Родди Дойл
Падди Кларк ха-ха-ха
Эта книга посвящается Рори
Roddy Doyle
PADDY CLARKE HA HA HA
© Roddy Doyle, 1993
© Перевод. О. Майорова, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2020
* * *
Мы шли по нашей улице. Кевин вдруг остановился и изо всех сил двинул палкой по калитке. По калитке миссис Квигли, а миссис Квигли вечно смотрела в окно и никогда ничего не делала.
– Квигли!
– Квигли!
– Квигли, Квигли, Квигли!
Лиам с Эйданом свернули в свой тупичок. Мы ничего им не сказали на прощание, да и они нам ничего не сказали. У Лиама с Эйданом не было матери. То есть была, конечно, да умерла. Звали ее миссис О’Коннелл.
– Потрясающе было бы, ага? – вздохнул я.
– Ага, – поддакнул Кевин. – Нехило.
Мы имели в виду: нехило, когда маманя умерла. Синдбад, мой младший братишка, понял и заревел. Лиам учился со мной в одном классе. Однажды он наложил в штаны, и вонь накрыла нас, как накрывает печной жар, если отворить заслонку. А учитель ничего ему не сделал: не орал, не стегал в ярости ремнем по его парте. Ничего! Только велел нам сложить руки и уснуть, а когда мы уснули, вывел Лиама вон из класса и долго не возвращался. А Лиам в тот день совсем не вернулся.
Джеймс О’Киф прошептал:
– Я бы обгадился – он бы меня убил!
– Угу.
– Нечестно, – ворчал он, – нечестно.
Мистер Хеннесси, учитель, Джеймса ненавидел. Пишет, бывало, на доске, стоя к нам спиной, и говорит:
– О’Киф, я ведь знаю, что-то вы там творите, чем-то вы не тем заняты. Не ждите, пока я вас поймаю.
Однажды сказал так, а Джеймса О’Кифа вообще не было. Свинкой болел.
Хенно привел Лиама в порядок в учительском туалете, потом пошел с ним к директору, а уж директор на собственной машине отвез Лиама к тетке, потому как дома у О’Коннеллов никого не было. Тетя жила в Рахени[1].
– Бумаги он два рулона извел, – рассказывал Лиам, – и шиллинг мне дал.
– Вранье, покажи.
– Вот!
– Тю, это три пенса…
– Я остальное все потратил. – И с этими словами Лиам достал из кармана пакет ирисок, вернее, остатки пакета, и показал нам. – Вот!
– Дай одну.
– Там всего-то четыре штучки осталось. – Лиам засунул ириски обратно в карман.
– Ах, так, – сказал Кевин и толкнул Лиама.
Лиам побрел домой.
В тот день мы возвращались домой со стройки. Набрали длинных шестидюймовых гвоздей, дощечек – кораблики делать, вдоволь накидались кирпичами в канаву со свежим цементом. И вдруг Эйдан как дал деру – он страшно хрипел, задыхался от астмы. Ну мы и побежали тоже. Кто-то за нами гнался. Но мне пришлось ждать Синдбада, и я увидел, что никто за нами и не гонится. Но промолчал. Схватил Синдбада за руку и помчался, еле нагнал остальных. Остановились мы, только выбежав на пустырь. Хохотали, визжали через дырку в заборе. Потом полезли наружу, опасливо оборачиваясь, не идет ли сторож. Синдбад зацепился рукавом за колючую проволоку.
– Сторож идет! – заорал Кевин и проскользнул в дырку.
Мы оставили Синдбада сражаться с проволокой и притворились, что удираем. Было слышно, как мой брат громко сопит. Мы присели у ворот ближнего к забору дома – О’Дрисколлов.
– Патрик, – захныкал Синдбад.
– Синдба-а-ад, – передразнил Кевин.
Эйдан засунул пальцы в рот. Лиам пульнул камнем в забор.
– Маме скажу, – ныл Синдбад.
Я сдался. Отцепил мелкого, вытер ему нос рукавом. И потопали мы домой ужинать: четверг – пастуший пирог[2].
Отец Лиама и Эйдана выл на луну. Не каждый день, понятно, только иногда среди ночи, на заднем дворе. Я никогда не слыхал, но Кевин говорит, слыхал. Ма говорила, что это он по жене тоскует.
– По миссис О’Коннелл?
– Верно, верно.
Па с ма был согласен.
– Горюет, бедняга, – вздыхала мама.
Кевинов отец утверждал, что мистер О’Коннелл воет по пьянке. Он, впрочем, не говорил «мистер О’Коннелл», он говорил «наш лудильщик».
– Кто бы говорил – сказала моя мама. – Не слушай ты его, Патрик, он шуткует так. Ну сам посуди, где мистеру О’Коннеллу напиться? В Барритауне[3] и паба-то нет.
– В Рахени зато целых три.
– Рахени не ближний свет, не наездишься, – сказала ма. – Бедняга мистер О’Коннелл. Что уж толковать о нем.
Кевин рассказал Лиаму, что видел, как его папаня смотрит на луну и прямо так «у-у-у», точно волк-оборотень.
Лиам обозвал Кевина брехлом.
Кевин заорал: «А ну, повтори!» Но Лиам повторять не стал.
Ужин был не готов. Синдбад оставил правый ботинок на стройке. Нам запрещали там играть, и мелкий соврал, что не помнит, где его забыл, этот ботинок. Ма Синдбада отшлепала. Держала его за руку и шлепала, а он уворачивался, так что не сильно досталось. Но Синдбад все равно ревел, и ма его отпустила.
Синдбад у нас рева-корова.
– Не дите, а сто фунтов убытку, – сказала она Синдбаду, сама чуть не плача. И велела после ужина пойти нам вдвоем и отыскать этот ботинок. Я, видите ли, должен был за младшим приглядывать.
Впотьмах еще переться через дырку в заборе, через пустырь, а на стройке грязища, сторожа, в цемент еще вляпаюсь. Ма отправила нас мыть руки. Я прикрыл в ванной дверь и прописал Синдбаду за все хорошее.
Я должен был присматривать за Дейрдре, лежащей в колыбельке, пока ма надевала мелкому чистые носочки. Она вытерла ему нос и глаза прямо костяшками пальцев и долго-долго смотрела ему в глаза. «Ладно-ладно, успокойся уже», – говорит. Я испугался, что сейчас ма спросит, что же все-таки случилось, а он наябедничает. Я качал колыбель, подражая ма.
Мы развели костер. Мы всегда разводили костры.
Я снял свитер, чтобы он не провонял дымом, – холодновато, правда, но терпеть можно, – и озирался, куда бы свитер положить на чистое. Мы гуляли по стройке. Вот загородка, где стояли лопаты, вот кирпичи, вот сарай, где строители пьют чай. У дверей сарая всегда валялись корки от хлеба – большие кучи корок с остатками джема. Через проволочную ограду мы наблюдали за чайкой, тянувшей шею за аппетитной корочкой, – клювик короток. Чайка почти схватила лакомый кусок, но вдруг еще одна корка вылетела из двери и прямо птице по голове. Строители в сарае взревели от смеха.
Со стройки все куда-то подевалось. Осталась только квадратная яма с грязью, обломки кирпичей да следы автомобильных шин. А вот и новая дорога, которая раньше была сырым цементом; а в конце нее – новая стройплощадка. Мы пошли смотреть свои имена, которые написали на цементе, но их стерли, ничего не осталось.
– Тьфу, дерьмо, – сказал Кевин.
Весь Барритаун был исписан нашими именами, все тротуары и дорожки. Писали ночью, когда все, кроме сторожей, само собой, разойдутся по домам. А утром, когда наши надписи находили, было уже поздно – цемент застыл. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут по домам искать мальчишек, которые им весь цемент испортили.
Строек в Барритауне было много: то такой дом, то сякой.
Мы однажды написали адрес Лиама, имя и фамилию черным фломастером на свежей, только что оштукатуренной стене внутри одного из домов. И ничего ему не было.
Как-то раз ма не сразу учуяла дымный запах от свитера. Сначала взяла меня за руки, присмотрелась:
– Ты только глянь на свои руки! А ногти-то! Господи, Патрик… Ты что, для дохлой кошки могилу рыл?
Потом она принюхалась.
– Что ты натворил?!
– Костер жгли.
И мама меня убила. Самое ужасное оказалось ждать отца с работы и гадать, доложит ли она ему обо всем.
Спички были у Кевина: «Свон», целый коробок. Нравились мне эти коробки. Мы соорудили вигвам из досок и палочек, нашли за магазинами два картонных ящика, разорвали их и подсунули их между досок. Само по себе дерево плохо разгорается.
Было еще светло. Кевин зажег спичку. Мы с Лиамом следили, не идет ли кто. Больше с нами никого не было: Эйдан был у тетки, Синдбад лежал в больнице – ему удаляли гланды. Кевин сунул спичку под ящик, подождал, пока бумага затлеет, и бросил спичку. Вместе мы смотрели, как огонь пожирает картонку. А потом удрали.
У меня со спичками вечно были проблемы. То спичка сломается, то не зажжется, то чиркаешь-чиркаешь, а оказывается, не по той стороне коробка, а уж если она загоралась, то я слишком быстро ее бросал.
Мы ждали за домом, а как только появился сторож, бросились бежать. Вот и забор, наш путь к спасению. Кевин говорит, что если не поймали на самой стройке, то всё, ничего уже не смогут нам сделать. Если поймают на дороге, да еще и ударят – запросто в суд можно подавать. Нашего костра мы почти не видели. Выжидали. Это был еще не дом, одни стены. Шесть домов встык. Здесь строила дома Корпорация. Еще немножко подождали. Я забыл свитер.
– Ой, ой!
– Чего «ой»?
– Ой, чтоб меня!
– Чего чтоб тебя?
– Тревога! Тревога!
И мы поползли вдоль стены. Не всю дорогу, конечно, так было бы слишком долго. Где-то здесь стояла бочка, а свитер я спрятал рядом. Тут я побежал, спрятался за бочкой и с трудом перевел дыхание для последнего рывка. Оглянулся. Кевин встал прямо, оглянулся по сторонам и опять пригнулся.
– Порядок! – сказал он шепотом.
Я сделал глубокий вдох и выскочил из-за бочки. Никто даже не кричал в мою сторону. Я издал звук, похожий на взрыв бомбы, подхватил свитер с кирпичей и опять спрятался за бочку.
Костер наш разгорелся что надо, дым валил клубами. Я схватил камень и пульнул прямо в огонь. Кевин снова высунулся и огляделся в поисках сторожа. Горизонт был чист. Он дал мне сигнал возвращаться, и я снова пополз вдоль стены. Кевин похлопал меня по плечу. Похлопал меня по плечу и Лиам.
Я обвязал рукава свитера вокруг пояса, сделал спереди двойной узел.
– Ну, мужики, пошли.
Кевин выбежал из укрытия, мы – за ним, и пустились вокруг костра в пляс:
– Ву-ву-ву-ву-ву-ву!.. – выкрикивали мы индейский клич, шлепая по губам ладонями.
– Хи-йя-йя-йя-йя!..
Тут Кевин пнул костер в мою сторону, и он развалился. Горело уже несильно. Я перестал танцевать, а за мной и Кевин с Лиамом. Кевин потащил Лиама к огню.
– Отвянь!
Я стал помогать Кевину, но Лиаму явно было не смешно, и мы перестали. Потные, мокрые, стояли мы у гаснущего костерка. Тут мне пришла в голову мысль.
– Сторож ублюдок!
Мы трое кинулись за дом, хохоча и крича:
– Сторож ублюдок! Сторож ублюдок!
Вдруг нам что-то послышалось, точнее Кевину что-то послышалось. Удирали мы зигзагами через бывшее поле, пригнувшись, чтобы спастись от пуль. Я упал в канаву. Потом началась драка – не драка, а так, толкотня. Лиам метил мне в плечо, а попал по уху. Жутко больно. Так что ему пришлось подставить свое ухо для удара. Чтобы не начать отбиваться, Лиам спрятал руки в карманы.
Из канавы мы вылезли, потому что на лицо стали садиться мошки.
Синдбад не хотел набирать полный рот горючего от зажигалки.
– Это же рыбий жир, попробуй, – убеждал я его.
– Нет, не рыбий жир, – ныл мелкий и отчаянно извивался. Но я удержал его. Мы были в сарае на школьном дворе.
Рыбий жир мне нравился. Раскусываешь пилюлю зубами, и жир обволакивает язык и нёбо, пропитывает, как чернила промокашку. Теплый такой, приятно. И сама пилюля вкусная.
Был понедельник. Хенно дежурил во дворе, но в основном болтался на другой стороне, смотрел, как мальчишки играют в гандбол. Ненормальный у нас был учитель все-таки. Если бы он заглядывал время от времени в сарай, то многих бы застиг на месте преступления. А если учитель поймает пятерых, например, за курением или за каким-нибудь хулиганством, ему дают прибавку к зарплате. Так говорил Флюк Кэссиди, а у Флюка Кэссиди родной дядька был учитель. Но Хенно интересовал только гандбол, и время от времени он скидывал куртку и свитер и сам выходил на поле. Играл он отлично. Бросит мяч, и вы его даже не видите, летит как пуля, пока не ударится о стену. У него даже на машине была наклейка: «Живи дольше, играй в гандбол».
У Синдбада уже не было видно губ, так сильно он сжимал их. Никак мы не могли заставить его открыть рот. Кевин прижал капсулу с горючим прямо к его губам – без толку. Я ущипнул Синдбада за руку. Тоже бессмысленно. Ужас какой-то, с собственным младшим братом не могу справиться, и все это видят. Я дергал его за волосы над ухом, поднимал его от земли. Мне хотелось сделать ему побольнее. Мелкий зажмурился, но слезы все равно лились и лились. Я зажал ему нос, и он тут же разинул рот, и Кевин всунул капсулу, а Лиам поджег ее спичкой.
Мы решили – я и Кевин, – что зажигать будет Лиам, а то вдруг еще нас поймают.
Получился огнедышащий дракон.
Все-таки я больше любил увеличительные стекла, а спички не любил. Каждый день мы развлекались тем, что поджигали пучки сухой травы. Мне нравилось смотреть, как трава меняет цвет, как по ней ползет пламя… С увеличительным стеклом как-то больше возможности для контроля, проще как-то, хотя умение требуется. Если солнце долго не прячется за тучку, можно поджигать бумагу, даже не прикасаясь к ней руками, надо только положить камушки по углам, чтоб ветром не сдуло. Мы устраивали соревнования: поджег-погасил, поджег-погасил. Победитель прижигает проигравшему ладонь. Еще мы рисовали на бумаге человека и прожигали в нем дыры – сначала в руках и в ногах, как у Иисуса. Рисовали ему длинные волосы. Пипиську оставляли напоследок.
Еще прорубали просеки в крапиве. Ма все спрашивала, что это я в такой погожий денек иду гулять в пальто и в перчатках.
– Крапиву рубим, – солидно говорил я.
Крапива была густая, высокая, прямо великанская. Ожоги от нее были огромные и очень долго зудели. Почти весь пустырь за магазинами зарос. Ничего другого не росло. Одна она. Сначала мы рубили крапиву палками и клюшками для хёрлинга[4], потом топтали. Стебли сочились зеленой жижей. Каждый прорубал свою дорогу, избегая соседской палки или клюшки, потом наши пути встречались, крапива исчезала, и пора было идти домой. Клюшки зеленели от сока. На лице у меня было два ожога. Я снял балаклаву, потому что вся голова чесалась.
Я рассматривал в увеличительное стекло крошки. Па протянул руку. Я отдал стекло без разговоров. Он стал разглядывать волоски у себя на руке.
– Кто тебе дал стекло?
– Ты сам.
– А, точно.
Папа вернул мне стекло.
– Хороший мальчик. – Он прижал палец к кухонному столу и сказал: – Отпечаток видишь?
Я не очень понял, что он имел в виду.
– Ну, отпечаток пальца.
Я придвинул стул поближе и начал изучать место, где па прижал палец. Оба мы нависли над увеличительным стеклом. Я видел только красные и желтые крапинки на столешнице, которые были больше, чем обычно.
– Ну, видишь что-нибудь? – спросил опять папка.
– Не-а.
– Идем-ка.
Я пошел за ним в гостиную.
– Куда это вы? Ужин уже готов, – сказала ма.
– На секундочку, – ответил ей папка и положил руку мне на плечо.
Мы подошли к окну.
– Вставай сюда. Сейчас увидишь. – И он придвинул к окну кресло, чтобы я залез. – Вот.
Он поднял жалюзи, в шутку обратившись к ним:
– С дороги прочь! Пусть гусь увидит кролика!
Шнур па придержал, чтобы жалюзи случайно не упали, и прижал палец прямо к оконному стеклу.
– Смотри.
Отпечаток состоял из линий и завитков.
– Ну, давай ты, – сказал папа.
Я прижал подушечку пальца к стеклу. Па держал меня, чтобы я не свалился с кресла. Посмотрел.
– Ну что, одинаковые?
– Твой больше.
– А еще?
Я молчал, потому что не знал, что ответить.
– Отпечатки пальцев все разные, – объяснял па. – Одинаковых просто не существует. Ты знал об этом?
– Не-а.
– Ну, теперь знаешь.
Через несколько дней Наполеон Соло[5] обнаружил у себя на портфеле чьи-то чужие отпечатки пальцев. Я посмотрел на папу.
– Я же говорил, – сказал он.
А вот с амбаром мы ничего не делали. Не поджигали мы амбар.
Амбар стоял заброшенный. Когда Корпорация выкупила ферму Доннелли, он приобрел новую ферму, где-то около Сордса. Забрал с собой все, кроме дома, амбара и амбарной вони. В сырые дни запах просто с ног валил. Дождь размочил свиной помет, который лежал там годами. Амбар был громадный и зеленый. Как было здорово, когда там хранилось сено. Пока не построили новые дома, мы лазали в амбар с задних дворов. Это было опасно. У Доннелли было ружье и одноглазый пес по кличке Сесил. А еще брат Доннелли, дядя Эдди, был сумасшедший. Он убирал за курами и свиньями, а развлекался так: набросает перед домом камушков, гальки, а машины или трактора едут и давят их, давят. Однажды дядя Эдди прогуливался перед нашим домом, когда мама красила калитку.
– Вот же блаженный, – бормотала она про себя, я услышал.
Как-то ма заговорила о дяде Эдди во время обеда, и я тут же встрял:
– Он блаженный!
Па дал мне подзатыльник.
Дядя Эдди был хоть и не одноглазый, но все равно казался вылитый Сесил, потому что один его глаз всегда сощурен. Па утверждал, дескать, это потому, что глаз сквозняком надуло, когда дядя Эдди подглядывал в замочную скважину.
Если сделать глупое лицо или изображать заикание, а в эту минуту ветер переменится или кто-то хлопнет тебя по спине – все, останешься таким навсегда. Деклан Фэннинг – ему было четырнадцать, и родители собирались отправить его в интернат, потому что он курил, – страшно заикался. Это потому, что он передразнивал какого-то парня, который заикался, и тут его кто-то возьми да и хлопни по спине.
Заикаться дядя Эдди не заикался, но говорил только два слова. «Славно, славно».
Однажды мы ходили к мессе, а Доннелли стояли за нами, и отец Молони говорит:
– Можно садиться.
Мы стали подниматься с колен, а дядя Эдди говорит:
– Славно, славно.
Синдбад как рассмеется. Я посмотрел на папу, чтобы убедиться, что он не подумал на меня.
В амбаре можно было лазать по сену. Мы прыгали с одной копны на другую, и ни разу никто не ушибся, так здорово. Лиам с Эйданом говорили, что у брата их мамани, у дяди Мика, есть такой же амбар, ничуть не хуже амбара Доннелли.
– Где? – спросил я.
Они как будто не поняли.
– Где амбар-то?
– В деревне.
Мы видели мышей. Я-то не видел, только слышал, но все равно говорил, что видел. Кевин видел много мышей. Зато я видел раздавленную крысу со следами шин на спине. Мы пытались ее поджечь, но не вышло.
Однажды мы сидели под самой крышей, а тут зашел дядя Эдди. Он не знал, что мы внутри. Мы задержали дыхание. Дядя Эдди огляделся и вышел. Через открытую дверь падал солнечный свет. Это был тяжелая раздвижная дверь из гофрированного железа. Весь амбар был из гофрированного железа. Мы сидели так высоко, что доставали руками до крыши.
Вокруг амбара вырастали скелеты домов. Дорогу расширяли, и около побережья громоздились пирамиды труб. Дорога будет вести прямо в аэропорт. Кевинова сестрица Филомена однажды сказала, что амбар похож на отца всех домов, который за ними присматривает. Мы ответили, что ей, Филомене, пора в психушку сдаться добровольно, но амбар и правда был похож на отца всех новых домов.
Из города примчались три пожарных бригады, но с огнем не справились. Вдоль дороги неслись потоки воды. Случилось все ночью. На следующее утро мы проснулись, пожар уже кончился, но мама не пустила нас посмотреть, и следила, чтобы мы не удрали. Я залез на яблоню, только мало высмотрел. Яблонька была хилая, яблоки росли на ней паршивые, а листьев зато пропасть.
Пошел слух, что неподалеку от амбара нашли коробок спичек. Мамке об этом рассказала миссис Паркер, которая жила в коттедже. А мистер Паркер работал трактористом у Доннелли. Каждую субботу он ходил с дядей Эдди в кино.
– Снимут теперь отпечатки пальцев, – сказал я маме.
– Ага, ага, снимут…
– Снимут отпечатки пальцев, – рассказывал я уже Синдбаду, – и если найдут на спичках твои отпечатки, придут, арестуют тебя и отправят в Артейн[6].
Брат мне и верил, и не верил.
– Будешь там на треугольнике играть, – издевался я.
Глаза брата наполнились слезами; в эту минуту я его ненавидел.
Поговаривали, что дядя Эдди сгорел заживо. Миссис Бирн, что жила через два дома от нас, шепотом рассказывала об этом ма. Обе крестились.
– Наверное, там ему будет лучше, – все повторяла миссис Бирн.
– Да, да, конечно, – соглашалась мама.
До смерти хотелось сбегать к амбару, посмотреть обгорелого дядю Эдди, если, конечно, его еще не увезли. Мама устроила нам пикник в саду. Вернулся с работы папа – на работу он ездил на поезде. Ма сразу ушла из-за стола, чтобы поговорить с ним без наших любопытных ушей. Я знал, что она рассказывает про дядю Эдди.
– Серьезно, что ли? – переспросил па.
Мамка кивнула.
– Он сегодня нагнал меня по дороге к поезду, и ничего об этом не сказал. Только приговаривал: «Славно, славно».
Они задумались и вдруг разом покатились со смеху.
Ничего дядя Эдди не сгорел. Даже не обжегся.
Амбар облез, перекосился и покорежился. Одной стены не хватало. Крыша покоробилась, как мятая жестянка, шаталась с противным скрипом. Большую дверь, сплошь почернелую, прислонили к забору. Гарь со стен отваливалась слоями, а железо под ней было бурое, ржавое.
Все в один голос твердили, что амбар поджег кто-то из новых домов Корпорации. Где-то год спустя Кевин объявил, что это был он. Только Кевин врал. Когда амбар горел, он ездил в Кортаун на праздники. Я ничего не стал говорить Кевину.
В ясные дни мы видели рыжие хлопья в воздухе под крышей. Особенно если ветрено. Иногда я возвращался домой, а они были у меня в волосах. И земляной пол тоже стал красный. Амбар съедала ржавчина.
Синдбад дал честное слово.
Мамка откинула ему волосы со лба и расчесала пятерней. Она тоже чуть не плакала:
– Фрэнсис, я уже все перепробовала. Еще раз дай честное слово.
– Честное слово, – хныкал Синдбад, и ма принялась развязывать ему руки. Я тоже ревел.
Мамка привязала его за руки к стулу, потому что он обдирал корочки на губах. Визгу было! Лицо Синдбада налилось кровью, потом аж полиловело; он так зашелся в крике, что вдохнуть не мог. Губы его были в корочках и ранках из-за горючего из зажигалки. Две недели казалось, что у него вообще губ нет.
Мама поставила Синдбада на ноги и прижала руки к бокам.
– Ну-ка, покажи язык. – Она по языку умела определять, врет человек или не врет.
– Не врешь, Фрэнсис, молодец, Фрэнсис. Ни одного пятнышка.
Синдбада вообще-то звали Фрэнсис. Честный Фрэнсис спрятал язык. Ма отпустила его руки, но он сдвинулся с места. Я подошел к ним.
Бегом по волнорезу, прыжок и успевай кричи: «Путешествие на дно моря![7]» Кто больше успеет выговорить, пока не плюхнулся в воду, тот выиграл. Победить в этой игре никак ни у кого не получалось. Один раз я дошел до «моря», но судил Кевин и сказал, что, мол, у Падди задница окунулась в воду, когда он еще «дно» не договорил. Я запустил в Кевина камнем, а Кевин запустил камнем в меня. Промахнулись оба.
Когда «Морское око» поглотила гигантская медуза, я спрятался под буфет, такая жуть напала. Сначала вроде бы не боялся, даже заткнул уши пальцами, когда папа сказал маме, что смех и грех, такого и не бывает вовсе. Но когда гигантская медуза сплошь облепила подводную лодку, я не стерпел и пополз под буфет. Лежал на пузе и даже плакать забыл со страху. Ма сказала, что медузы больше нет, но я не вылез, пока не началась реклама. Мама сама отнесла меня спать и даже посидела рядом немного. Синдбад уже уснул. Я вставал попить воды. Ма сказала, что не разрешит смотреть новую серию на следующей неделе, но забыла про запрет. Как бы то ни было, следующая серия оказалась вполне безобидной: о сумасшедшем ученом, который изобрел новую торпеду. Адмирал Нельсон боксерским приемом сразил сумасшедшего ученого, и тот влетел лбом в перископ.
– Вот это другое дело! – сказал папка, хотя передачу не смотрел, только слушал. Даже глаз от книжки не поднял. Мне это не понравилось, лишь бы ему подразниться. Ма вязала. Смотрел я один, Синдбаду не позволяли. Потом я рассказал брату, что серия была потрясающая, но почему – не сказал.
Я купался на побережье с Эдвардом Суэнвиком, который учился в другой школе – в центре Дублина. Школа называлась «Бельведер».
– Ну, это же Суэнвики, у них все должно быть самое лучшее, – пошутил папка, когда ма рассказала ему про миссис Суэнвик, что она вместо масла покупает маргарин.
Ма очень смеялась.
Эдварда Суэнвика в этом «Бельведере» заставляли носить форменную куртку и играть в регби. Он твердил, что ненавидит и форму, и регби. Учился бы в интернате – понятно бы было, чего страдает, а тут не так уж плохо, каждый вечер возвращается домой на поезде.
Мы брызгались друг на друга водой – долго-долго, аж самим надоело, уже и хохотать перестали. Наступал отлив, пора было собираться домой. Эдвард Суэнвик сложил руки ковшиком и пригнал ко мне волну. Там, в этой волне, оказалась медузища. Огромная прозрачная с розовыми прожилками и пульсирующей бордовой серединой. Я поднял руки кверху и стал от нее уплывать, она все равно обожгла мне бок. С диким воплем я ринулся из воды. Медуза коснулась моей спины; по крайней мере, мне так померещилось, и я опять заорал, не мог удержаться. Дно было каменистое, неровное, не то что на пляже. Я кое-как добрался до лестницы и вцепился в ограждение.
– Этот вид называется «португальский кораблик», – сказал Эдвард Суэнвик и, обойдя медузу большим кругом, поспешил к ступенькам.
Я поднялся на вторую ступеньку и стал исследовать ожоги, ведь ожоги от медуз не болят, пока в воде сидишь. Да, сбоку живота горела заметная розовая полоса. Я выкарабкался на берег.
– Ох ты у меня схлопочешь!
– Называется «португальский военный кораблик», – повторил тот. – Это не я, а португальский кораблик.
– Полюбуйся-ка, – и я показал ему ожог. Эдвард Суэнвик залез на волнорез и разглядывал медузу сквозь ограждение.
Я скинул плавки без лишней возни с полотенцем. Все равно никого не было. Медуза плавала кругами, похожая на зонтик из желе. Эдвард Суэнвик искал камни. Слез вниз по ступеням, подбирал там подходящую гальку, но в воду ни ногой. Весь мокрый, я с трудом натягивал футболку, прилипавшую к спине и плечам.
– Она ядовитая, – сказал Эдвард Суэнвик.
Натянув футболку, я задрал ее и стал рассматривать ожог. Кажется, начинает болеть. Я повесил плавки на перила. Эдвард Суэнвик кидался камнями в медузу.
– Давай прямо в нее.
Эдвард Суэнвик промахнулся, и я обругал его:
– Вот ты, мазила.
Я завернул плавки в полотенце – большущее, мягкое банное полотенце. Это полотенце мне брать не разрешалось.
Я бежал всю дорогу по Барритаун-роуд, мимо коттеджей, где обитали привидение и страшная вонючая старуха без зубов, мимо магазинов. За три дома до нашего я начал плакать. Пробежал через задний двор и в кухню.
Мама кормила ребеночка.
– Что случилось, Патрик? – И смотрит мне на ноги, ища порезы.
Я задрал футболку. И уже плакал по-настоящему. Хотелось, чтобы мама обняла, помазала мазью и сделала повязку.
– Медуза ужалила. То есть этот… португальский кораблик.
Мамка коснулась моего бока.
– Здесь?
– Ой! Нет, не здесь, вот, видишь. Ужасно ядовитый кораблик.
– Не вижу… Ох, вижу.
Я одернул футболку, заправил ее в штаны.
– И что ж теперь делать? – обратилась ко мне ма. – Хочешь, к соседям сбегаю, вызову скорую помощь?
– Ой, не надо скорую помощь, давай лучше мазью…
– Мазью так мазью, мазью должно помочь. Дейрдре и Кейти докормлю, хорошо? Потерпишь?
– Ага.
– Хорошо.
Я прижал руку к боку и растер ожог, чтобы он как следует покраснел.
На побережье была насосная станция, а за ней – площадка с лестницами, ведущими к воде. Весной во время прилива вода заливала площадку полностью. Ступеньки были с двух сторон, но с другой стороны всегда было холоднее, а войти в воду труднее из-за крупных и острых камней. Волнорез, конечно, был не совсем волнорезом, а трубой, залитой цементом. Причем цемент получился какой-то неровный, с торчащими каменными осколками. По-настоящему не разбежишься. Все время надо следить, куда наступаешь. Вообще на берегу трудно было играть. Полно водорослей, ила и камней, заходить в воду надо осторожно. Нормально можно было разве что плавать.
А плавал я здорово.
Вот Синдбад только при маме решался в воду сунуться.
Кевин однажды нырял с волнореза и разбил голову. Его мама и сестра повезли его в такси на Джервис-стрит накладывать швы.
Некоторым из нас не разрешали лезть в воду. Порежешь, мол, ногу о камень, и пожалуйста – полиомиелит. Один парень с Барритаун-драйв, Шон Рикард, умер, и поговаривали, от того, что наглотался морской воды. А кто-то рассказывал, что Шон проглотил леденец, и тот застрял у него в горле.
– Он был один в спальне, – объяснял Эйдан, – некому было по спине похлопать.
– Чего ж он в кухню не спустился?
– Да он дышать не мог!
– А я запросто могу себя по спине похлопать, смотрите.
Мы смотрели, как Кевин хлопает себя по спине.
– Недостаточно сильно, – сказал Эйдан, и мы все принялись лупить себя по спине.
– Чушь. Не слушай их больше, – заявила мама и уже мягче добавила: – Лейкемия была у бедного мальчика.
– Как это лейкемия?
– Такая болезнь.
– От того, что воды наглотался?
– Нет.
– А от чего?
– Не от воды.
– От морской воды?
– Вообще не от воды.
Вода, вмешался мой папка, была на самом деле великолепная. Эксперты Корпорации изучили ее всесторонне и оценили на отлично.
– Вот так вот, – сказала ма.
Дедушка Финнеган, мамин папа, работал в Корпорации.
Мисс Уоткинс, учительница, которая была у нас до Хенно, однажды принесла чайное полотенце с Декларацией независимости. Была пятидесятая годовщина Пасхального восстания[8]. В центре текст, а вокруг портреты семерых лидеров восстания. Мисс Уоткинс повесила полотенце на доске, и мы по очереди подходили и рассматривали его. Кое-кто из мальчиков даже крестился перед ним.
– Nach bhfuil sé go hálainn[9], мальчики? – приговаривала она.
– Tá[10], – отвечали мы.
Я рассмотрел подписи. Томас Дж. Кларк – самая первая. Надо же, я же тоже Кларк!
Мисс Уоткинс, взяв bata, прочла Декларацию вслух, указывая на каждое слово:
– В этот великий час Ирландская нация должна отвагой и солидарностью, а также готовностью своих детей пожертвовать собой ради общего блага, доказать, что она достойна великого предназначения, что ей уготовано. Подписано от имени Временного правительства: Томас Дж. Кларк, Шон МакДермот, Томас МакДона, П. Г. Пирс, Имон Кент, Джеймс Коннолли, Джозеф Планкетт.
Мисс Уоткинс захлопала в ладоши, и мы тоже. Мы начали смеяться. Она зыркнула грозно, мы прекратили хохот, но хлопали дальше.
Я обернулся к Джеймсу О’Кифу:
– Томас Дж. Кларк – мой дед родной. Передай дальше.
Мисс Уоткинс постучала bata по доске:
– Seasaígí suas[11].
Она заставила нас маршировать на месте рядом с партами.
– Clé – deas – clé – deas – clé[12]…
И стены задрожали. Школа располагалась в бытовке. Еще несколько таких же бытовок стояло за школой. Под ними можно было даже проползти. Масляная краска на фасадах облупилась от солнца, и мы сдирали ее. В настоящей, бетонной, школе нам дали класс только через год, когда нас начал учить Хенно. Мы обожали маршировать. Половицы под нами аж подпрыгивали. Мы топали с огромной силой, хоть и вразброд. Мисс Уоткинс заставляла нас шагать пару раз в день, когда считала, что мы что-то заленились.
