Роберт Д. Столороу
Клинический психоанализ. Интерсубъективный подход
Основные принципы
Наша точка зрения состоит в том, что течение психоаналитической терапии на всех ее фазах и при всех ее превратностях направляют два опорных принципа. Первый принцип: основополагающей целью психоаналитической терапии является разворачивание, прояснение и трансформация субъективного мира пациента. Второй принцип: приводящиеся в движение аналитическим вовлечением процессы трансформации, как и их неизбежные крушения, всегда возникают внутри особой интерсубъективной системы. В этой главе мы кратко, оставляя детальные иллюстрации для следующих глав, опишем то, как основные технические правила психоанализа вытекают из этих двух кардинально важных принципов.
Позиция аналитика
Позиция аналитика традиционно определяется в терминах концепции нейтральности и обычно грубо приравнивается к «правилу абстиненции»: аналитик не должен предлагать пациенту какое-либо инстинктивное удовлетворение (Freud, 1919). Данное техническое предписание исходит из теоретического предположения о том, что первичные психопатологические констелляции, составляющие область интереса психоанализа, являются продуктами подавленных дериватов инстинктивных влечений. Согласно этому тезису, удовлетворение препятствует целям привнесения вытесненных инстинктивных желаний в сознание, отслеживания их генетических источников и достижений, в конце концов отказа от них или их сублимации. Следуя Кохуту (Kohut, 1971, 1977, 1984), мы обнаружили, что центральными мотивационными структурами, которые мобилизуются в ходе аналитического процесса, являются не патологические дериваты влечений, а подавленные и задержанные развитийные стремления. Установка, требующая отрицания этих стремлений во имя «зрелости», повторяет, а затем и закрепляет изначальные срывы в развитии (Stolorow and Lachmann, 1980).
Если принять интерсубъективную точку зрения, становится очевидным, что абстиненция и целенаправленная фрустрация желаний и потребностей пациента не может переживаться им как нейтральная позиция. В самом деле, неустанная абстиненция со стороны аналитика может серьезно исказить терапевтический диалог, провоцируя бурные конфликты, которые являются в большей степени артефактом позиции терапевта, чем подлинной манифестацией изначальной психопатологии пациента. Таким образом, позиция абстиненции не только не способствует аналитическому процессу, но и может нанести ему вред (Wolf, 1976). Поэтому мы бы заменили правило абстиненции указанием, что аналитик в своих интервенциях должен по возможности руководствоваться текущей оценкой тех факторов, которые, по его мнению, ускоряют или сдерживают разворачивание, прояснение и трансформацию субъективного мира пациента. Такая оценка требует внимательного аналитического исследования специфических смыслов, которые приобретает для пациента то или иное действие, равно как и бездействие, аналитика.
Какая же установка аналитика кажется в наибольшей степени способствующей созданию интерсубъективного контекста, в котором субъективный мир пациента мог бы достичь максимального разворачивания, прояснения и преобразования? Мы считаем, что такая позиция лучше всего концептуализируется как позиция непрерывного эмпатического исследования, т. е. позиция последовательного постижения смысла проявлений пациента с точки зрения скорее внутренней, нежели внешней по отношению к субъективной «системе координат» пациента (Kohut, 1959).
Как и правило абстиненции, эмпатическая установка оказывает огромное влияние на терапевтический диалог, но в совершенно ином направлении. Непрерывное эмпатическое исследование, проводимое аналитиком, способствует формированию такой интерсубъективной ситуации, в которой у пациента растет ощущение того, что его наиболее сокровенные эмоциональные состояния и потребности могут быть действительно поняты на самом глубоком уровне. Это в свою очередь поощряет пациента к развитию и расширению его собственной способности к саморефлексии, а кроме того – к настойчивости в артикуляции самых болезненных и потаенных сфер его субъективной жизни. Столь же важно то, что это постепенно превращает аналитика в понимающего свидетеля, с которым не находившие ранее отклика потребности могут быть возобновлены, а срывы в развитии – исправлены. Установка на непрерывное эмпатическое исследование является центральным пунктом в установлении, поддержании и постоянном укреплении самостно-объектной трансферентной связи с аналитиком (Kohut, 1971, 1977, 1984) – неотъемлемой составляющей психологических преобразований, способствующих терапевтическому изменению. По-видимому, такое укрепление возникает главным образом тогда, когда исследование расширяется до тех областей опыта, которые, как считает пациент, угрожают аналитику (Brandchaft, 1983).
Данная формулировка эмпатической позиции и ее воздействия на аналитический процесс делает излишней традиционную концепцию терапевтического, или рабочего, альянса (Greenson, 1967; Zetzel, 1970) как экстратрансферентного явления[2]. То, что прежде рассматривалось как проявления рабочего альянса, с интерсубъективной точки зрения может быть понято как специфическая трансферентная связь, которая устанавливается благодаря ощущению пациента, что аналитик понимает его переживания и ожидания. Аналогично констатация отсутствия рабочего альянса заменяется исследованием разрывов в трансферентной связи.
Непрерывное эмпатическое исследование субъективной реальности пациента способствует беспрепятственному развертыванию паттернов опыта, отражая слабость структур, психологическую зажатость, провалы в раннем развитии, а также действие архаических защит. Освещение этих паттернов сопряжено с развитием трансферентной связи, в которой вновь оживают прерванные процессы развития. Обычно по мере прогресса анализа и при искреннем сотрудничестве пациента и аналитика в достижении общей цели – возрастающей способности к пониманию (Stolorow и Lachmann, 1980) эта связь подвергается преобразованию, от более архаических форм к более зрелым (Kohut, 1984). Данная концепция развивающейся и созревающей эмпатической связи должна резко отличаться от псевдоальянса, основанного на податливой идентификации пациента с точкой зрения аналитика ради сохранения терапевтических отношений. Такого рода псевдоальянс достигается ценой утраты возможности эмпатического исследования, так как основные конфигурации опыта пациента, «не гармонирующие» с требованиями аналитика, дезавуируются и удаляются из аналитического процесса.
Превращение бессознательного в сознательное
Как с интерсубъективной точки зрения нам следует представлять на концептуальном уровне освященную временем цель психоанализа, которая состоит в превращении бессознательного в сознательное? В «Структурах субъективности» (Atwood and Stolorow, 1984) мы подошли к этому вопросу, сформулировав понятие «дорефлексивного бессознательного» – процесса формирования опыта посредством некоторых организующих принципов, действующих вне сознательной осведомленности человека:
При недостатке рефлексии человек не осознает себя в роли субъекта – создателя своей личной реальности. Мир, в котором он живет и движется, представляется ему независимой, объективной реальностью. Таким образом, паттернизация (patterning) и тематизация (thematizing) событий, которые уникальным образом характеризуют личную реальность человека, рассматриваются им скорее как свойства самих этих событий, а не продукты его собственных субъективных интерпретаций и построений… Психоаналитическая терапия может рассматриваться как процедура, посредством которой пациент приобретает знание, отражающее эту бессознательную структурирующую деятельность (Atwood and Stolorow, 1984, p. 36).
С этой точки зрения, «превращение бессознательного в сознательное» подразумевает интерпретативное освещение бессознательной организующей активности пациента, в особенности когда она начинает проявляться внутри интерсубъективного диалога между пациентом и аналитиком. Мы подразумеваем здесь те способы, которыми переживание и восприятие пациентом аналитика и его действий бессознательно и повторно паттернизируется в соответствии с представлениями, сложившимися в процессе его развития.
Мы подчеркиваем, что переживание пациентом аналитического диалога также задается обоюдной организующей активностью обоих участников, включая организующие принципы аналитика, придающие форму не только его контртрансферентным реакциям, но также его интерпретациям и другим терапевтическим вмешательствам. Бессознательную структурирующую активность пациента в конечном счете можно распознать, уловив те повторяющиеся и инвариантные смыслы, которые приобретают для пациента действия аналитика, особенно его интерпретации. Таким образом, бессознательные организующие принципы пациента проясняются, во-первых, благодаря признанию и пониманию влияния, оказываемого действиями аналитика, и, во-вторых, благодаря обнаружению и интерпретации тех смыслов, посредством которых эти проявления вновь и вновь ассимилируются пациентом. Парадокс психоаналитического процесса состоит в том, что структурные инварианты психологической организации пациента эффективно проясняются и преобразуются только благодаря внимательному аналитическому исследованию постоянно изменяющегося интерсубъективного поля, заключающего в себе терапевтическую диаду.
Эту парадоксальную особенность психоаналитического исследования хорошо иллюстрирует анализ сновидений.
С одной стороны, «сновидение является «царской дорогой» к дорефлексивному бессознательному – к организующим принципам и доминирующим лейтмотивам, которые бессознательно паттернизуют и тематизируют психологическую жизнь человека» (Atwood and Stolorow, 1984, p. 98). С другой стороны, как ранее нами уже было показано (Atwood and Stolorow, 1984), значение символов сновидения улавливается только при размещении их внутри специфических интерсубъективных контекстов аналитического диалога, в которых они возникают.
Анализ переноса и сопротивления
Анализ переноса и сопротивления занимает центральное место в интерсубъективном подходе к психоаналитическому лечению. В предшествующих параграфах мы пришли к мнению, что анализ переноса заключается в исследовании того способа, которым переживание пациентом аналитика и его действий вновь и вновь бессознательно организуется в соответствии с установленными на этапе раннего развития паттернами (см. главу 3). Цель анализа переноса состоит в освещении субъективной реальности пациента по мере ее кристаллизации внутри интерсубъективного поля анализа. Любые допущения более объективной реальности, которая, как считается, должна искажаться переносом, не только лежат вне границ психоаналитического исследования – они образуют вредную помеху для самого психоаналитического процесса.
Наиболее важным аспектом анализа переноса, подчеркнутым Кохутом (Kohut, 1971, 1977, 1984) и демонстрируемым на протяжении всей этой книги, является анализ разрывов самостно-объектной связи с аналитиком. Такого рода анализ направлен на понимание этих разрывов с точки зрения уникального субъективного мира пациента: событий, которые вызывают их; их специфических значений; их влияния на аналитическую связь и на психологическую организацию пациента; ранних развитийных травм, которые они воспроизводят, а также – что особенно важно – ожиданий пациента относительно того, как аналитик отнесется к реактивируемым аффективным состояниям, вызванным их воскрешением. Последовательный анализ этих сложных переживаний, включающих в себя предвосхищение пациентом того, как аналитик будет реагировать на их артикуляцию, наряду с прояснением паттернов бессознательной организующей активности пациента, также восстанавливает и расширяет прерванную самостно-объектную связь, таким образом позволяя возобновиться задержанным процессам развития.
Анализ сопротивления, на наш взгляд, является столь же значимым, как и анализ переноса (см. главы 3–7). При сопротивлении переживание пациентом терапевтических отношений организуется его ожиданиями и опасениями, что возникающие эмоциональные состояния и потребности будут встречены аналитиком с теми же травматогенными реакциями, которые лишь повторят травмирующие реакции лиц, обеспечивающих заботу о нем в детстве (Kohut, 1971; Ornstein, 1974). Таким образом, сопротивление всегда вызывается некоторыми качествами или проявлениями аналитика, чреватыми для пациента угрозой повторения травматического срыва в развитии. Для прогресса терапии принципиально важно, чтобы это было признано и четко сформулировано. Другими словами, сопротивление не может быть понято психоаналитически вне связи с теми интерсубъективными контекстами, в которых оно возникает и сходит на нет. Как мы попытаемся показать в последующих главах, этот основной принцип остается верным для любой психологической продукции, которая возникает в рамках психоаналитического процесса.
Глава 2
Размышления о психологии самости
Разработанный нами интерсубъективный подход к психоанализу очень многим обязан психоаналитической психологии самости Кохута. Действительно, теория интерсубъективности может рассматриваться как развитие и расширение психоаналитической психологии самости. В этой главе мы ставим перед собой две цели. Во-первых, критически рассматривая теорию психологии самости, мы надеемся прояснить положения, которые лежат в основании нашего собственного подхода. Во-вторых, выявляя недостатки некоторых ее концепций, мы надеемся осветить, расширить и развить тот значительный вклад, который психология самости внесла в психоанализ.
В чем заключается этот значительный вклад? По нашему мнению, он состоит из трех взаимосвязанных элементов. Это (1) последовательное применение эмпатически-интроспективного метода как определяющего и ограничивающего сферу психоаналитического исследования; (2) основной акцент на главенстве опыта самости (self-experience); и (3) концепции самостно-объектной функции и самостно-объектного переноса. Эти три принципа являются основополагающими конструктами, на которых зиждется теоретическая надстройка психологии самости. Фундаментальные столпы, по существу, уже названы, но, как мы попытаемся показать, то построение, которое покоится на них, не обязательно является истинным. Сначала мы хотели бы вкратце набросать некоторые следствия упомянутых выше основных принципов психологии самости, которые до сих пор не были по достоинству оценены.
1. Эмпатически-интроспективный способ исследования относится к попытке понимания проявлений личности, идущей скорее из ее внутренней, субъективной системы координат, нежели с внешней точки зрения. В своей ранней статье, имеющей поворотное значение, Кохут (Kohut, 1959) утверждает, что такой метод исследования определяет и ограничивает сферу деятельности психоанализа; что только явления потенциально доступные эмпатии и интроспекции попадают в эмпирическую и теоретическую область психоаналитического исследования. Предложив эту концепцию (которая и по сей день не получила должной оценки), Кохут сделал гигантский шаг вперед к переформулированию психоанализа как самостоятельной науки о человеческом опыте, глубинной психологии человеческой субъективности (Atwood and Stolorow, 1984). Также не вполне осознано значение попыток других авторов, дополняющих и поддерживающих парадигматический шаг Кохута и пытающихся освободить феноменологическую проницательность клинического психоанализа от пребывания в прокрустовом ложе материализма, детерминизма и механицизма (наследие фрейдовской погруженности в биологию XIX в.): среди них наиболее значимы работы Гантрипа (Guntrip, 1967), Гилла (Gill, 1976), Кляйн (Klein, 1976) и Шафера (Schafer, 1976). Ниже мы надеемся показать, что некоторые из поздних идей Кохута являются в этом отношении ретрогрессивными: они до некоторой степени обнаруживают возвращение к механистическому способу мышления.
Наша собственная точка зрения базируется на утверждении Кохута, что эмпатически-интроспективный способ определяет природу психоаналитической деятельности. Мы убеждены, что концепция интерсубъективного поля является теоретическим конструктом, точно соответствующим методологии эмпатически-интроспективного исследования. Посредством психоаналитического метода мы исследуем организации субъективного опыта, их истоки и трансформации, а также интерсубъективные системы, образуемые их реципрокным взаимодействием.
2. Непосредственным следствием строгой приверженности эмпатически-интроспективной установке является акцент психологии самости на центральном положении опыта самости, сознательного и бессознательного, как в психологическом развитии, так и в патогенезе. Особенно большое значение этого акцентирования (к которому Кохут не прибегает прямо) состоит в том, что оно ведет к теоретическому сдвигу от мотивационного главенства инстинктивного влечения к мотивационному главенству аффекта и аффективного переживания (см. Bash, 1984, 1985; Stolorow, 1984b). В конечном счете, возможно, наиболее значимый теоретический вклад психологии самости и состоит в истолковании аффективного развития и его крушений в терминах интерсубъективности (см. главу 5).
3. Нередко забывают, что термин объект самости относится не к окружающей среде или заботящимся лицам, т. е. людям. Скорее, он обозначает класс психологических функций, относящихся к поддержанию, восстановлению и трансформации переживания себя. Термин объект самости относится к объекту, который субъективно переживается как обеспечивающий определенные функции, таким образом, он относится к измерению переживания некоторого объекта (Kohut, 1984, p. 49), особая связь с которым необходима для поддержания, восстановления или укрепления организации опыта самости[3]. Эта концепция имеет огромное клиническое значение, потому что, освещая развитийное измерение переноса, она позволяет терапевтам лечить психоаналитически пациентов с тяжелыми задержками развития. Однажды усвоив идею, что его откликаемость (responsiveness) субъективно может переживаться как жизненно важный, функциональный компонент организации самости пациента, аналитик никогда не будет воспринимать аналитический материал точно так же, как прежде.
Эти три тесно взаимосвязанных, фундаментальных принципа способствуют тому, чтобы сделать психологию самости как теоретическое построение исключительно саморефлексивной и потенциально самокорректирующейся. Например, концептуализация функций объекта самости и влияния их наличия или отсутствия на переживание себя (self-experience) человеком предупреждает нас о постоянном влиянии наблюдателя и его теорий на объект его наблюдения. Последовательное применение эмпатически-интроспективного метода не только к изучению психологических феноменов, но также и к теоретическим идеям, которые направляют наши наблюдения, обеспечивает нам наличие постоянной основы для критической оценки, уточнения, расширения, и – если это будет необходимо – отказа от теоретических конструктов. Цель этой главы состоит в применении фундаментального положения психологии самости (что психоанализ должен быть определен и ограничен эмпатически-интроспективным методом) для критики некоторых компонентов теории психологии самости.
Надординатная биполярная самость
Парадоксально, но понятие самости – самый проблематичный элемент теории психологии самости. Понятийная неточность, которая пронизывает литературу по психологии самости со времен книги Кохута «Восстановление самости» (Kohut, 1977), является результатом использования этого термина как по отношению к психологической структуре (организации опыта), так и по отношению к экзистенциальному агенту (инициатору действия). В «Структурах субъективности» (Atwood and Stolorow, 1984) мы обращались к этой проблеме:
В то время как «личность» и «характер» являются крайне широкими понятиями, имеющими отношение к субъективному миру в целом, термин самость более узок и специфичен и относится к структуре переживания личностью самой себя. Самость… является психологической структурой, с помощью которой переживание себя приобретает связность и непрерывность во времени, благодаря чему опыт самости принимает свою характерную форму и прочную организацию. Мы считаем важным проводить четкое различие между понятием самости как психологической структуры и понятием личности как переживающего субъекта и инициирующего действия агента. В то время как самость-как-структура попадает непосредственно в сферу психоаналитического исследования, онтология личности-как-агента, на наш взгляд, лежит за пределами психоаналитических изысканий (Atwood and Stolorow, 1984, p. 34).
«Психоанализ», утверждаем мы, «может осветить лишь переживание личности-как-агента или его отсутствия с учетом специфических смысловых контекстов» (Atwood and Stolorow, 1984, p. 34). Это так, поскольку лишь переживание доступно эмпатии и интроспекции.
Некоторые теоретические трудности, которые вытекают из неразличения между самостью-как-структурой и личностью-как-агентом, можно проиллюстрировать на примере следующей фразы, типичной для литературы по психологии самости: «Фрагментированная самость стремится восстановить свою слитность (cohesion)». Здесь термин самость имеет два различных значения: (1) это и подвергшаяся фрагментации организация опыта (называемая самостью); и (2) экзистенциальный агент (к сожалению, также называемый самостью), осуществляющий действия для восстановления связности организации опыта. Это создает теоретическую головоломку. Понятно, что не части чего-то (фрагменты самости) стремятся к цели (восстановлению). Более того, другое употребление слова самость – в смысле экзистенциальной сущности – преобразует личностное, действующее «Я» (I) в материализованное «оно» (it) без соотнесения с Ид, Эго и Супер-Эго классической теории. Эта проблема может быть сведена к минимуму, если мы ограничим понятие самость для описания организации опыта и будем использовать термин личность (неразложимый далее онтологический конструкт, который находится вне сферы психоаналитического исследования) по отношению к экзистенциальному агенту, инициирующему деятельность. Учитывая это различие, процитированное выше положение можно перефразировать следующим образом: «Личность, чей опыт самости подвергся фрагментации, стремится восстановить самоощущение слитности самости».
С точки зрения внешнего наблюдателя, все наши пациенты постоянно совершают действия. Но мы, приняв эмпатически-интроспективную точку зрения, в первую очередь задаемся вопросом, переживают ли они себя как постоянный центр инициативы или нет. Это переживание личной инициативы – основная составляющая прочно консолидированной Я-организации – для многих пациентов является главным фокусом психоаналитического исследования. Как аналитиков нас интересует онтогенез ощущения личной инициативы (agency), возникшие на ранних этапах препятствия в его развитии, а также возобновление нарушенных процессов структурализации в устанавливающихся трансферентных конфигурациях.
Различие между личностью и самостью дает нам возможность концептуально отделить функциональные способности, приобретенные личностью посредством соответствующих реорганизаций и структурализаций собственного опыта самости. Затем может быть эмпирически исследована связь между приобретением функциональных способностей и структурализацией переживания себя. Например, как наличие или отсутствие способности совершать определенные действия (функциональные способности личности) влияет на развитие ощущения личной инициативы (составляющей организации самости)? И напротив, как консолидация или недостаточная структурализация ощущения личной инициативы может влиять на способность личности инициировать различные действия? И снова мы хотим подчеркнуть, что с эмпатически-интроспективной точки зрения наш интерес направлен на структурализацию переживания, а не на приобретение способностей, о которых может судить внешний наблюдатель, – различие, которое часто не прояснено в работах по психологии самости.
Теперь, после прояснения существенного различия между самостью и личностью, рассмотрим специфическую концептуализацию Кохутом биполярной самости. В соответствии с формулировкой (Kohut, 1977) самость состоит из двух основных составляющих – ядерных амбиций и направляющих идеалов, – проистекающих из трансформаций и интернализаций в процессе развития соответственно отзеркаливающих и идеализирующих функций объекта самости. Считается, что между двумя этими полюсами самости устанавливается постоянный ток психологической активности, метафорически описываемый как «дуга напряжения». Эта дуга напряжения считается источником мотивации основных жизненных устремлений личности.
С этой концептуализацией связан ряд трудностей. Во-первых, здесь есть уже упомянутая нами проблема материализации (reification), посредством чего полюса самости становятся закостеневшими сущностями, не отражающими естественной изменчивости человеческого опыта. Во-вторых, нам представляется, что концепция дуги напряжения как мотивационного конструкта является возвратом к механистическому мышлению, напоминая гидравлику либидо классической теории влечений. Как и влечения, дуга напряжения недоступна эмпатии и интроспекции (Kohut, 1959). С эмпатически-интроспективной точки зрения амбиции и идеалы могут быть концептуализированы как системы аффективных смыслов, которые, по сути, являются мотивационными, что делает концепцию дуги напряжения излишней. Пожалуй, наиболее важно, что неизбежная биполярность самости – или триполярность согласно последней теоретической работе Кохута (Kohut, 1984) – не обязательно ограничивает огромный массив самостно-объектных переживаний, которые могут формировать и окрашивать развитие организации самости личности. Мы предполагаем, что огромное разнообразие самостно-объектных функций и соответствующих структурных конфигураций самости еще ждет своего открытия аналитиками, которые в своих попытках применить эмпатически-интроспективный подход будут руководствоваться различными точками зрения. Кохут сам косвенно указывает на это, когда замечает: «…мы осознаем, что нашими предшественниками уже открыто огромное поле для дальнейших исследований, что побуждает нас упорядочить почти необозримый веер объяснительных возможностей…» (Kohut, 1983, p. 401–402).
Двигаясь в этом направлении, в пятой главе мы расширили и уточнили концепцию объекта самости и предположили, что самостно-объектные функции фундаментально связаны с интеграцией аффекта в организацию опыта самости, а также что потребность в самостно-объектной связи коренным образом сопряжена с потребностью в созвучной откликаемости (attuned responsiveness) на аффективные состояния на всех фазах жизненного цикла. Опыт такой настройки (attunement) крайне необходим для поступательного процесса дифференциации самости (глава 4) и укрепления веры в валидность собственного восприятия реальности (глава 9).
Что касается клинической практики, расширенное понимание самостно-объектной функции и самостно-объектного переноса дает нам возможность психоаналитически работать с самыми архаичными пограничными и психотическими состояниями, которые до этого многие, включая и Кохута (Kohut, 1971), считали недоступными такому лечению (см. главы 8 и 9). Мы хотим здесь подчеркнуть соответствие расширенного понимания функции объекта самости и существенно измененной и идеографической концепции структуры самости. Последовательное применение эмпатически-интроспективного метода уводит нас от концепции би- или триполярности и приводит к пониманию многомерности Я, вытекающей из сложности самостно-объектных переживаний на различных уровнях психологической организации.
В каком смысле это «многомерная самость», которую мы раскрываем в своей концепции, можно охарактеризовать как надординатное? Должны ли мы представлять его как надординатное по отношению к психическому аппарату, согласно предположению Кохута (Kohut, 1977)? Такое предположение, на наш взгляд, представляет собой еще один вариант возврата к механистическому мышлению. Концепция самости и концепция аппарата разрядки влечений существуют на различных теоретических уровнях (Stolorow, 1983), причем только первая доступна эмпатии и интроспекции[4].
С эмпатически-интроспективной точки зрения метапсихологическая проблема надординатности самости преобразуется в набор клинически важных эмпирических вопросов, касающихся той степени, в которой имеющее прочные границы самоощущение преобладает в организации субъективных переживаний личности.
