веки этого не произойдет, решил я.
Запели птицы, подошедшая серая кошка потерлась о мою ногу, а потом ушла туда, где звучали трели.
Ветерок переменился и дул теперь с юга, отфильтрованный лесом, начинавшимся у дальнего конца поля. Он приносил с собой влажные утренние запахи жизни и роста.
Когда я затянулся в последний раз, небо было розовым, а когда я повернулся и погасил сигарету, горы словно дрожали в своем сиянии. Большая синяя птица подлетела и приземлилась мне на плечо. Я погладил ее оперение и велел лететь дальше.
А потом сделал шаг к кораблю…
И споткнулся, ударившись пальцем о выступающий болт доклевеллера. Мне удалось уцепиться за стойку и уберечься от окончательного падения. Я приземлился на одно колено и не успел еще подняться, как маленький черный медвежонок принялся облизывать мне лицо. Я почесал его за ушами, погладил по голове и, поднимаясь, шлепнул по заду. Он развернулся и побрел к лесу.
Я собрался было сделать следующий шаг, но тут заметил, что мой рукав зацепился там, где стойка, за которую я ухватился, пересекалась с другой.
К тому моменту, как я высвободился, на плече у меня сидела еще одна птица, и целая темная туча их летела через поле от леса, громко хлопая крыльями. За шумом их криков я расслышал новый раскат грома.
Это происходило.
Я бросился к кораблю и чуть не споткнулся о зеленую крольчиху, сидевшую на задних лапах возле люка – нос подергивается, близорукие розовые глазки смотрят на меня. Большая стеклянная змея ползла ко мне через док, прозрачная и сверкающая.
Я забыл пригнуться, ударился головой о верхнюю пластину люка и отшатнулся. Меня тут же ухватила за щиколотку обезьянка со светлой шерстью и подмигнула мне голубым глазом.
Мне оставалось только потрепать ее по голове и аккуратно высвободиться. Она была сильнее, чем казалась.
Я вошел в люк, попытался закрыть его за собой – и его заело.
Пока я с ним разбирался, пурпурные попугаи принялись выкрикивать мое имя, а змея едва не проползла на борт.
Я нашел аварийный рычаг и дернул за него.
– Хватит! Черт бы вас побрал! – крикнул я. – Я улетаю! До свиданья! Я вернусь!
Сверкали молнии, гремел гром – начавшаяся в горах гроза направлялась ко мне. Я разблокировал люк.
– Очистите площадку! – завопил я и захлопнул его.
Потом задраил, подбежал к сиденью пилота и запустил все системы.
На экране я увидел, что животные расходятся. Мимо проплывали лохмотья тумана, и я услышал, как о корпус разбиваются первые капли.
Я поднял корабль, и вокруг меня разразилась гроза.
Я взлетел над ней, покинул атмосферу, ускорился, вышел на орбиту и задал курс.
Так бывает всегда, когда я собираюсь покинуть Покой, и поэтому я каждый раз пытаюсь улизнуть, не прощаясь с планетой. Но это еще ни разу не сработало.
Что ж, приятно знать, что кому-то ты нужен.
* * *
В положенный момент я покинул орбиту и унесся прочь от системы Покоя. Несколько часов после этого меня подташнивало, а руки то и дело начинали трястись. Я слишком много курил, и в горле у меня пересохло. Дома, на Покое, всем заведовал я. Но теперь мне снова предстояло выйти на большую арену. На мгновение мной даже овладело желание повернуть назад.
Но потом я вспомнил о Кэти, и Марлинге, и Рут, и давно покойном карлике Нике, и своем брате Чаке, и продолжил путь к точке фазового перехода, ненавидя себя.
Это случилось внезапно, сразу после того, как я вошел в фазу, когда корабль управлял собой сам.
Я начал смеяться, и меня захлестнуло ощущение безрассудства, совсем как в былые времена.
Какая разница, умру я или нет? Ради чего такого важного я жил? Ради изысканных яств? Ночей с куртизанками-контрактницами? Чепуха! Рано или поздно Токийский залив заполучит нас всех, и я знал, что со мной это тоже однажды случится, что бы я ни предпринимал. Лучше уж быть унесенным, преследуя хотя бы отчасти благородную цель, чем прозябать, пока кто-нибудь наконец не изыщет способ прикончить меня в постели.
…И это тоже была фаза.
Я начал нараспев произносить литанию на языке, который был старше всего человечества. Я делал это впервые за долгие годы, потому что впервые за долгие годы почувствовал, что достоин.
Свет в кабине как будто померк, хотя я был уверен, что горит он так же ярко, как и всегда. Маленькие индикаторы на панели передо мной отдалились, обернулись искрами, обернулись поблескивающими глазами зверей, наблюдавших за мной из темного леса. Мой голос начал звучать как чужой, и благодаря какой-то прихоти акустики доносился теперь откуда-то издалека. Я мысленно двинулся ему навстречу.
Потом к нему присоединились другие голоса. Вскоре мой собственный смолк, но остальные продолжали звучать – слабые, высокие, стихающие и набирающие силу, точно их приносил какой-то неосязаемый ветер; они легко касались моих ушей, не то чтобы маня за собой. Я не мог разобрать слов, но голоса пели. Глаза окружали меня, не приближаясь и не удаляясь, а впереди проступило сияние, очень слабое, как закат дня, полного молочно-белых облаков. В этот момент я понял, что сплю и вижу сон, и могу проснуться, если захочу. Но я не хотел. Я шел на запад.
В конце концов, под зыбким, как сон, небом путь мне преградил обрыв. Внизу была вода – вода, которую я не мог пересечь, бледная и сверкающая; над ней медленно закручивались и раскручивались туманные призраки, а вдали, очень далеко от того места, где я стоял, вытянув перед собой руку, мне – полный громоздящихся друг на друга холодных уступов, поросший каменными контрфорсами, указывающий окутанными дымкой вершинами на небо, которого я не видел, строгий, точно обработанный песком айсберг из черного дерева, – открылся источник пения, отчего шею мою обдало холодом, а волоски на ней, вполне возможно, встали дыбом.
Я увидел тени мертвых; они висели в воздухе, словно туман, или стояли, полускрытые тенью темных скал этого места. Я точно знал, что это мертвые, потому что увидел среди них непристойно жестикулирующего карлика Ника, увидел телепата Майка Шендона, едва не обрушившего империю, мою империю, человека, которого я убил собственными руками; а еще среди них были мой старый враг Данго-Нож, и Корткур Боджис, человек с компьютерным мозгом, и леди Карль с Алголя, которую я любил и ненавидел.
И тогда я призвал то, что, как я надеялся, все еще мог призвать.
Раздался гром, а небо сделалось ярким и синим, как озеро лазурной ртути. На мгновение я увидел ее стоящей там, за этими водами, в этом темном месте – Кэти, облаченную в белое; и наши взгляды встретились, и ее губы открылись, и я услышал свое имя – и более ничего, потому что следующий раскат грома принес с собой абсолютную тьму и укрыл ею тот остров и человека, что стоял на обрыве, вытянув перед собой руку. Меня, по всей видимости.
* * *
Когда я проснулся, у меня было некоторое представление о том, что все это значило. Но только некоторое. И я никак не мог истолковать этот чертов сон, как ни пытался его анализировать.
Однажды я создал Бёклинов Остров мертвых, чтобы удовлетворить прихоть группы безымянных клиентов; в голове у меня, точно призрачное драже, танцевали мелодии Рахманинова. Это была непростая работа. В первую очередь потому, что я – создание, мыслящее в основном визуальными образами. Когда я думаю о смерти – а это бывает часто – у меня перед глазами поочередно встают две картины. Первая из них – Долина теней, огромная и темная долина, что начинается между двумя массивными форштевнями из серого камня, устеленная травой, у входа залитой сумеречным светом и становящейся все темнее и темнее по мере того, как ты устремляешь свой взгляд все дальше и дальше, пока наконец перед тобой не оказывается сама чернота межзвездного пространства, только лишенная звезд, комет, метеоров и всего такого прочего; вторая же – это безумное полотно Бёклина, «Остров мертвых», тот самый остров, который только что предстал передо мной в стране снов. Из этих двух мест Остров мертвых куда более зловещ. Долина словно бы таит в себе какое-то обещание покоя. Впрочем, возможно, это потому, что я никогда не проектировал и не строил Долину теней, обливаясь потом над каждым нюансом и каждой деталью этого выворачивающего душу пейзажа. Однако – посреди планеты, во всех прочих отношениях напоминавшей Эдем, – я однажды воздвиг Остров мертвых, и он врезался в мое сознание настолько, что я не просто неспособен забыть его полностью – я стал частью его ровно в той же степени, в какой он был частью меня. И теперь эта часть меня обратилась ко мне единственным способом, которым могла, отвечая на подобие молитвы. Она предостерегала меня – я это чувствовал – и одновременно давала подсказку; подсказку, которая могла со временем обрести смысл. Символы по природе своей способны скрывать так же хорошо, как и обозначать – будь они прокляты!
Но Кэти все же увидела меня там, в глубине моего сна, а это означало, что шанс, возможно, есть…
Я включил экран и уставился на спирали света, двигавшиеся как по часовой стрелке, так и против нее, вокруг точки, находившейся прямо передо мной. Это были звезды, которые здесь, на изнанке космоса, можно увидеть лишь таким образом. Пока я висел там, а Вселенная двигалась мимо меня, я чувствовал, как слои жира, за десятилетия наросшие на брюшных мышцах моей души, воспламеняются и начинают гореть. В это мгновение человек, которым я так старался стать, умер – надеюсь, – и я ощутил, что Шимбо из Башни Темного Дерева, Повелитель Громов, все еще жив.
Я смотрел на вращающиеся звезды, ощущая благодарность, печаль и такую гордость, какую способен испытать лишь человек, переживший свою судьбу и осознавший, что он еще способен выковать себе новую.
Какое-то время спустя небесный водоворот затянул меня в темное сердце сна, лишенного сновидений и прохладного, мягкого и неподвижного – подобного, быть может, Долине теней.
* * *
Прошло около двух недель, прежде чем Лоуренс Коннер посадил свою «Модель Т» на планете Альдебаран-V, названной в честь своего первооткрывателя Дрисколлом. Точнее, около двух недель прошло на борту «Модели Т», хотя на самом деле фазовый переход произошел мгновенно. Пожалуйста, не спрашивайте меня, почему. У меня нет времени писать книгу. Но если бы Лоуренс Коннер решил улететь обратно на Покой, он смог бы насладиться еще двумя неделями гимнастических упражнений, рефлексии и чтения и, вполне возможно, вернулся бы домой в тот же день, когда отбыл Фрэнсис Сэндоу, чем, несомненно, безмерно порадовал бы местную живность. Но он этого не сделал. Вместо этого он помог Сэндоу заполучить долю в торговле бриаровыми трубками, которая на самом деле была ему не нужна, – просто для прикрытия, пока он изучал те детали головоломки, которые отыскал. Не исключено, что это были перемешанные детали сразу нескольких головоломок. Поди разбери.
На мне были легкий тропический костюм и солнечные очки, потому что в желтом небе висело всего несколько оранжевых облачков, а солнце обрушивало на меня волны жара, которые разбивались о пастельные тротуары и разлетались теплыми, искажающими реальность брызгами. Я приехал на взятых напрокат слип-санях в город Миди, колонию художников, местечко, слишком яркое, хрупкое и безжалостно приморское, чтобы мне понравиться, – почти все его башни, шпили, кубы и овоиды, которые люди называли домами, офисами, студиями или магазинами, были построены из гляциллина, вещества, которое можно сделать прозрачным или непрозрачным, бесцветным или какого угодно оттенка с помощью элементарного воздействия на молекулы, – и отыскал Нюэйдж, прибрежную улочку, проехав через город, постоянно менявший цвета, напоминая мне формованное желе – малиновое, клубничное, вишневое, апельсиновое, лимонное и лаймовое – со множеством фруктов внутри.
Я нашел дом по прежнему адресу, и оказалось, что Рут была права.
Он изменился, и сильно. Когда мы жили здесь вместе, он был одной из последних твердынь, не сдававшихся поглощавшему город желе. Но теперь капитулировал и он. Там, где прежде была высокая оштукатуренная стена, ограждавшая вымощенный камнем дворик, арка с чугунными воротами, гасиенда, окружавшая маленький бассейн, воды которого разбрызгивали солнечные призраки на плитку и грубые стены, стоял теперь желейный замок с четырьмя высокими башнями. Малиновый – до поры до времени.
Я припарковался, пересек радужный мост и коснулся панели оповещения на двери.
– Этот дом свободен, – сообщил механический голос из скрытого динамика.
– Когда вернется мисс Ларис? – спросил я.
– Этот дом свободен, – повторил голос. – Если вы заинтересованы в его покупке, свяжитесь с Полом Глидденом из риелторского агентства «Солнечные брызги», авеню Семи Вздохов, дом 178.
– Мисс Ларис оставила свой новый адрес?
– Нет.
– А какое-нибудь сообщение?
– Нет.
Я вернулся к слип-саням, поднял их на восьмидюймовую воздушную подушку и отыскал авеню Семи Вздохов, когда-то называвшуюся Мейн-стрит.
Толстый и почти безволосый, если не считать серых бровей, разделенных парой дюймов кожи и таких тонких, будто каждую нарисовали единым росчерком карандаша; ниже бровей – глаза, асфальтово-серые и серьезные, а еще ниже – двойной изгиб розовых губ, улыбавшихся, должно быть, даже когда он спал, под крошечной вздернутой штуковиной, через которую он дышал, казавшейся еще крошечнее и вздернутее в окружении кусков теста, что служили ему щеками и угрожали подняться еще сильнее и поглотить ее полностью вместе со всеми остальными чертами, превратив его (за исключением маленьких проколотых ушей, в которых сверкали сапфиры) в гладкий задыхающийся ком плоти такого же кирпичного цвета, как покрывавшая его северное полушарие рубашка со свободными рукавами, – вот каким предстал передо мной мистер Глидден за своим столом в «Солнечных брызгах»; он опустил влажную руку, которую я только что пожал, и его масонское кольцо щелкнуло о керамическую розетку пепельницы, когда он поднял свою сигару, чтобы воззриться на меня, подобно рыбе, из озерца дыма, в которое погрузился.
– Присядьте, мистер Коннер, – прожевал он. – Что у меня есть такого, в чем вы нуждаетесь?
– Это ведь вы занимаетесь домом Рут Ларис на улице Нюэйдж?
– Так точно. Хотите его купить?
– Я ищу Рут Ларис, – сказал я. – Вы не знаете, куда она переехала?
Его глаза утратили прежний блеск.
– Нет, – ответил он. – Я ни разу не встречался с Рут Ларис.
– Она, должно быть, велела вам куда-то переслать ее деньги?
– Верно.
– Может, скажете, куда?
– С чего бы?
– А почему нет? Я пытаюсь ее отыскать.
– Я должен зачислить их на ее счет в банке.
– Местном?
– Да. Банк Фонда художников.
– Но лично она с вами не договаривалась?
– Нет. Этим занимался ее адвокат.
– Назовете его имя?
Глидден пожал плечами в глубине озерца.
– Почему бы и нет? – сказал он. – Андре Дюбуа из конторы «Бенсон, Карлинг и Ву». Она в восьми кварталах к северу отсюда.
– Спасибо.
– Дом вас, я так понимаю, не интересует?
– Наоборот, – сказал я. – Я его куплю, если он окажется в моем полном распоряжении сегодня вечером – и если я смогу обсудить сделку с ее адвокатом. Пятьдесят две тысячи – что скажете?
Он мгновенно вынырнул из своего озерца.
– Куда вам позвонить, мистер Коннер?
– Я остановлюсь в отеле «Спектр».
– После пяти?
– После пяти мне будет удобно.
Итак, что делать?
Для начала я снял номер в «Спектре». Потом, используя секретный код, связался со своим человеком на Дрисколле, чтобы тот обеспечил Лоуренсу Коннеру сумму, необходимую для покупки дома. А затем направился в религиозный район, припарковал сани, вылез и пошел пешком.
Я миновал церкви и храмы, посвященные Всем Подряд, от Зороастра до Иисуса Христа. Добравшись до пейанской секции, я замедлился.
И в конце концов нашел то, что искал. Над землей располагался лишь вход, зеленая постройка размером с гараж на одну машину.
Я зашел внутрь и спустился по узкой лестнице.
Достиг маленького, озаренного свечным пламенем вестибюля и прошел через низкую арку.
И очутился в темном храме, в центре которого стоял темно-зеленый алтарь, окруженный рядами скамей.
Все пять стен были покрыты стеклитовыми витражами с изображениями пейанских божеств. Быть может, мне не стоило приходить туда в тот день. Так много времени прошло.
В храме было шесть пейанцев, в том числе четыре женщины, и восемь людей. Все они носили молельные пояса.
Рост пейанцев около семи футов, и они зеленые, как трава. Головы их напоминают воронки, плоские сверху, а шеи похожи на трубки воронок. Глаза у них огромные, ртутно-зеленые или желтые. Носы плоские – просто морщинки, заключающие в скобки ноздри размером с четвертаки. Волосы отсутствуют. Рты у пейанцев широкие, а зубов как таковых нет. Ближайшим аналогом, наверное, будут пластиножаберные рыбы. Они постоянно проглатывают собственную кожу. У них нет губ, но, оказавшись во рту, дерма образует складки и затвердевает, создавая острые гребни, с помощью которых пейанцы жуют. Потом старая кожа уходит дальше и переваривается, сменяясь новой. Как бы это ни звучало для тех, кто ни разу не встречал пейанца, они красивы, более грациозны, чем кошки, более древни, чем человечество, и очень, очень мудры. В остальном они билатерально симметричны, у них по две руки и две ноги, и на каждой по пять пальцев. Оба пола носят куртки, юбки и сандалии, как правило, темных цветов. Их женщины ниже и стройнее мужчин, у них более широкие бедра и грудь – однако грудных желез у них нет, поскольку их дети не кормятся молоком; первые несколько недель своей жизни они переваривают огромные слои жира, а потом – кожу. Через какое-то время они начинают употреблять пищу, в основном кашеобразные пюре и морепродукты. Таковы пейанцы.
Их язык сложен. Я его знаю. Их философские теории мудрены. Я знаком с некоторыми из них. Многие пейанцы – телепаты, некоторые обладают и другими необычными способностями. Я тоже.
Я сел на скамью и расслабился. После обучения на Мегапее я черпаю в пейанских храмах нечто вроде психической силы. Пейанцы крайне политеистичны. Их религия немного напоминает мне индуизм, потому что они никогда ни от чего не отказываются – и, похоже, на протяжении всей своей истории накапливали божеств, ритуалы, традиции. Называется эта религия странтризмом, и за долгие годы она успела широко распространиться. У нее есть неплохой шанс однажды стать всеобщей, потому что в ней найдет что-то свое каждый, от анимистов и пантеистов до агностиков и тех, кому просто нравятся ритуалы. Теперь собственно пейанцы составляют лишь около десяти процентов всех странтрийцев, и их вера, скорее всего, окажется первой из крупных религий, пережившей создавший ее вид. Пейанцев становится все меньше с каждым годом. Они живут чертовски долго, но не слишком плодовиты. Очень может быть, что, поскольку их величайшие ученые уже написали последнюю главу грандиозной «Истории пейанской культуры» в 14926 томах, они решили, что нет никакого смысла продолжать ее и дальше. Пейанцы очень уважают своих ученых. Такие уж они странные.
У них уже была галактическая империя, когда люди еще жили в пещерах. А потом они сошлись в продлившейся долгие века войне с другим видом, которого больше не существует, бахулийцами, – и эта война истощила их энергию, подорвала их промышленность и в разы сократила их численность. И тогда они оставили свои аванпосты и постепенно удалились в ту маленькую планетарную систему, которую населяют сегодня. Их родная планета – тоже называвшаяся Мегапей – была уничтожена бахулийцами, которые, судя по хроникам, были уродливы, безжалостны, жестоки, свирепы и безнравственны. Разумеется, все эти хроники написаны пейанцами, поэтому, боюсь, мы никогда не узнаем, какими бахулийцы были на самом деле. Но они определенно не были странтрийцами – я где-то читал, что они поклонялись идолам.
Стоявший напротив входа в храм мужчина начал читать литанию, знакомую мне лучше прочих, и я резко поднял голову, чтобы увидеть, случилось ли это.
Оно случилось.
Стеклитовый витраж, изображавший Шимбо из Башни Темного Дерева, Повелителя Громов, светился зеленым и желтым.
Какие-то из их божеств пейаноморфны, если мне позволится ввести этот термин, а другие, как у египтян, похожи на гибриды пейанцев и обитателей зоопарка. Третьи выглядят попросту причудливо. А еще, я уверен, пейанцы в какой-то момент посетили Землю, потому что Шимбо – человек. Зачем цивилизованному виду делать своим богом дикаря – не понимаю, хоть убейте, однако же вот он: нагой, с чуть зеленоватой кожей, лицо полускрыто воздетой левой рукой, поддерживающей грозовую тучу посреди желтого неба. В правой руке у него большой лук, у бедра висит колчан с молниями. Вскоре все шесть пейанцев и восемь людей читали одну и ту же литанию хором. В храм начали заходить новые прихожане. Он стремительно заполнялся.
Восхитительное ощущение света и силы зародилось у меня в животе и наполнило собой все тело.
Не знаю, почему это происходит, но каждый раз, когда я вхожу в пейанский храм, Шимбо начинает вот так светиться, и этому всегда сопутствуют сила и экстаз. Когда я завершил свое тридцатилетнее обучение и двадцатилетнюю практику в ремесле, принесшем мне богатство, я был единственным землянином в профессии. Все остальные мироваятели – пейанцы. Каждый из нас носит Имя одного из пейанских богов, и это сложным и уникальным образом помогает нам в нашей работе. Я избрал Шимбо – или он избрал меня – потому что он казался мне человеком. Считается, что пока я жив, он присутствует в физической вселенной. С моей смертью он возвратится в счастливое небытие, где будет пребывать до тех пор, пока другой не возьмет себе его Имя. Когда носитель Имени входит в пейанский храм, изображение его божества начинает светиться во всех храмах галактики. Я не понимаю эту связь. Даже пейанцы ее по-настоящему не понимают.
Я считал, что Шимбо давно покинул меня из-за того, что я сделал с Силой и со своей жизнью. Наверное, я посетил храм, чтобы узнать, правда ли это.
Я встал и направился к арке. Проходя под ней, я ощутил непреодолимое желание поднять левую руку. Потом стиснул кулак и опустил его к плечу. Когда я это сделал, почти прямо над моей головой зарокотал гром.
Шимбо все еще сиял на стене, и литания наполняла мою голову, пока я поднимался по лестнице к миру, в котором начался легкий дождик.
