Роберт Уильям Сервис
Полярные аргонавты

Полная версия

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2009

© ООО «РИЦ Литература», 2009

Вступление

Свирепый ветер завывает в вышине. Его голос похож на заунывную волчью песнь под полярными звездами. Сидя одиноко у ярко освещающего комнату камина я слышу, как от его неистовства со скрипом раскачиваются вершины елей. Это вечно презрительный голос Великой Белой Страны.

О, я ненавижу, ненавижу его! Почему человеку не дано забывать? Почти десять лет прошло с тех пор, как я влился в ряды Неистовой Рати. Я путешествовал, я совершал паломничества к алтарям красоты, я гнался за призраком счастья до самых краев земли. И все равно всегда одно и то же: я не могу забыть.

Почему человека должна вечно осенять, подобно крылу вампира, тень его прошлого? Разве не обрел я прав на счастье? У меня есть деньги, положение, имя – все, что означает «Сезам, откройся» для волшебной двери. Многие входят в нее, я же бьюсь лбом о ее окованную медью поверхность, разбивая его в кровь. Нет, я не обрел право на счастье! Все дороги мира открыты передо мною, праздник жизни сверкает яркими красками, чудотворцы создают пышные зрелища торжествующих красоты и радости – и все же нет мира в моем сердце. Я видел, я пробовал, я пытался. Зола, грязь и горечь – вот все, что мне досталось. Теперь я оставлю бесплодные усилия. Тень крыла вампира накрывает меня.

И вот сижу я у ярко пылающего огня, опустошенно усталый и печальный. Слава богу, наконец я дома. Здесь все почти что совершенно не изменилось. Пламя освещает обшитый дубом зал; мерцает блеск скрещенных палашей, стеклянными искрами отражается огонь в глазах чучел оленьих голов, меховые ковры покрывают натертый паркет – во всем уют, домашнее тепло и привычная атмосфера моего детства. Порой мне кажется, что все это был лишь сон: Великое Белое Безмолвие, соблазны золотой лихорадки, неистовство борьбы – лишь сон, и вот-вот я, проснувшись, услышу, как Гарри зовет меня поохотиться на болоте, увижу дорогую любимую маму с ее кротким мягким ртом и щеками, нежно окрашенными в розовый цвет лепестков шиповника. Но нет! Зал безмолвен. Мама навеки упокоилась в семейном склепе, Гарри спит под снежным покрывалом. Всюду тишина. Я один, всегда один.

Я сижу в большом резном дубовом кресле моих предков – безвольно поникшая человеческая фигура с изможденным лицом и безвременно поседевшими волосами. Около меня на полу лежит костыль. Моя старая няня тихо подходит, чтобы поправить куски торфа в камине. Ее румяное морщинистое лицо приветливо улыбается, но я замечаю тревогу в ее голубых глазах. Она беспокоится обо мне. Должно быть, доктор сказал ей что-нибудь. Без сомнения, дни мои сочтены. Потому я и решил рассказать обо всем: о Великом Походе, о Пути к Сокровищам, о Порожденном Золотом Городе, о тех, кого золотой соблазн завлек в Великую Белую Страну, о Зле, которое повелевало ими, о Гарри и о Берне. Может быть, рассказ об этом укрепит мои силы. Завтра я начну, а теперь, ночью, дайте мне уйти в воспоминания.

Берна! Я упомянул о ней. Передо мной встает сейчас ее бледное одухотворенное лицо с огромными серыми, полными тоски глазами, милый трагический невыразимо трогательный образ. Где ты теперь, детка? Я прошел весь мир, чтобы найти тебя. Я вглядывался в миллионы лиц, день и ночь я искал, вечно надеясь, вечно обманываясь, потому что, помоги мне Боже, дорогая, я люблю тебя. В этой обезумевшей жаждущей наживы орде ты была так слаба, так беспомощна и все же так жаждала любви.

С помощью своего костыля я открываю одно из высоких окон и выхожу на террасу. В непроглядной мгле снежинки жалят мне лицо, но и в этой тьме мне вновь видится страна необозримых пространств, безмолвного величия, непостижимого уныния.

Призраки! Они толпятся вокруг меня. Темнота полна ими, среди них Гарри, мой брат. Но вот они исчезают, уступая место одному образу…

* * *

Берна! Моя любовь к тебе вечна! Из сумрака ночи я взываю к тебе, Берна, зовом разбитого сердца. Твой ли это маленький и милый призрак спускается ко мне? О, я жду, я жду. Здесь буду я ждать, Берна, нашей новой встречи. Ибо встретиться нам суждено там, за туманами, за царством грез.

Наконец-то, дорогая любовь моя, наконец!

Книга первая
Путь в Неизвестное

Глава I

С тех пор, как я себя помню, я всегда был верен знамени Романтики. Она дала краски моей жизни, превратила меня в служителя грез и вершителя подвигов. Еще мальчиком, одиноко блуждая по поросшим вереском холмам, я часто слышал веселые крики игравших на лугу в мяч, но никогда не присоединялся к ним. Моя радость была полнее, драгоценнее. Я как сейчас вижу себя в те дни маленьким застенчивым мальчуганом в коротких штанах с головой, открытой горным ветрам, с пышущими здоровьем щеками и душой, погруженной в мечты. Я действительно жил в сказочной стране – стране эльфов и водяных, принцесс и блестящих рыцарей. Из каждого черного болота я ждал появления многоглавого дракона, из каждой мрачной пещеры – вещего ворона. На зеленых лужайках между цветов танцевали феи, а каждая роща и водопад имели своего местного духа. Я населял милый зеленый лес нестройными созданиями моей мечты – нимфами и фавнами, наядами и дриадами и нисколько не был бы удивлен, встретив в тенистой прохладе самого великого бога Пана.

Однако лишь ночью мои грезы достигали наибольшей яркости. Я боролся против тирании сна. Лежа в своей маленькой кроватке, я предавался очаровательной игре воображения. Ночь за ночью я сражался, праздновал триумфы, делил царства. Я изощрялся в подробностях. Мои суровые полководцы были для меня вполне реальными существами, в мои приключения сливались воедино самые разнообразные исторические эпохи.

Я обладал дивным даром фантазии в те дни. То был крылатый полет чистого детского воображения, для которого несуществующее полно истинного бытия. Но уже вскоре я перешел на следующую стадию моего умственного развития, и место воображения заняли желания. Меня привлекали современные аспекты Романтики, и по мере того, как я все больше проникался действительностью, способность грезить увядала. Как до тех пор я бредил странствующими рыцарями, корсарами и мятежниками, так затем я увлекся ковбоями, золотоискателями и исследователями новых берегов. Воображение мое рисовало картины, в которых я по-прежнему играл выдающуюся роль. Я жадно читал все, что мог найти относящегося к Дикому Западу, и мой затуманенный взор вечно блуждал над серым морем. Я мечтал о приключениях в чужих странах, о грозных опасностях, о геройских подвигах. При одной мысли об этом кровь во мне ликовала от восторга, и я едва мог дождаться дня, когда дорога счастья и приключений откроется для меня.

Как это ни странно, но в эти годы я никому не открывался. Гарри, который был мне братом и самым близким другом, посмеялся бы надо мною с обычным добродушием. Нас трудно было принять за братьев, так различны мы были по характеру и внешности. Это был самый красивый мальчик, какого я когда-либо видел, искренний, светлый и привлекательный, а я был черен, мрачен и ни в ком не вызывал особенного расположения. Он был лучшим бегуном и пловцом в округе и кумиром деревенских парней. Я не любил игр и вечно блуждал в одиночестве где-нибудь в зарослях вереска на холмах, почти всегда с каким-нибудь романом в кармане. Он был умен, практичен, честолюбив и прекрасно учился, я же, за исключением тех предметов, которые затрагивали мое воображение, был туп и ленив.

Тем не менее мы любили друг друга, как редкие братья. О, как восхищался я им! Он был моим идеалом и часто героем моих фантазий. Несмотря на свою положительность и благоразумие, он понимал меня, мою кельтскую мечтательность, ту боязливую замкнутость, которая служит щитом впечатлительной душе, и со свойственной ему чуткостью оберегал и ободрял меня. Он был таким ярким, чарующим; он согревал, как весеннее солнце, и освежал, как горный утренний ветер. Он казался мне совершенством – нежность, остроумие, энтузиазм, привлекательность и красота юного бога, все очарование мужественности жило в моем брате.

Так мы росли в этом западном горном краю, и жизнь наша была чиста и сладостна. Я никогда не бывал дальше маленького городка, где мы продавали на рынке наших овец. Мать управляла имением до тех пор, пока Гарри не подрос и не взялся за это с энергией и настойчивостью, которые приводили всех в восторг. Мне кажется, что моя милая мама немножко благоговела перед пылким, талантливым и деятельным братом. Ей также была свойственна задумчивая мечтательность, которая делала ее прекрасной в моих глазах, впрочем, и в действительности она была на редкость хороша собой. Особенно запечатлелся в моей памяти нежный цвет ее лица и глаз, синих, как темные васильки; она не была очень мужественна и находила большую поддержку в религии. Ее прелестный нежный рот всегда сохранял удивительно ласковое выражение; я никогда не видал ее сердитой: всегда кроткой, ласковой, улыбающейся.

Итак, мы были идеальной семьей: Гарри – высокий, светлый, привлекательный, я сам – темный, мечтательный, молчаливый, и между нами, связывая нас узами любви и дружбы, – наша ласковая, нежная мама.

Глава II

Так ясно и безмятежно протекали дни моей юности. Я оставался все тем же мечтателем и лентяем. Целые дни я бродил с ружьем по болоту, удил форелей в пенистых водах ручья или жадно читал в библиотеке. Я поглощал большей частью рассказы о путешествиях и различных приключениях. Стивенсон покорил мое воображение. Я твердо решил в будущем отправиться на поиски дальних островов, и с этой минуты жизнь моя совершенно изменилась. Девственные прерии манили меня. Шелест гигантских пиний отдавался в моем сердце, но сильнее всего было влечение к тем блаженным островам, где нет забот, где все полно солнечного света и песнопений, где цветет вечное лето.

В то время маме пришлось, наверно, немало беспокоиться о моем будущем. Гарри был теперь молодым хозяином, я же оставался по-прежнему лентяем, бездельником, обузой в хозяйстве. Наконец, я сказал ей, что хотел бы уехать за границу и этим как будто сразу разрешил большое затруднение. Мы вспомнили о двоюродном брате, очень успешно занимавшемся разведением овец в долине Саскачевана. Было решено, что я поселюсь у него в качестве ученика и, подучившись, обзаведусь собственным хозяйством. Можно легко представить себе, что, соглашаясь на эти условия, я твердо решил в душе взять судьбу в собственные руки, как только доберусь до Нового Света.

Мне всегда будет помниться пасмурный день в Глазго и туманный ландшафт, мелькавший сквозь залитые дождем стекла вагона. Я находился в необыкновенно приподнятом состоянии. Большой дымный город наполнил меня изумлением, близким к страху.

Я никогда не представлял себе такой толпы, таких домов, такой сутолоки. Мы втроем – мама, Гарри и я – блуждали по улицам и дивились в течение трех дней. Люди оглядывали нас с любопытством, порой с восхищением, ибо наши щеки пылали деревенским здоровьем, а глаза были ясны, как июньские небеса. Особенно Гарри – высокий, белокурый, красивый – всюду привлекал любопытные взгляды. Когда же приблизился час моего отъезда, уныние охватило нас.

Не буду останавливаться на нашем прощании. Если я и предался малодушному горю, нужно помнить, что я до тех пор никогда не покидал еще дома. К тому же я был еще юн, и эти двое были все для меня. Мама отказалась от попыток проявлять мужество и смешивала свои слезы с моими. Одному Гарри удавалось сохранять хоть немного бодрости. Увы! Все мое возбуждение исчезло, и вместо него мной овладело сознание вины, недостойного бегства, и непреодолимая печаль охватила меня.

– Не плачь, милая мама, – говорил я, – я вернусь назад через три года.

– Я уверена в этом, мой мальчик, уверена.

Она посмотрела на меня с бесконечной грустью, и сердце мое внезапно дрогнуло от ужасного предчувствия, что я никогда больше не увижу ее.

Гарри был бледен и спокоен, но я видел, что он глубоко взволнован.

– Этоль, – сказал он, – если ты когда-нибудь будешь во мне нуждаться, дай мне только знать. Я приеду, как бы ни был далек и труден путь.

Я едва смог заставить себя оставить их и подняться на борт парохода. Когда я оглянулся назад, их уже не было видно, но сквозь серый туман ко мне, казалось, доносился еще крик душевной боли и невозвратимой утраты.

Глава III

Была ранняя осень, когда я, стоя по колено в вереске Гленгайла, жадно всматривался в серые морские дали. Прошел лишь месяц, и я очутился, одинокий и бездомный, на берегу, у маяка в Сан-Франциско, глядя на сердитые волны другого океана. Такова романтика судьбы.

Отправленный к своему кузену-овцеводу, я почувствовал, высадившись в чужой стране, очень мало склонности к предназначенному мне призванию. Мой ум, напитанный книжными вымыслами, жаждал более яркой деятельности. Я просто бредил приключениями. Ехать вперед наудачу, сталкиваться с явной опасностью, получать удары судьбы, бродяжничать, голодать, спать под звездами – это была все та же упрямая ребяческая мечта, укрепившаяся теперь в мужчине, и она заставила меня вступить в трагический хоровод. Но я был не в силах подавить эту мечту. Слишком силен был во мне цыганский дух. Здоровье и молодость кипели в моих жилах. Несколько потерянных лет, говорил я себе, не могут иметь значения. А тут были Стивенсон и его волшебные острова, манившие меня.

И вот я очутился один на скалистом берегу с тысячью впечатлений, теснившихся в голове, доставленных длинным путешествием по железной дороге с его необычайными картинами: суровыми фермами, мрачными лесами, сверкающими озерами, которые могли бы затопить всю мою родину, унылыми равнинами, горами, упиравшимися в небо, благоговейным трепетом пустыни. Наконец, солнечный рай – Калифорния.

Я пережил неделю чудес, о каких никогда не мечтал, и находился теперь у самого престола Запада. О, что это была за страна, что за народ! Властолюбивый дух надменного Запада смягчался в нем чарами Востока и волшебством древней Испании. Сан-Франциско! Множество наречий звенели на его улицах, множество рас ютились в его переулках. Он пригревал на своей груди детей старых седых наций и наделял их своим стремительным, изобретательным духом, полным гордого сознания прежних достижений и веры в славное будущее.

Меня поражала кипучая деловитость жителей наряду с любовью к утонченным увеселениям. Казалось, что деньги даются всем легко и тратятся с увлечением. Все казались счастливыми, жизнерадостными, деятельными. Ночью Маркет-стрит превращалась в ослепительную аллею света, на которой толпились сильные мужчины и красивые женщины, входя и выходя из сверкающих ресторанов. Однако среди этой кипучей страстной жизни я чувствовал в себе странную отчужденность. Временами мое сердце просто болело от тоски, и я бродил по дорожкам парка или присаживался на скамью в Портсмут-сквер, такой же далекий от всего этого, как мечтатель на своей горной вершине под звездами.

Я полюбил мечтать на морском берегу, ибо мысль о Полинезии не покидала меня. Я наслаждался солнечным светом, сидя на краю дамбы и бесцельно следя за вялым лавированием судов. То были беззаботные, праздные, но, как я теперь думаю, не совсем потерянные дни. Я оценил всю прелесть этих набережных и погрузился в новый мир волшебства.

Чтобы вполне насладиться своей независимостью, я сделался искателем приключений. Ночная жизнь города была открыта мне. С уверенностью невинности я бродил повсюду. Я проникал в притоны подземного Китайского города, с удивлением встречал там белых женщин, которые скрывались при виде меня. В одиночестве я направлялся в курильни опиума и игорные дома. Порок раскрывался передо мной во всем своем бесстыдстве. Иногда мне приходила мысль: как взглянули бы на все это мои суровые пресвитерианские предки.

Мои ночные похождения закончились совершенно неожиданно. В одну туманную полночь, идя по Пасифик-стрит с ее сверкавшими ресторанами, я получил искусный удар сзади и очень изящно покатился в канаву. Когда я пришел в себя на боковой аллее, ошеломленный и разбитый, я увидел, что у меня украден бумажник, в котором находилось почти все мое состояние. К счастью, я оставил свои часы на хранение в гостинице и, продав их, оказался еще не совсем нищим. Но обстоятельства изгнали меня из моей крепости блистающих грез и столкнули с суровой правдой жизни.

Я сделался завсегдатаем десятицентовых ресторанов и был поражен, узнав, какие прекрасные блюда можно было получить за десять центов. О, ненавистный аппетит этих черных дней! От голодной смерти меня отделяли какие-нибудь жалкие тридцать долларов. Оставалось, очевидно, только пойти в дровосеки или водовозы, и с этой целью я обивал пороги контор для найма. Это были голые, грязные помещения, набитые людьми, которые жевали, болтали, зевали и изучали черные доски, где выставлялись требования дня. Вся жизнь людей, как мне казалось, складывалась из трех моментов: поисков работы, работы и траты заработков. Это была олицетворенная беспомощность лицом к лицу с неизбежным злом труда.

Однажды утром, посетив одно из своих излюбленных бюро труда, я нашел его завсегдатаев в необычайном волнении: крупный предприниматель требовал немедленно пятьдесят человек. Оплата была два доллара в день, причем квалификация не требовалась. Я протискался вперед в числе других, был опрошен и принят. В тот же день мы все были отправлены на вокзал и погружены в вагоны четвертого класса. О том, куда мы едем и что будем делать, я не имел никакого понятия. Я знал только, что мы направлялись на юг, и в общем, мог с полным правом смотреть на себя, как на ракету, пущенную на волю судьбы.

Глава IV

В день моего отъезда Сан-Франциско был весь окутан серым туманом, а улицы его подметал ревущий ветер. Когда же я открыл глаза, надо мной широко раскинулось синее ясное небо, и ослепительно сияло яркое солнце. Апельсиновые рощи шумели, здороваясь с нами, сады миндаля и олив радостно блестели в прозрачном воздухе, чешуйчатые эвкалипты, высокие, сухощавые и узловатые, бормотали нам утреннее приветствие, а белоснежные тонущие в зелени домики улыбались нам, когда мы с грохотом проносились мимо. Мне казалось, что мы попали в обетованную страну песен и солнца, и я молчаливо забился в угол, чтобы любоваться и наслаждаться.

– Недурной видик? Правда?

Я буду называть его Блудным Сыном. Он был приблизительно моих лет, худощавый, но загорелый и здоровый. У него были шелковистые волосы темно-рыжего цвета и белые ровные, как молодое зерно, зубы. В его глазах блестел веселый огонек, но лицо его было проницательное, осторожное и дерзкое.

– Да, – ответил я сдержанно, ибо всегда был настороже с незнакомцами.

– Чудное дельце. Пояс бананов. Старина солнце работает сверхурочно. Цветы и фрукты выпирают из дерева в одно время. Вечное лето. Страна изобилия: угощайтесь на дармовщинку. Первый раз?

– Первый.

– Я тоже. Рад, что поехал – даже если придется обратиться в «ваши грубые мозолистые руки». Есть самокрутка?

– Нет, к сожалению. Я не курю.

– Ладно, кажется, у меня хватит.

Он вытащил тощий кисет с мелким табаком, высыпал несколько крошек на коричневую папиросную бумагу и проворно скрутил ее, загнув края. Затем он закурил с таким наслаждением, что я позавидовал ему.

– Куда мы едем? Вы имеете понятие? – спросил я.

– Хоть зарежьте меня, не имею. Дядя, который нас везет, совсем не похож на бесплатное справочное бюро. Как слона водить, он тут как тут, но как только попытаешься извлечь из него хоть на грошик холодных сухих фактов, он уже не он и лошадь не его, и сам он не извозчик.

– Но, – настаивал я, – может, вы сами догадываетесь?

– Одну вещь вы можете зарубить себе на носу. Они выжмут из нас последнюю каплю пота. Это игра в блошки: нас швыряют, как хотят. Наш подрядчик форменный мошенник. Он на всем наживается: на проезде нашем, на остановках в определенных гостиницах свой процент имеет. Чем дальше, тем больше будет жульничества. Пять долларов в неделю считают нам за харчи. Им обойдется в два с половиной, да еще и кормить будут дрянью. Сгонят вдвое больше людей, чем им нужно, и половину снимут с работы. Я хорошо знаю их штуки.

– Так зачем вы поехали с нами, если вы так хорошо все знаете? – спросил я.

– Видите ли, если я знаю это, то я знаю и еще кое-что кроме этого. Я сам с усами. С меня как с гуся вода.

Он говорил удивительно живо и с таким огромным знанием жизни, что глубоко заинтересовал меня. Однако в его речах проскальзывали некоторые намеки на интеллигентность, и я нисколько не сомневался, что его грубость была напускной. Как выяснилось потом, он был во многих отношениях более сведущ, чем я – мальчик, проходящий подготовительный курс в школе Сурового Случая.

Так как лед между нами был уже сломан, я рассказал ему свою несложную жизнь. Он слушал внимательно и сочувственно.

– Послушайте, – сказал он серьезно, когда я кончил, – я груб и резок в обращении. Жизнь для меня потеха, вроде маскарада, и я худший из ряженых. Но я знаю, как мне вести себя, и прекрасно умею прокладывать себе дорогу. Вы еще зелены, если вы позволите мне так выразиться, и может статься, что я смогу немного помочь вам. Вы, кстати, единственный пришлись мне по вкусу изо всей этой команды бродяг. Давайте будем товарищами.

Он нравился мне, и я с радостью согласился.

– Ну а теперь я пойду поваляю дурака с другими парнями. Тепленькая компания? Что вы скажете? Цветные джентльмены, славяне, поляки, итальянцы, шведы. Пойду поразведаю, нельзя ли чем-нибудь поживиться.

Он подошел к ним с ворохом необыкновенных словечек, открытой улыбкой, готовой шуткой и было ясно, что он скоро сделается общим любимцем. Я завидовал легкости его общения; мне ее так недоставало.

– Скажите-ка, товарищ, нет ли у вас деньжат?

В нем было столько искренности и убедительности, что я немедленно извлек несколько оставшихся у меня долларов и выложил их перед ним.

– Вот все мое богатство, – сказал я, улыбаясь.

Он разделил деньги на две равные части и вернул одну мне. Относительно другой он заметил:

– Мы сочтемся с вами после.

И ушел с моими деньгами. Ему, казалось, не приходило в голову, что я мог бы не согласиться. Я же со своей стороны был слишком рад доказать ему свое доверие. Несколько минут спустя я увидел его с тремя отчаянными типами. Они играли в покер. «Прощайте, мои денежки, – подумал я. – Волки окружили овцу». Я был огорчен за своего нового друга и утешался только тем, что он не может проиграть.

Мы подъезжали к Лос-Анджелесу, когда он подошел ко мне. К моему удивлению, он вытащил из карманов кучу смятых бумажек и блестящего серебра долларов на двадцать и, разделив деньги поровну, протянул половину мне.

– Вот, – сказал он, – опустите это в ваши недра.

– Нет, – возразил я, – отдайте мне только то, что взяли. Мне больше ничего не следует.

– Плюньте на это. Вы выручили меня, и это ваше. Эти архаровцы приняли меня за пижона. Решили, что меня легко ощипать. Но я забыл больше, чем они когда-либо в жизни знали, а я не так уж много забыл.

– Нет, пожалуйста, оставьте эти деньги себе, я не хочу их.

– Ну, полно, спрячьте вашу шотландскую щепетильность в карман. Возьмите деньги.

– Нет, – повторил я с упорством.

– Послушайте, наше товарищество должно быть основано на полном равенстве. Если вам не по вкусу мои ворота, так и не вешайтесь на них.

– Я и не собираюсь, – резко ответил я и отвернулся.