Роджер Желязны
Господь Гнева
Ей было двадцать. Ему – сорок два. А внутри он ощущал себя на все шестьдесят.
Держа ее ладони в своих, он видел себя старым немощным бараном, существом хилым, ветхим, отжившим… И внутренне съежился, представив себя со стороны именно таким – бессильным маразматиком. Но он все же продолжал свою речь:
– Они верили в своего добренького Господа без малого две тысячи лет. Но теперь мы знаем, что они заблуждались. Господь существует, но он… Да что мне тебе объяснять, ты сама знаешь. Даром что была еще ребенком во время войны, но ты не могла не запомнить мили и мили золы – все, что осталось от бесчисленных погибших… Невообразимо, как ты можешь – в здравом уме и твердой памяти, не кривя душой, не поступаясь ни разумом, ни моральными принципами, – принимать учение, которое учит, что добро сыграло решающую роль во всем происшедшем! Тебе понятен ход моих мыслей?
Лурин не вырывала своих рук из его рук. Но сидела, как каменная. Если бы не тепло ладоней, он бы решил, что держит покойника – до того она была неподвижна, зажата. Наконец ее неестественная, покойничья окаменелость вызвала в нем невольную брезгливость – и он отпустил ее руки.
Она сразу же занялась недопитой чашкой кофе. Внешне ее движения были исполнены покоя.
– Что я вам скажу, – произнесла Лурин ровным голосом, – никто из нас не сомневается, что председатель Комитета по разработке новых видов энергии Карлтон Люфтойфель действительно существовал. Но он был человек. Просто человек. Никакой не Бог.
– Это была лишь оболочка человека, видимость человека, – сказал отец Хэнди. – Сотворенная Господом. По образу и подобию Его, если использовать вашу христианскую терминологию.
Она молчала. Ей было нечего возразить.
– Дорогая моя, – сказал отец Хэнди, – верить в устарелые догматы Ветхой Церкви – значит бежать от правды. Бежать от настоящего. Это мы, наша церковь пытаемся жить в настоящем, в этом мире, смело взирать в лицо происходящему и бесстрашно оценивать происшедшее. Мы честны перед собой. Да, говорим мы, все живое находится в руце безжалостного, злобного божества, которое не успокоится, пока не сотрет нас с лица Земли: одного за другим, одного за другим – или всех скопом. Но чтоб никого не осталось! Было бы славно верить в Бога смерти, но, увы, увы…
– А может, Бог смерти и существует! – вдруг перебила его Лурин.
– Это кто же? Плутон? – рассмеялся отец Хэнди.
– А ну как Господь разрешит нас от мук? – спросила она твердым голосом. – Я попробую найти такого Бога в христианской церкви. Как бы то ни было… – Она быстро стрельнула глазами в сторону священника – такая маленькая, решительная и миловидная – и заранее покраснела, прежде чем произнести то, что произнесла: – Не желаю я обожествлять психопата и бывшего высокопоставленного чиновника. Это то, что я называю неразумием. Это… – Лурин взмахнула руками, ища нужное слово. Потом закончила тихо, будто саму себя пыталась убедить: – Это неверно.
– Однако Он живет, – сказал отец Хэнди, – и это факт.
Она подняла на него растерянные и полные грусти глаза.
– Как ты знаешь, – продолжил священник, – мы намерены поместить на фреске в церкви Его портрет. И для этого посылаем иконописца, талантливого художника, дабы он нашел Его. В нашем распоряжении есть карты… Да, можешь назвать это крайне прагматичным подходом в делах религиозных. Абернати так и заявил мне однажды. Но скажи мне пожалуйста, что он прославляет? Ничто, фук! Докажи мне обратное!
Отец Хэнди с силой ударил кулаком по столу.
– Ну, – нисколько не оробев, ответила Лурин, – может, все это…
– Прелюдия? Прелюдия к истинной жизни, которая грядет? Да ты сама-то всерьез веришь этому? Послушай, голубушка, апостол Павел верил, что Христос вернется на Землю еще при его жизни, что «Царство Божье» на Земле наступит уже при нем – то есть в первом веке нашей эры. И оно что, наступило?
– Нет, – выдохнула девушка.
– Все, что ни писал, ни говорил и ни думал апостол Павел, – все зиждилось на заблуждении. А вот мы строим свою веру на фактах. Нам достоверно известно, что Карлтон Люфтойфель представлял на Земле Господа – и явил нам истинную сущность Бога, которая оказалась ужасной, мерзкой. Тому свидетельство во всем, что тебя окружает, – в каждой горсти праха, в каждой развалине. Четырнадцать лет своей жизни ты наблюдаешь проявления черной натуры Господа. Кругом только мерзость, мерзость и мерзость! Был бы у нас тут хоть один психиатр, он бы тебе открыл глаза, он бы сказал, чем ты занимаешься. То, что ты делаешь, называется бегством от реальности!
Отец Хэнди замолчал, обессиленный своей речью.
– А спать ей приходится – с Сэндзом! – ввернула Или.
Ответом ей было молчание. Ведь то, что она сказала, – тоже голый факт. Факт – это существенность, ее словом не отодвинешь, не скроешь. Факт можно опровергнуть только большим фактом. Ни Лурин Рей, ни Ветхая Церковь таким фактом не обладают. У них лишь набор красивых слов, вроде «вечеря любви», «всепрощение», «милость», «вечное спасение».
Отец Хэнди веско сказал:
– После того как человек пережил оружие массового уничтожения, глобальную рассредоточенную бомбу и прочие прелести, он более не может доверять просто словам и жить одними словами. Понятно?
Лурин кивнула. Выглядела она потерянной, смущенной и очень несчастной.
Глава 3
Во время войны было произведено изрядное число различных наркотических веществ поражающего действия. Во всеобщем послевоенном хаосе кто-то где-то отыскивал остатки этой дряни. Питер Сэндз проявлял живой интерес к подобным наркотическим веществам, потому что они – или хотя бы некоторые из них – обладали кое-какими достоинствами, даром что создавались как оружие против врага: лишали человека воли, нарушали пространственную ориентацию, дурманили сознание и т. п.
Уж как там на самом деле – неизвестно. Однако Сэндз верил, что если обращаться с подобной наркотой осторожно, брать малые дозы, принимать эти яды в особой последовательности, то можно добиться эффекта обычных наркотиков, не рискуя протянуть ноги. Скажем, малые дозы нарушали пространственную ориентацию, но обостряли общую чувствительность, давали чувство полета. Зелененькие метамфеты, ярко-красные таблетки всяческих «…зинов», белые плоские диски кодеина, еще какие-то крохотные желтые фигушки – в зависимости от силы их действия Сэндз делил их когда пополам, когда на четыре части. У него имелся тайный склад с широчайшим набором наркотиков, о котором он не говорил никому. По мере сбора своей коллекции Сэндз активно экспериментировал.
В глубине души он был уверен, что так называемые галлюцинации, вызываемые некоторыми из этих наркотиков (он не уставал напоминать себе, что годны для употребления лишь некоторые из его находок), – так вот, на самом деле это не галлюцинации, а прорыв в иные слои реальности. Одни из этих слоев его пугали, другие казались вполне приятными.
Как ни странно, ему нравилось попадать именно в пугающие слои реальности. Сам он предполагал, что длительное пуританское воспитание пробудило в нем мазохистские наклонности. Так или иначе, Сэндз предпочитал осторожненько применять те вещества, которые ненадолго швыряли его в царство ужасов. Заходить слишком далеко или оставаться слишком долго он не хотел – достаточно время от времени как бы в щелочку заглядывать в это царство ужасов.
Тут он был в чем-то похож на своего отца. Питер помнил, как однажды, еще до войны, отец опробовал электрошоковую машину в парке аттракционов: бросаешь десятицентовик в щель, берешься за две ручки и начинаешь потихоньку разводить их в стороны. Чем больше разводишь, тем сильней разряд. В итоге определяешь, какое напряжение можешь вынести до того, как отпустишь ручки. Маленький Питер с восхищением глядел на папу – залитое потом лицо натужно покраснело, но он только сильнее сжимает ручки – и расстояние между ними медленно и неуклонно растет.
Конечно же, машина была непобедима.
Отцу в итоге пришлось отпустить ручки – вскрикнув от уже совершенно невыносимой боли. Но пока он боролся с непобедимой машиной, он был восхитителен. Разумеется, он слегка рисовался перед своим восьмилетним сынишкой – и действительно произвел на мальчика огромное впечатление своей силой воли и выносливостью.
Сам Питер прикоснулся к ручкам на полмгновения и в страхе шарахнулся прочь – он бы и секунды такого ужаса не вынес! Тем больше он восхищался выдержкой отца.
Но склад смертельно опасных наркотиков, принадлежавший повзрослевшему Питеру Сэндзу, был под стать бессмысленному единоборству его отца с электрошоком. Питер, с тщательностью и осмотрительностью алхимика, дозировал и смешивал свои сокровища. Он никогда на принимал наркотики в одиночестве. Всегда рядом должен быть кто-то, кто сможет в пожарном порядке запихнуть ему в рот стандартное противоядие – фенотиацин, если «путешествие» уведет Питера слишком далеко – ввысь или вглубь или куда оно там уводит…
– Наверно, я долбанутый, – как-то признался он Лурин Рей в порыве искренности.
Тем не менее свои опыты Сэндз не прекратил. Он неизменно осматривал товар всякого бродячего торговца, проходившего через Шарлоттсвилль. Находил нужное – и покупал. Его и без того большие фармацевтические запасы постоянно пополнялись новинками: он уже научился с одного взгляда определять примерный состав любой таблетки, любой капсулы, даром что ассортимент был огромный, и непосвященные просто терялись. А Питер запросто определял или угадывал производителя, назначение и состав большинства таблеток и капсул. В этом вопросе он стал ходячей энциклопедией.
– Если ты понимаешь, что у тебя на этом крыша поехала, тогда брось это! – сказала ему Лурин.
Но он бросать не хотел, потому что у него была цель. Он не просто одурманивал себя. Он искал. Искал нечто. Ему казалось, что лишь тоненькая перегородка отделяет его от чего-то важного, значительного. И Питер стремился с помощью своих опасных препаратов проломить эту перегородку – или отодвинуть тяжелый занавес – и прорваться к важному…
По крайней мере эти рациональные доводы он приводил себе в пользу продолжения экспериментов. «Стал бы я валандаться с этими галлюцинациями, – говорил он себе, – если бы не имел в виду высокой цели!»
Ведь опыты приносили мало приятного: иногда он испытывал острейший страх и полное помутнение рассудка, часто – депрессию, а изредка – даже приступы вызванного химией кровожадного буйства.
Чего же он взыскует так упорно? Наказания?
Он думал об этом часто и всякий раз отвечал: «Нет». Он не стремился изуродовать себя, разрушить свой организм, навредить своей печени или почкам. Перед применением каждого нового вещества Сэндз прилежно прочитывал вложенные в коробочки описания состава и способа применения, внимательно изучал список возможных побочных эффектов. И, уж конечно, он не хотел становиться буйным и в приступе психоза поранить или убить кого-нибудь. Скажем, ту же милую бледненькую Лурин. Однако…
Свою мысль он пояснил Лурин следующим образом:
– Мы способны зреть Карлтона Люфтойфеля – для этого нам достаточно наших органов чувств. Но мне чудится, что существует реальность иного порядка, которую не увидишь невооруженным глазом. Что-то вроде того, как мы, к примеру, не воспринимаем ультрафиолетовое и ультракрасное излучение – что не мешает этим излучениям невидимо существовать…
Лурин слушала его, свернувшись калачиком в кресле напротив и покуривая алжирскую трубку, сделанную из корня верескового дерева. Она набивала эту трубку довоенным давно пересохшим голландским плиточным табаком.
– Чем гробить себя этими «колесами», – сказала она, – ты бы лучше придумал инструменты для регистрации наличия иных слоев реальности – или что ты там ищешь. Куда проще считать информацию с приборов. И безопаснее.
Она постоянно боялась, что Питер однажды не вернется из своего наркотического «путешествия». Ведь, говоря по совести, эти наркотики вовсе и не наркотики, а оружие нервно-паралитического воздействия, которое должно вызывать необратимые неврологические и метаболические нарушения в организме человека, – причем точный механизм разрушительного действия был зачастую неизвестен даже самим производителям… Вдобавок на каждого человека эта дрянь воздействует по-своему, что только усугубляет опасность.
– У меня нет ни малейшего желания считывать показания каких-то приборов, – ответил Сэндз. – Мне не фиксация факта нужна. Мне необходимо… – Он поискал нужное слово, потом закончил с энергичным жестом: – Мне необходимо самому пережить!
Лурин тяжело вздохнула.
– В таком случае не торопи события, – сказала она. – Сиди и жди. Оно придет когда-нибудь.
– Меня «когда-нибудь» не устраивает, – возразил он. – Я ждать не могу.
Потому как по эту сторону могилы без усилия в иной слой реальности не проникнуть.
Смерть была врагом, которого Служители Гнева восславляли и почитали спасением, высшей милостью. Но в то же время Служители Гнева, будучи теми, кто не погиб во время войны, не очень-то логично воображали себя Избранными, некоей элитой, которую их Господь Гнева помиловал.
Питер Сэндз очень хорошо улавливал эту логическую ошибку в философских построениях Служителей Гнева.
Если Господь Гнева был злым Богом, как о том твердили исповедовавшие Его веру, то Он бы оставил в живых не самых добрых, а самых порочных! Стало быть, согласно их же логике, Служители Гнева – самые мерзкие люди на Земле. Подобно самому Карлтону Люфтойфелю, они оставались в живых, ибо были настолько дурны, что им было отказано в целительном бальзаме смерти.
Эти сумасшедшие выкрутасы логики раздражали Питера. Поэтому он снова занялся таблетками, разложенными на столе его небольшой комнаты.
– Ладно, – вздохнула Лурин, – если ты такой упрямый, скажи мне, что именно ты пытаешься отыскать? Должен ты как-то представлять то, что ищешь! Или хотя бы представлять его ценность. Ведь ты к тому же потратил уйму серебра на эти опасные разноцветные фиговинки – бродячие торговцы дерут три шкуры за каждый пустяк… Объясни мне – и, может быть, я сегодня вечером присоединюсь к тебе. У меня так паршиво на душе.
Сегодня она объявила отцу Хэнди, что намеревается перейти в христианство. Но она пока ни словом не обмолвилась об этом решении ни Питеру, ни Абернати. Это было характерно для нее – сидеть между двух стульев… тянуть резину и не принимать окончательного решения.
Лоб Пита бороздили морщины. Он пытался ответить на вопрос Лурин предельно четко:
– Однажды я видел то, что называют der Todesstachel. По крайней мере твой дружок отец Хэнди и этот иконописец Тибор назвали бы эту штуку именно так. Они обожают немецкие теологические термины.
– Что значит этот «Todesstachel»? – спросила Лурин. Слово она слышала впервые, хотя знала, что его первая часть «Tod» обозначает «смерть».
Пит ответил с мрачной торжественностью:
– Жало смерти. Но тут есть тонкость. Сейчас увидишь. Жало обозначает такую штуковинку, через которую пчела или иное насекомое впрыскивает свой яд в тело другого живого существа. Но это современное значение слова, в старину слово «жало» понимали иначе. Скажем, когда во времена короля Якова ученый философ переписывал фразу из Библии: «Смерть, где твое жало?» – в его восприятии она звучала совсем иначе… Как бы это поточнее… Ага! Звучала она так: «Смерть, где твой укол?» Тогда слово «жало» значило то же, что сейчас «укол» в сочетаниях испытать «укол совести» или «укол самолюбия», ощутить «укол гордости». Словом, получить удар кончиком чего-нибудь острого, копьеобразного. В прямом и переносном смысле. К примеру, в старину про дуэлянта не говорили: «Он уколол своего противника шпагой». Говорили: «Он ужалил своего противника шпагой». То есть апостол Павел не имел в виду, что смерть жалит, подобно скорпиону – жалом в хвосте, из которого впрыскивается жгучий яд. Он имел в виду, что смерть пронзает.
Апостол Павел имел в виду то, что сам Сэндз понял во время очередного эксперимента с наркотиками.
Дело происходило в маленькой комнатке Лурин. Питер принял какую-то гадость, которая сделала его предельно агрессивным. Он метался по Луриной комнатушке и крушил все и вся. А когда девушка попыталась остановить его, сделал уж и вовсе невероятное – поднял на нее руку. И вот в этот-то момент, когда он ударил ее, он был ужален – ужален в старинном смысле слова, то есть ощутил укол, как будто его тело пронзил остроконечный кинжал – зазубренный, как острога, которой рыбаки убивают очень крупную рыбу, попавшую к ним в сети.
Едва ли за всю жизнь Питер испытал более острое физическое ощущение – оно было реальнее реального. Когда «острога» вошла в его тело, он сложился вдвое от чудовищной боли. Лурин, которая до этого то присаживалась, то отскакивала, ускользая от его кулаков, остановилась как вкопанная. Она поняла, что ему совсем нехорошо, и позабыла об опасности.
Казалось, эта острога – металлический зазубренный крюк на длинном-предлинном древке, конец которого уходит аж в Небеса. Корчась от нестерпимой боли, Пит все же заметил в то жуткое мгновение Тех, Кто держал тот, дальний конец копья, на миг ставшего мостом меж двумя мирами – земным и небесным. Это были три существа с глазами, вроде бы излучавшими тепло, но совершенно бесстрастными. Они не стали проворачивать острогу в его теле. Они просто не отпускали ее до того момента, пока он, медленно продравшись сквозь чащу боли к обыденной реальности, не очнулся окончательно. Это-то и было целью «пронзения» – пробудить его от сна, заставить очнуться от того сна, коим спит все человечество и от коего все, согласно слову апостола Павла, однажды в мгновение ока пробудятся. «Говорю вам тайну, – сказал апостол Павел, – не все мы умрем, но все изменимся – вдруг, во мгновение ока, при последней трубе» [14].
Но что это была за боль! Адская! Неужели лишь боль такой силы способна пробудить его? Неужели каждому из нас предстоит испытать подобное страдание? Неужели это зазубренное копье когда-нибудь еще раз вопьется в его плоть? О, как он этого страшился!.. И в то же время сознавал, что те трое, Святая Троица, были правы, причиняя такую адскую, невыносимую боль. Это необходимое действие. Ибо должно пробудить его. Все же, все же…
Сейчас он достал книгу, открыл ее и стал читать вслух для Лурин, которая любила, когда ей что-нибудь читали – впрочем, недолго и без декламации. Не называя автора, Питер прочел небольшое простенькое старинное стихотворение.
Прясть мне, матушка, нету моченьки.
Все во рту горит, изболелись рученьки.
Ах! кабы ведать тебе всю боль мою,
Что из тела вынимает душу самою.
Захлопнув книгу, он спросил:
– Ну, как тебе?
– Ничего.
– Сафо. В переводе Лендора. Наверное, сам придумал большую часть – восстановил из «обрывка фрагмента». Но мне напоминает трогательную сцену из первой части гетевского «Фауста» – Гретхен за прялкой.
Ему вспомнилось: «Meine Ruh ist bin. Mein Herz ist schwer. – Покой меня покинул. У меня тяжело на сердце». Занятное совпадение чувств. Знал ли об этом Гете? Стихотворение Сафо лучше, потому что короче сцены у Гете. Большой плюс, что стихотворение переведено на английский, – в отличие от этого Служителя Гнева, от отца Хэнди, Пит не получал никакого удовольствия от древних или незнакомых ему языков, даже побаивался их темных глубин. К примеру, мог ли он забыть, какая огромная часть оружия массового уничтожения была произведена в Германии людьми, говорившими на немецком языке!
– Кто такая эта Сафо? – спросила Лурин.
– Древнегреческая поэтесса. Один из самых утонченных поэтов в мировой истории, – ответил Пит. – Даром что до нас дошли только фрагменты ее произведений. Целиком от античности сохранились лишь третьесортные стихи Пиндара.
Говоря это, он разглядывал свои запасы таблеток. Какие принять сегодня? В какой комбинации? С чем сделать попытку добраться до иного мира, в существовании которого не сомневался? Возможно, этот загадочный, неведомый мир находится по ту сторону смерти. Как знать, как знать…
– Расскажи мне, – внимательно наблюдая за ним, попросила Лурин, раскуривая дешевенькую алжирскую вересковую трубку, которую она купила у странствующего торговца (хорошие английские трубки ей были не по карману), – про тот раз, когда ты принял метамфетамины и увидел самого дьявола.
Он рассмеялся.
– Что тут смешного?
– Будто ты сама не знаешь, какой он! Раздвоенный хвост, копыта, рожки и вся обычная дребедень.
Но Лурин смотрела на него очень серьезно.
– Я знаю, он не такой. Расскажи мне еще раз.
Пит не очень-то любил вспоминать видение, в котором ему предстал Антихрист, которого Мартин Лютер называл «нашим старейшим лютым врагом». Прежде чем ответить девушке, Пит сгреб в ладонь несколько заранее отобранных таблеток, проглотил их и запил стаканом воды.
– По твоим словам, у него горизонтальные глаза, – сказала Лурин. – Глаза без зрачков. Одни страшные вытянутые белки.
– Да.
– Он застыл над горизонтом. Совершенно неподвижный. Ты говорил, что он вечно в таком положении. Он был слепой?
– Нет. К примеру, он заметил меня. И он видит всех нас на протяжении всей нашей жизни. Не спускает с нас глаз. Ждет.
«О-о, как они не правы, эти Служители Гнева, – подумал Пит. – После смерти мы можем оказаться во власти Врага рода человеческого. И тогда смерть окажется – может оказаться – не избавлением, не освобождением, не концом, а ужасом, настоящим порабощением и – лишь началом».
– Видишь ли, дьявол помещается так, что глядит точнехонько вдоль поверхности Земли, словно она плоская, и его взгляд пронзает все пространство, уходя в бесконечность, как лазерный луч. Такое ощущение, что его взгляд ни на чем не сфокусирован – видит все, ни на что не будучи устремлен.
– А сейчас ты что проглотил?
– Нарказин.
– «Нарк» – значит какое-то снотворное. А «зин» – наоборот, стимулянт. Оно что, стимулирует сон?
– Это вещество угнетает функции больших полушарий мозга и активизирует, раскрепощает зрительный бугор – таламус.
Обмен веществ в мозгу человека, функционирование сосудов головного мозга – изучение всего этого было любимым занятием Пита. Он отлично знал, где и что расположено в голове и какую гигантскую роль играет правильное кровоснабжение каждого участка мозга. Достаточно определенной части мозга недополучить крови – порой совсем чуточное количество, – и добрый, милый и отзывчивый человек способен превратиться в ограниченного, подозрительного тирана и подлеца, почти параноика. Вот почему Пит принимал наркотики с такой осторожностью. Он норовил целенаправленно воздействовать на избранные участки мозга. Прежде всего хотел воздействовать на секрецию своих адреналинопроизводящих желез – и при этом не слишком сужать кровеносные сосуды мозга. Амфетамины как раз сужали сосуды, а потому были весьма опасны. Они способны необратимо разрушить личность человека, который ими балуется.
Три главные фирмы по производству химического оружия массового поражения обнаружили эту особенность амфетаминов еще в шестидесятые и семидесятые годы – и в восьмидесятые годы, по заказу Пентагона, произвели изрядные количества этих веществ.
Но, с другой стороны, метамфетамины подавляли секрецию адреналина, что для некоторых людей являлось сущим благом. Была разгадана природа шизофрении – вслед за природой рака. Доказали, что рак вызывается определенным вирусом, а шизофрения – прямой результат перепроизводства серотонина, с излишками которого мозг не способен справиться. Избыток серотонина приводит к появлению галлюцинаций – настоящих галлюцинаций, хотя граница между галлюцинациями и видениями религиозного характера довольно зыбкая.
– Не понимаю тебя, – сказала Лурин. – Ты принимаешь эти чертовы пилюли, а потом видишь какую-нибудь жуть – скажем, самого Сатану. Или ту страшную острогу, которую Святая Троица вонзила тебе в бок. Несмотря на это, ты повторяешь свои опыты снова и снова. И тебе не надоедает так рисковать, чтобы макнуться носом в дерьмо!
Она смотрела на него не столько с осуждением, сколько озадаченно.
– Мне нужно дойти до истины, – объяснил Пит. – И ничего больше. Проводить опыты и обретать знание – разве не это равносильно «быть», обозначать свое существование в мире? Я хочу быть – во всей полноте слова!
– Кто же сомневается в том, что ты есть! – сказала она. В ней было много практического здравого смысла.
– Послушай, – возразил Пит, – Господь – настоящий Господь, библейский, в Коего мы веруем, а не дурацкий Карлтон Люфтойфель, – этот Господь взыскует каждого из нас. Библия – не что иное, как описание того, как Бог взыскует человека. Не человек взыскует Господа, а Господь ищет человека! Улавливаешь? И я хочу пройти как можно дальше навстречу Господу, чтобы облегчить Ему встречу со мной!
– Но как вышло, что человек и Бог разлучились, потерялись?
Лурин смотрела на него наивно, по-детски распахнутыми глазами, словно ожидала, что он вот-вот расскажет ей всю-всю правду про самое главное в жизни.
Пит таинственно промолвил:
– В результате ссоры, которая произошла в такой седой древности, что суть ее уже позабыта. Ведь началось с того, что Господь поместил человека в таком месте, где мог общаться с ним ежедневно, всечасно, без помех. Господь и человек общались запросто – как ты и я сейчас. Но потом что-то случилось – неизвестно когда и неизвестно что. Господь и человек вдруг как бы свернулись в клубок – каждый замкнулся на себе, как Лейбницевы разобщенные и по природе своей неспособные к общению монады или гегелевские «вещи в себе». Господь и человек остались более или менее рядом в пространстве, но каждый из них утратил способность воспринимать что-либо извне. Один из них был поражен некоей формой шизофрении, а именно – аутизмом, то есть полностью замкнулся в своей внутренней жизни, решительно отстранился от внешнего мира – что называется, умер для окружающего мира. А может, они оба разом обезумели и замкнулись, «умерли» друг для друга. А потом…
– А потом человек был изгнан. Не в переносном смысле, а в прямом. Выгнали его взашей, турнули вон из Рая.
– Да, – кивнул Пит, – очевидно, человек сделал что-то нехорошее – или Бог вообразил, что человек сделал что-то нехорошее. Мы не знаем толком, что это могло быть. Так или иначе, человек впал в грех – не то подвигнутый на это своей натурой, не то соблазненный некоей внешней силой, которая не могла быть чем-то иным, кроме как созданием Господа или частью его Творения. Вот таким образом человек потерял непосредственный контакт с Богом и перестал быть венцом Творения, будучи низведен на уровень одного из созданий Господа. Нам же предстоит пройти этот путь в обратном направлении.
– И ты вознамерился проделать его с помощью таблеток?
Сэндз ответил прямодушно:
– Иного способа, я, увы, не знаю. У меня не бывает естественных видений. Но я полон желания пройти весь тот путь, о котором я тебе говорил, дабы встать лицом к лицу с Богом, как человек однажды уже стоял – до того как отрекся от этой привилегии. Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что это произошло неспроста: человека что-то поманило – или кто-то поманил – прочь от Бога, к иным занятиям. Человек добровольно отказался от тесных отношений с Богом, будучи уверен, что нашел нечто лучшее.
Говоря наполовину сам с собой, Питер добавил:
– И вот мы отгородились от Бога, замкнулись на себе – и оказались вместе с Карлтоном Люфтойфелем, глобальной рассредоточенной бомбой и химическим оружием массового поражения.
– Мне нравится мысль, что нас соблазнили, – сказала Лурин. Она опять раскурила свою погасшую трубку. – И всем людям нравится. К примеру, эти таблетки соблазняют тебя. Так что ты продолжаешь поддаваться вечно сущему в мире соблазну. У людей вроде тебя в жилах течет кровь луговых собачек – вы любопытны до потери разума. Достаточно шумнуть возле их норки – и, глядишь, они уже высунули головенку, чтобы чего не пропустить. А ну как что-то интересное! – Она задумчиво помолчала, потом продолжила: – Чудо. Вот чего ты жаждешь. Его же страстно желал и тот, первый, в райском саду. До войны это называли «впечатляющим событием». Я называю это синдромом ожидания кролика из любой шляпы. – Лурин усмехнулась собственной шутке. – И вот еще что я тебе скажу. Знаешь, почему тебя так тянет на подвиги? Ты хочешь стать вровень с ними.
– С кем?
– Ну, с крепкими ребятами, с героями. Это от высокомерия, от суетного тщеславия. В один прекрасный день человек зыркнул на Бога и сказал себе: «Едрен корень! Почему этот тип Господь, а я вроде как прах у его ног!..»
– И, по-твоему, я сейчас как раз это и делаю?
– Неплохо бы тебе поучиться тому, что Христос называл «кротостью». Могу поспорить, ты и понятия не имеешь, что такое «кротость», что значит «смирять гордыню». Ты помнишь довоенные супермаркеты? Когда кто-либо с тележкой пролезает к кассе впереди тебя, без очереди, а ты смиренно пропускаешь его – это, наверно, и есть твое представление о вершине «кротости». На самом же деле кроткий обозначает «ручной» – как ручной зверь. Или даже дрессированный – да-да, именно дрессированный зверь.
Пораженный ее словами, Питер тихо ахнул:
– Да ну?
– И в это же понятие входит умение проглатывать унижения, бесконечно прощать, бесконечно терпеть. В это понятие кротости входят даже паршивенькие качества – слабость, глупое мягкосердечие. Но если определять очень коротко, то кротость – в корне своем – обозначает утрату агрессивности. В Библии она имеет узкоспецифическое значение; полное прощение причиненного тебе насилия. – Лурин рассмеялась оттого, что у нее все так складно получается. – А ты дурачок! Разводишь турусы на колесах, а на самом деле не смыслишь ничего!
– Что-то не заметно, – сухо произнес Пит, – что общение с этим педантом отцом Хэнди сделало тебя кроткой. В любом из множества смыслов этого слова.
Девушка искренне расхохоталась – да так, что чуть не задохнулась.
– О Господи! – сказала она между приступами смеха. – Не хватало нам сейчас подраться из-за того, кто из нас более кроткий! Но, черт возьми, я все же гораздо более кроткая, нежели ты!
Лурин продолжала кудахтать и раскачиваться, упиваясь нелепостью их спора.
Но Пит больше не замечал ее. Таблетки начинали действовать, и он весь ушел в себя.
Внезапно он увидел человека со смеющимися глазами. «Это сам Христос», – почему-то сразу решил Пит.
Разумеется, это он! На мужчине с золотисто-пепельными волосами была тога и греческие наголенники. Был он молод, широкоплеч, а на устах его играла ласковая счастливая улыбка. В руках он держал, прижимая к груди, увесистую огромную книгу с застежками. Если бы не характерные античные наголенники, его можно было принять за древнего саксонца – особенно благодаря небрежно постриженным волосам.
«Иисус Христос!» – ахнул про себя Пит.
