Роберт Голд
12 тайн
Посвящается моему папе – подлинному Майклу Ноулзу
1
Переживать заново свое прошлое я не хочу.
Глава 1
Приглашение от Мадлен появляется в моей папке «Входящие» поздним утром. У письма нет темы, но я сразу понимаю, о чем пойдет речь. В упорстве Мадлен не откажешь.
После этого я просто убиваю время. От попыток работать отказываюсь довольно быстро, не в силах сосредоточиться. Выпиваю три чашки кофе за сорок пять минут – на пользу мне это не идет. В основном читаю бесконечные светские сплетни нашего круглосуточного канала новостей.
– В королевской семье прибавление – новый рыжий лабрадудль, – сообщаю я Мин. – Спорим, его назовут Гарри?
Сидящая напротив меня в ньюсрум Мин приподнимает бровь. Я уже час пытаюсь втянуть ее в разговор, хоть и знаю, что у нее срочная работа.
– Извини, – говорю я одними губами и снова утыкаюсь в экран.
Очередная голливудская парочка объявила о помолвке, а футболист из премьер-лиги долбанул в раздевалке одноклубника головой о шкафчик. Класс.
На экран выскакивает напоминалка (а то я не помню!). Я бросаю взгляд в сторону кабинета Мадлен и вижу, как она, яростно жестикулируя, распекает в этом своем подобии аквариума двух поникших маркетологов. Я-то давно понял: чтобы с ней работать, надо уметь держать удар, а вот многим коллегам только предстоит это усвоить.
– Ты ей все объяснишь по-честному? – спрашивает Мин, будто прочитав мои мысли.
– Постараюсь, как и всегда, – откликаюсь я.
Однако Мадлен заразила меня стремлением не упустить интересную историю – это нас c ней теперь роднит. Потому-то я и боюсь предстоящего разговора.
– Если она кого и послушает, так только тебя.
– Беда в том, что я не вижу места для компромисса.
Бросив на меня сочувственный взгляд, Мин надевает наушники. Я снова смотрю на аквариум – экзекуция закончена: маркетологи понуро плетутся прочь. Я решительно выключаю компьютер и встаю.
Через открытую дверь кабинета вижу, что Мадлен сидит в своем белом кожаном кресле, уставившись в экран. Не оборачиваясь, она окликает меня:
– Бен, не тяни.
– Не стоит нам из-за этого ссориться, – говорю я, входя в ее роскошный угловой кабинет с окнами от пола до потолка и видом на Тауэрский мост.
За спиной у Мадлен, сидящей за изогнутым стеклянным столом, висят три великолепные залитые солнцем фотографии. Все они, как не устает повторять Мадлен, сняты ею самолично. На первой – здание парламента, на второй – Белый дом, на третьей – ее собственный дом с видом на Ричмонд-парк. «Три оплота всемирной власти» – называет их она и, по-моему, почти не шутит.
– Двадцать девять и четыре десятых миллиона, – говорит Мадлен, все еще не отводя взгляда от экрана. – Спад почти на три процента, а эти клоуны говорят, что мне не о чем беспокоиться! Мы опережаем «Мэйл онлайн» меньше чем на два миллиона пользователей. Но пока я у руля, первое место будет нашим.
Она не ждет ответа, и я не отвечаю. Обогнув огромный стол для заседаний, я сажусь напротив нее.
– И я вовсе не намерена ссориться, – продолжает она. – Я знаю, что у тебя сейчас трудный период, Бен. Скоро годовщина твоей мамы, и нам всем есть о чем подумать.
Она говорит готовыми гладкими фразами, явно все отрепетировав, но я не хочу в этом участвовать.
– Мама так гордилась бы твоими успехами. Десять лет назад все мы понесли тяжелую утрату. Если бы только она могла тебя сейчас увидеть! Одного из лучших криминальных репортеров страны! Пройдя непростой путь, ты одержал победу над своей трагедией. И должен рассказать об этом.
– Сколько бы мы об этом ни говорили, мой ответ – нет.
– Бен! – восклицает она. – Ты меня даже не дослушал.
– Я знаю, к чему вы клоните. И это – не мое. Я пишу про расследования, а не выжимаю слезу из читателя.
– Мне и не нужна дешевая мелодрама! Ты должен просто излить душу и написать правду: эмоциональный, трогательный, искренний рассказ. Рассказ человека, которому сопереживают все граждане страны.
– Меня это не интересует.
– А миллионы людей интересует, – Мадлен четко выговаривает каждое слово – верный признак, что она твердо решила добиться своего. – Ты недооцениваешь всеобщее сочувствие. Несчастье с Ником, а потом смерть твоей мамы – да вся страна об этом помнит! Люди тебя знают и верят, что между ними и тобой есть тесная связь.
Она встает и, обойдя стол, садится возле меня на его угол.
– Это не значит, что среди них нет слегка чокнутых, но, нравится тебе это или нет, они думают, что разделяют твою боль. Они хотят тебя поддержать и одновременно страшно рады, что это не случилось с ними самими. И они хотят услышать твой собственный рассказ, хотят прочесть наш эксклюзив.
Мадлен всегда без стеснения идет напролом. Именно это делает ее классным журналистом. Но я качаю головой:
– Я же сказал, что не буду об этом писать.
– Бен, мы оба знаем, что будешь. Как бы это ни было больно – история слишком хороша, чтобы не написать о ней.
– Если я напишу то, что вы хотите, ко мне потом целый год на улице станут подходить люди, чтобы выразить сочувствие и сказать, что молятся обо мне.
– А что тут плохого? Они же тебе добра желают. Даже те, что не совсем в себе.
– Мадлен, я сказал «нет».
– Бен! – Она неожиданно встает, закрывает дверь и снова оборачивается ко мне. – Буду с тобой откровенна. У нас тревожные показатели. Мы реально в пролете. Нам позарез нужна хорошая история.
– И все равно нет.
Мадлен приучила меня к погоне за читателями. Но сейчас я вдруг осознаю: когда загонщики подбираются к твоему дому, все выглядит несколько иначе.
– Я как никто борюсь за нашу успешность. Мои публикации привлекают больше новых читателей, чем любые другие. А потом эти читатели почему-то остаются читать все те дурацкие сплетни, которые вы называете новостями.
Мадлен вспыхивает, и мне на мгновение кажется, что разговор окончен. Но она быстро берет себя в руки.
– Вы сами назвали меня самым лучшим вашим журналистом.
– Одна награда не делает тебя лучшим журналистом.
– Наград две, и других наград у вашего сайта нет.
– Нам не награды нужны, а читатели. И как можно больше. Срочно.
Я начинаю терять терпение. Делаю глубокий вдох. Не знай я Мадлен как облупленную, ни за что бы не поверил, что она станет так давить на меня. Ведь она выросла по соседству с нами и прекрасно знала, как потрясла смерть моего брата Ника не только нашу семью, но и весь городок. Задним числом я прочел ее тогдашние статьи. Она не могла не понимать, какой это был ужас для всех нас.
Я разворачиваю свой стул, чтобы смотреть ей в лицо, когда она идет от двери к окну.
– Я этого не сделаю, Мадлен. Вам нужно с этим смириться. Вы и представить не можете, каково мне было. Лицо Ника на первых страницах всех газет, мамино лицо, мое. Не хочу выставлять напоказ последнее, что пока удавалось скрыть от публики.
Она ждала другого ответа, и я вижу, как растет ее раздражение. Она барабанит пальцами по столу. Поджав губы, садится за стол и принимается печатать. Поскольку она молчит, я решаю, что она меня отпускает, и с облегчением поднимаюсь, собираясь уйти. Но, когда я уже открываю дверь, она говорит:
– Бен, а тебе не приходило в голову, что если об этом не напишешь ты, то может написать кто-то другой?
Я останавливаюсь, не оглядываясь.
– И я не смогу повлиять на то, что там будет написано.
Глава 2
Мы уходим с работы в четыре: я говорю Мин, что мне нужно пропустить стаканчик. Но где один стаканчик, там и два, и скоро я чувствую, что уже неуверенно держусь на ногах. Вообще-то пить я бросил десять лет назад, но сейчас мне нужно как-то справиться с бешенством, в которое меня привела Мадлен. Ее способность первой раздобыть занимательную историю не может не восхищать, но вот неистовая погоня за читателями порой непереносима.
Слух о моем разговоре с Мадлен быстро разносится среди коллег, и наша компания начинает расти. Вскоре нам становится тесен небольшой паб в Сити, с которого мы начали, и мы решаем двинуться на запад, прочь из лондонского центра, в наш любимый ресторан «У Мейлера». Он расположен в Сент-Марнеме, в здании бывшего склада на берегу Темзы, и заправляет там знаменитый лондонский шеф-повар Ист Мейлер. С этим рестораном всех познакомил именно я. Многие раньше не забирались так далеко на запад Лондона, но превосходная кухня и потрясающий вид на реку быстро покорили их сердца (и желудки).
Хотя Мадлен здесь нет, она все равно умудряется доминировать в наших разговорах. Во время ужина я ощущаю почти единодушную поддержку: большинство коллег за меня – всех возмущает напор Мадлен. Молчит лишь Мин, и я вижу, что, пока мы браним Мадлен за решимость привлечь читателей любой ценой, Мин размышляет. Наконец, деля между всеми остатки вина из последней бутылки, она спрашивает меня, не может ли Мадлен быть права. Хотя бы отчасти. Что если в десятую годовщину смерти мамы мне и вправду стоит задуматься и попытаться разобраться в том, что случилось?
Однажды в трудную минуту я рассказал Мин, что меня преследует чувство вины из-за неспособности – спустя даже столько лет – понять, почему мама так поступила.
Все замолкают. Я обещаю подумать об этом. Но на самом деле твердо знаю, что ни за что не стану писать такую статью, – по тем причинам, которые я сегодня перечислил Мадлен. Моя профессия позволяет копаться в чужом прошлом, но переживать заново свое я не хочу.
Позже, когда вся компания расходится по домам, мы с Мин перекочевываем из ресторана в расположенный в неоштукатуренной пристройке бар, чтобы выпить по последней. Хоть я уже и чувствую, что завтра пожалею о том, что перебрал, Мин без труда убеждает меня, что еще один стаканчик ничего не изменит.
Сидящий у камина совладелец ресторана Уилл Андруз, увидев нас, улыбается, приглашает за свой столик и заказывает бармену три порции виски. Двадцать с лишним лет назад Уилл был одним из лучших школьных друзей моего брата. Сделав успешную карьеру в Сити, он вместе со своим партнером Истом купил этот ресторан. Сам-то я с Уиллом не особо близок, но он всегда был очень внимателен к моей маме, никогда не забывал про ее день рождения и всегда присылал розы на годовщину смерти Ника.
Обменявшись обычными любезностями, мы с Уиллом заговариваем о жизни. Он спрашивает про наш сайт, и я рассказываю о своей недавней статье и о затянувшемся процессе превращения ее в криминальный подкаст. А потом о стычке с Мадлен.
– Нам-то всем приходится ходить по струнке, а Бен привык все делать по-своему, – смеется Мин. – Он же ее любимчик.
– Вовсе нет, – протестую я. – Разве что чуть-чуть.
– Когда сегодня за ужином я задала тебе вопрос, я вовсе не имела в виду, что тебе обязательно надо писать эту статью, – продолжает Мин. – И решать, конечно, только тебе, но ты ведь не любишь ссориться с Мадлен.
– Мадлен должна понять Бена, – говорит Уилл. – Это же очень личная история.
– Не спорю, – соглашается Мин, – но я здесь вижу для Бена шанс не бомбу для Мадлен сотворить, а провести собственное расследование. Как ни горько мне это признавать, тут ему нет равных.
– Бену виднее, стоит оно того или нет, – отвечает Уилл. – Смерть Клэр потрясла всех нас. А перед этим – смерть Ника. Но Бену-то горе просто сломало жизнь. Мадлен должна относиться к этому с уважением и понимать, что он долгие годы старался прийти в норму. И он сам должен решить, когда подводить черту.
– А мне слово дадут? – улыбаюсь я, но тут нас прерывает Ист Мейлер, который приносит виски.
Я встаю, чтобы с ним поздороваться, и он обещает присоединиться к нам, когда разойдутся посетители ресторана.
– Можно задать вопрос? – спрашивает Мин, возвращаясь к разговору.
Я киваю.
– Что бы ты сделал, будь это чья-то чужая история?
– Но в том-то и дело, что это не чужая история, – вмешивается Уилл. – Это история Бена. Да и вообще, разве можно спустя столько лет найти что-то новое?
– Конечно. Мы всё время находим, – отвечает Мин. – Бен, я знаю, это больная тема – нам всем даже трудно представить, насколько больная, – но наверняка в глубине души у тебя накопился миллион вопросов, которые тебе страшно хочется задать.
– Дело же не только во мне, – говорю я, медленно вращая стакан с виски. – Не думаю, что мама бы этого хотела.
Мама всегда меня учила тому, насколько важны бывают самые простые вещи. Для нее это значило позволять мне вести себя, как обычный подросток: играть в футбол, болтать о девчонках, выпивать исподтишка стаканчик, покуривать. Все это она воспринимала, как любая другая мать. Но она ни разу не сорвалась и не попыталась заставить меня перестать что-то делать, как бы сильно ей этого ни хотелось. И никогда в качестве аргумента не использовала Ника. И не устраивала истерик, если я опаздывал домой на полчаса-час, хотя порой это должно было ее страшно пугать. После ее смерти мне понадобились все мои силы и поддержка близких, чтобы вернуть жизнь в прежнее русло. Я не сомневаюсь: она бы не хотела, чтобы я вновь все разрушил, начав ворошить прошлое.
– Я все понимаю, Бен. Честное слово, – мягко говорит Мин, добавляя в свой стакан воды и поворачиваясь ко мне. – Но я думаю, что у тебя остались вопросы о смерти мамы и что они всегда будут мешать тебе с этой смертью смириться. Думаю, что этого твоя мама тоже не хотела бы. Поэтому я советую воспользоваться возможностью узнать правду.
– Не уверен, что Мадлен хочет именно этого, – отвечаю я.
– А когда это тебя останавливало?
Я не могу сдержать улыбки.
– Меня бесит, что у людей – своя картинка. Они думают, будто мама потеряла смысл жизни, будто она была отчаянно несчастна и не смогла с этим справиться. Но я-то знаю, что все было не так. Несмотря на все, что мы пережили, к ней вернулся оптимизм. Я все еще не могу понять ее поступка. За ним должно что-то стоять.
– Что например, Бен? – спрашивает Уилл мягко, а Ист подливает нам виски.
– Понятия не имею, – говорю я, помолчав.
Когда уходят последние посетители, Ист подсаживается за наш столик и разговор переходит на местные новости. По случаю фестиваля в городском парке решили было установить чертово колесо, но это предложение вызвало бурные споры.
– Глава оргкомитета пригрозил уйти в отставку, – говорит Ист. – А мое предложение оплатить эту фиговину встретили в штыки, совсем не так, как я ожидал. Кое-кто в оргкомитете даже заявил, что я хочу подмять под себя все мероприятие. Мне было дико обидно.
– Не слушайте его, – смеется Уилл. – Ему это нравится. И он им нравится. Когда он сказал, что может лично организовать монгольское барбекю, можно было подумать, будто он предложил пройти по воде аки посуху.
– Через сельский пруд! – уточняет Ист.
В ответ на призыв снова выпить по последней я поднимаю руки – мой лимит исчерпан, да и Мин говорит, что ей рано утром на работу. Ист вызывает для нее такси, а я решаю отправиться в свой родной Хадли пешком по берегу.
– Свежий воздух прочистит мне мозги, – говорю я, глядя, как Ист закуривает косячок во дворе ресторана.
– Уилл теперь не разрешает курить в доме, – говорит он.
И пока он наслаждается марихуаной, мы стоим и смотрим, как пропадают вдали огоньки уезжающего такси. Потом Ист стаскивает с головы клетчатую кепку – знак своей профессии, – поправляет рассыпавшиеся по плечам седеющие волосы и предлагает мне затянуться.
– Не думаю, что это поможет, – говорю я, уже понимая, что утром сильно пожалею о двух больших порциях «гленморанджи».
– Пожалуй, ты прав.
Мы выходим из внутреннего дворика и медленно бредем к реке.
– Бен, – говорит Ист, когда огни ресторана остаются позади. – я нечаянно услышал ваш разговор и не знал, можно ли мне вставить словечко…
– Валяй, – говорю я, и мы останавливаемся на берегу, где уличный фонарь освещает конскую тропу[1].
– Я Мадлен давно знаю. Она была завсегдатаем еще моего первого ресторана, в Ричмонде, в другой жизни. Она умеет уговаривать. Не поддавайся: не делай того, чего не хочешь. Мой тебе совет: иди, как шел, своим путем и смотри в будущее. Взгляд в прошлое не сулит ничего хорошего.
Глава 3
Проснувшись, я вижу, что сквозь шторы пробивается свет, но понятия не имею, который час. Я протягиваю руку к столику возле кровати, чтобы нашарить телефон, и опрокидываю стакан – вода выливается на пол. Я боюсь, что комната завертится, если я подниму голову, и потому просто медленно поворачиваю ее и осматриваюсь по сторонам. Во рту – явственный привкус вчерашнего спиртного.
Десять лет назад я лежал в этой же самой кровати, когда моя мама в третий и последний раз крикнула, чтобы я вставал. Я учился тогда на втором курсе Манчестерского университета и приехал домой, в Лондон, на пасхальные каникулы. Я подрабатывал на спортивном сайте, занимаясь фактчекингом, и всего за неделю усвоил, что спортивные журналисты начинают работать не раньше полудня, заканчивают поздно, а на досуге смотрят футбол по «Скай» в пабе. Я охотно приспособился к такому режиму и в то утро, мучаясь в постели от похмелья, вовсе не горел желанием присоединяться к маме, ехавшей в такую рань на работу.
Сейчас, лежа с закрытыми глазами, я снова и снова мысленно слышу ее голос. Она недовольна, ее все больше раздражает моя апатия. Уже выходя из дома, она в последний раз взывает ко мне.
– Бен, кончай валяться! Ты тратишь время попусту – вставай сейчас же! – кричит она, и я слышу, как она хватает сумку, прежде чем захлопнуть входную дверь.
Это были ее последние слова, обращенные ко мне.
В то утро мама вышла из дома, когда еще не было восьми. Она пересекла Хадли-Коммон[2] и пошла по краю рощи, тянувшейся вдоль железной дороги. Так она ходила каждое утро, и путь до станции «Сент-Марнем» занимал у нее меньше десяти минут. Обычно она проходила на дальний конец платформы, где останавливался последний вагон: тогда все двадцать минут до центра Лондона она могла с гарантией провести сидя. Впрочем, что она делала тем утром, я знаю только со слов полиции.
Я приготовил себе завтрак – и еще сэндвич, чтобы взять на работу. Стоя у окна с чашкой кофе в руке, я строил планы на день и рассеянно наблюдал за пожилым соседом мистером Кранфилдом, копошившимся в своем саду. И тут подъехала полицейская машина.
Из машины вышли двое полицейских и пошли по дорожке к дому. У меня тут же засосало под ложечкой. В детстве я видел слишком много полицейских, подъезжавших к дому, и знакомый ужас, сопровождавший их визиты, нахлынул снова. Сколько раз после смерти Ника я, завидев полицейских, убегал и, притаившись на верхней площадке лестницы, жадно слушал то, что они говорили маме! Я вдруг снова ощутил себя ребенком. Только вот теперь бежать, чтобы спрятаться, было некуда, как бы мне этого ни хотелось.
Когда в дверь позвонили, я замер, стоя у окна и глядя, как мистер Кранфилд прислоняет вилы к стене. Потом он обошел вокруг дома и сел на крыльцо, чтобы снять резиновые сапоги. Аккуратно отставил их в сторону, поднялся и скрылся в доме.
Только второй звонок заставил меня сдвинуться с места. Я медленно вышел в прихожую и помешкал, прежде чем открывать дверь, до последнего цепляясь за ту устоявшуюся жизнь, которая, как я чувствовал, исчезала навсегда.
Звонок прозвенел в третий раз, и я наконец открыл дверь.
На улице бушевал ветер, и двое полицейских на крыльце невольно жались друг к другу. Не дожидаясь, пока они заговорят, я повернулся и двинулся обратно в кухню. Они вошли у меня за спиной, и я слышал, как они закрыли дверь. Мужчина-полицейский спросил, я ли мистер Бенджамин Харпер. Я покорно откликнулся:
– Да.
Они и так прекрасно знали, кто я.
На кухне я сел за наш старый деревенский стол. Он был огромным и заполнял собой почти все помещение. После смерти Ника он казался слишком большим для нас с мамой, но с годами мы привыкли им пользоваться. Теперь, когда я сидел за ним один, его бескрайность подавляла.
Стоя в дверном проеме, женщина-полицейский попросила подтвердить, что я сын Клэр Харпер. Есть ли дома кто-то еще, спросила она. Я покачал головой. Я смотрел, как ее напарник неуверенно прошел по кухне и оперся на тот край стола, где стояла не мытая после завтрака посуда. Я забыл убрать масло в холодильник. Было видно, как оно блестит, начиная таять. Из банки с мармайтом[3] торчал нож. Маму бы все это взбесило.
Женщина выдвинула стул и повернулась ко мне. Я поднял голову и впервые посмотрел на нее. В ее глазах я увидел сострадание – чувство, которое со временем стало вызывать у меня отторжение.
Она снова спросила, является ли Клэр Харпер моей матерью, и я подтвердил это. Работает ли она в офисе на Уэлбек-стрит? Помню, что я тогда нервно засмеялся, и она легонько коснулась меня. Я отвернулся и перехватил взгляд полицейского, который он тут же отвел. Он посмотрел в сад, где под весенним солнцем уже вымахала высокая трава. Всю прошлую неделю мама просила меня покосить лужайку. А я говорил, чтоб она меня не пилила.
Женщина спросила, села ли мама на поезд на станции «Сент-Марнем». Я принялся рассказывать, что она садится на поезд в одном и том же месте каждое утро, что она – человек привычки, живет по распорядку, выходит из дома в одно и то же время и в любую погоду – хоть в дождь, хоть в снег – идет через парк. Женщина пыталась меня прервать, но я не останавливался. Она работает менеджером проектов в дизайнерской фирме, всегда берет с собой обед из дома, в двенадцать тридцать делает часовой перерыв, утром, придя на работу, варит себе кофе, сейчас она как раз должна быть в офисе, там они и могут ее найти. Сотрудница полиции сжала мою руку и назвала по имени.
– Бен, женщина шагнула на пути перед поездом, идущим к вокзалу Ватерлоо.
Я кивнул, резко замолчав.
– Мы полагаем, что это была твоя мама.
Я взглянул на ее напарника, который теперь смотрел на меня, медленно кивая, и поймал себя на том, что тоже начал кивать. Я услышал, как на стене позади нас тикают часы. Этот звук внезапно стал оглушительным.
– Сочувствую, Бен. Но, по крайней мере, она умерла мгновенно, – сказала женщина.
Мы посидели молча. Потом она сказала:
– Я знаю, что тебе трудно сразу это принять, и потому лучше позвать кого-то из родственников.
Я промолчал.
– Или близкого друга, – быстро добавила она, взглянув на коллегу.
Она ждала моего ответа, однако мне было нечего ей сказать. Я хотел, чтобы они ушли. Им требовались какие-то формальности, но я их не слушал. Тело нужно было опознать, но я не понимал, что сделать это предстоит мне. Мне было двадцать лет.
– Давай мы позвоним кому-нибудь из твоих? – повторила она. – Уверена, что тебе сейчас лучше не быть одному.
Почему-то я не вспомнил ни о ком, кроме мистера Кранфилда с его вилами.
– Бен?
Я с усилием сосредоточился на разговоре с ней и соврал. Сказал, что позвоню отцу. А я ведь даже номера его не знал.
Полицейский подошел, положил руку мне на плечо и спросил, как я себя чувствую. Я сказал, что справлюсь. Я хотел, чтобы они ушли. Уверен, что и он хотел того же.
Я встал и медленно направился в прихожую. Они пошли за мной; женщина все просила подтвердить, что я позвоню отцу.
Я снова пообещал. Я просто хотел, чтобы они ушли.
Будем на связи, сказали они.
Я кивнул и поблагодарил их. Сам не знаю, за что.
Когда они, выходя, открыли дверь, в дом ворвался ветер. На улице лило как из ведра, и полицейские сразу бросились к машине; женщина судорожно придерживала свою шляпу. Закрыв дверь, я одиноко стоял в пустой прихожей.
