Роберт Джексон Беннетт
Нездешние
Она чуть приподнимает голову. Смотреть и не думать; она все еще уверена, что это сон. Только приоткроет веки и, может, что-нибудь разглядит в щелочку.
Веки приоткрываются, и ей в самом деле видно.
Мона лежит на своем матрасе, но не в доме: под матрасом черный камень, похожий на вулканический базальт, растрескавшийся почти правильными шестиугольниками. На черный камень откуда-то падают красные отблески, и, приподняв голову еще немного, Мона видит знакомую красновато-розовую луну, раздувшуюся как сытый клещ, и прямо под ней голубые проблески молний.
«Вот это сон!» – думает она.
– Полагаешь, она замешана? – спрашивает старушечий голос.
– Думаю, она ничего не знает, – возражает мужчина. – Она в смятении и печали. Сломленное существо.
– Так она не несет угрозы?
– А вот этого я не говорил. Можно ли в безумии последнего времени быть уверенным, что угрожает, а что нет?
– Хм. Полагаю, мне стоит самой проверить, – говорит женский голос.
– О, по-моему, неразумно затевать сейчас что-либо опасное.
– В этом не будет ничего опасного. Во всяком случае, для…
Мона уже уверена, что голоса ей знакомы. Один предлагал ей завтрак, а другой, помнится, чаю? От удивления она поднимает голову и переворачивается.
Видит она две статуи, стоящие по сторонам от нее, – огромные странные фигуры: одна выглядит словно природной колонной, другая похожа на мамонта или огромного безголового и многоногого быка. Обе фигуры выше статуи Свободы и, соответственно, сфинкса и изваяны из того же черного камня, составляющего ночную пустыню. Обе возвышаются прямо над ней, словно, прогуливаясь (могут ли такие создания гулять?), наткнулись на лежащую женщину и остановились разобраться. Но луна светит сзади, и Моне видны только нависшие над ней силуэты.
– Постой, – говорит мужской голос. – Она не смотрит ли на нас?
– Она нас видит?
– Как она может…
Молниеносное движение – мозг Моны не сразу осознает, что это было, а когда осознает, все равно настаивает, что такое невозможно.
Статуя, похожая на быка, взмахивает конечностью. Чего статуи делать не должны, говорит себе Мона. А если она машет, значит, не статуя, а…
Мона вдруг проваливается, рушится с черной равнины в темноту. Падает, пока не ударяется о матрас – что непонятно, ведь она только что на нем лежала, – и, проснувшись, как от удара, задыхаясь, озирается по сторонам.
Она лежит в углу главной спальни своего дома. И, хотя готова поклясться, что она здесь не одна, но, оглядев все темные углы, никого не находит. Просторная комната пуста.
Тишину разбивает пронзительный визг звонка. От неожиданности у Моны сводит все мышцы, в животе и плечах отзывается острая боль. С новым звонком она понимает, что слышит стоящий в пыльном углу гостиной аквамариновый телефон.
Подойдя к нему, она пережидает еще четыре звонка. Звонящий, кем бы он ни был, не сдается.
Мона ожидает той же шутки, что в прошлый раз. Подняв трубку, она рявкает в нее:
– Какого черта?…
В трубке изумленно ахают и застенчиво откашливаются.
– Да, – торопит Мона. – Продолжайте. Говорите.
Тишина.
Затем:
– Вам надо ехать домой.
– Что? – не понимает Мона. – Вы о чем, черт возьми?
– Уезжайте домой, мисс Брайт. – Голос слышится как сквозь прижатый к микрофону носок, но все равно понятно, что говорящий очень молод.
– Я дома, – отвечает Мона.
– Нет, домой, откуда приехали. Уезжайте из этого города.
– Понятно, только… не лезли бы вы не в свое дело.
– За вами следят, – настаивает голос. В нем слышен подлинный ужас. – Они о вас говорят.
– Кто?
– Они все. Вы что, не знаете, что они такое?
– Что? – переспрашивает Мона. – Что значит – «что»?
– Уезжайте как можно скорее, – говорит голос. – Если они вас выпустят.
Щелчок – и линия глохнет.
Мона осматривает трубку и задумчиво опускает ее на место.
Этот голос ей знаком, наверняка.
Она возвращается в постель и уже засыпает, когда ее осеняет мысль: не этот ли голос советовал ей недавно хлебцы с подливой? Но Мона уже спит, и мысль исчезает, забывается.
Миссис Бенджамин накрыла к обеду у себя во дворе за домом. На улице прохлада – двадцать два градуса, а тополя у нее тщательно подрезаны так, что образуют над двориком легкий балдахин, защищающий от полуденного солнца. Садик у нее, прямо сказать, потрясающий: большие купы цветущих вьюнков расползаются по чугунной ограде, а острые листья лилейных торчат вдоль гранитных бордюров. Вид как с картинки из журнала «Жизнь на юге», и к ее гостьям, к сожалению для Моны, это тоже относится: все пришли в летних платьях с подобранными в стиль украшениями, в легких туфельках и узких очках от солнца. Мона, выросшая на нефтяных равнинах и общавшаяся лишь с замкнутым мужем, всегда сомневалась в своей женственности, а здесь чувствует себя вовсе не на месте, с таким уровнем эстрогенов ей не тягаться. Не улучшает положения и ее малый рост, наряд – словно выбралась в туристский поход, и явная принадлежность к латиносам, которых здесь, кроме нее, нет.
А вот что удивительно: вопрос расовой принадлежности и носа не кажет. Для Моны это непривычно, она изъездила весь Техас, работала в белейшем обществе и повидала самые разнообразные реакции на свой расовый тип. Винк белый на девяносто восемь процентов, и она ожидает хоть чего-нибудь, тем более от этих светских дам: ну, хоть осторожно осведомятся, откуда она, или неловко поинтересуются, не билингва ли (на что придется ответить «нет» – если она и нахваталась испанского, то только за время службы в Хьюстоне, то есть ее знание языка ограничивается командами, угрозами и совершенно неприличными вопросами). Но вопроса вообще не возникает. Да если подумать, никто в Винке и слова не сказал по поводу ее расы: ее цвет кожи и вообще наружность не обсуждается и как будто не замечается. Можно подумать, горожане привыкли видеть не похожих на себя людей.
И все же Мона чем дальше, тем больше стесняется. С женщинами этого типа ей встречаться не доводилось: они пьют коктейли в полдень, вставляют сигареты в тонкие мундштучки, а разговоры у них все о домашнем хозяйстве да о мужьях и детях. Пожалуй, такой была Кармен лет пятнадцать назад. Компания веселая, говорливая, идеальные прически, за темными очками блестят глаза и улыбки, а энтузиазм, с которым встречают Мону, ее просто пугает. Кажется, никто из них не работает. Чтобы так прекрасно жить на один доход, здесь должны быть отличные проценты по закладной. Моне удается ненадолго перевести разговор на причину ее появления в Винке и вставить несколько вопросов о матери – но, ясное дело, как и раньше, никто ничего не знает: дамы смеются над своим неведением и весело перескакивают на новую тему. Мона при всем презрении к их привилегиям, к их изоляции от реального мира невольно завидует.
Большей частью они охотно избавляют ее от необходимости поддерживать разговор, но в конце концов возникает прямой вопрос, которого Мона страшилась с самого начала.
– Так вы, Мона, у нас осядете? – спрашивает та, которую вроде бы зовут Барбарой. – Понимаю, что вы еще молоды, но слишком не затягивайте.
От этих слов во рту у Моны остается дурной привкус, но все же она пытается улыбнуться.
– Мне скоро сорок.
– Как? – восклицает Барбара. – Скоро сорок! Вам больше двадцати семи ни за что не дашь! В чем ваш секрет? Непременно расскажите. Я буду вам руки выкручивать, пока не признаетесь.
Другие дамы кивают. Кое-кого известие о ее возрасте, кажется, даже оскорбило.
Для Моны это не новость, она видела, как у подруг появляется седина и морщины, пока сама она оставалась более или менее прежней. Она сознает, что ей повезло, хотя представления не имеет почему. Отец и мать ее выглядели сильно старше своих лет, но ведь один принимал алкоголь вместо снотворного, а другая была шизофреничкой, так что это ни о чем не говорит.
– Думаю, просто гены. Не могу сказать, чтобы я берегла себя.
– Ну, давно пора кому-нибудь вас подцепить, – заявляет платиновая блондинка, кажется, Элис. – Я вижу, на пальце нет кольца.
И опять Мона пытается улыбнуться, но выходит кислая гримаса.
– Ну, кольцо было – однажды.
Впервые за этот день по компании перепархивает неловкость.
– То есть вы были помолвлены и помолвка… распалась?
– Нет, – объясняет Мона. – Я была замужем. Но мы развелись, – добавляет она, не дав им времени спросить, не скончался ли ее муж – вероятно, этот вариант их бы больше устроил.
– Ах, – произносит Барбара. Женщины кто притихли, кто переглядывается между собой. После затянувшейся паузы тему решительно меняют, и разговор весело журчит дальше, но теперь к Моне куда реже обращаются с вопросами.
А вот миссис Бенджамин на новости вовсе не отозвалась. Строго говоря, она за все это время только и делала, что передавала соседкам угощение и наблюдала за Моной. Мону это понемногу выводит из себя: каждый раз, подняв глаза, она натыкается на пристальный взгляд улыбающейся миссис Бенджамин.
Та заговаривает с ней только после окончания обеда, когда все расходятся:
– Я была бы рада, если бы вы смогли задержаться, милая. Мне кажется, нам есть что обсудить.
Мона покорно ждет на крыльце, пока миссис Бенджамин провожает гостей. Возвращается хозяйка все с той же легкой понимающей улыбкой на губах.
– Вам понравилось?
– Несомненно, это было… – Мона сбивается, не зная, как закончить.
– Ужасно? – подсказывает миссис Бенджамин.
Мона колеблется, а миссис Бенджамин только смеется.
– Ох, не смущайтесь так, девочка моя. Для любого разумного человека это компания пустоголовых дурочек. Потому-то я и не предлагаю им хорошего чаю, – подмигнув, добавляет старуха.
– Зачем же вы их тогда приглашаете? – раздраженно спрашивает Мона.
– А, просто чтобы их попрезирать, пожалуй, – не слишком вразумительно отвечает миссис Бенджамин. – Заварить свару. Они, видите ли, друг друга не выносят. Надо же мне как-то развлекаться.
– И меня вы позвали, чтобы заварить свару покруче?
– Нет. Я хотела посмотреть, как вы с ними справитесь.
Мона замирает. Переводит дыхание. И говорит:
– Мэм, признаться, я не разбираюсь в хитросплетениях здешних общественных отношений и, честно говоря, не слишком хочу вникать. Но об одном я вас очень, очень прошу – никоим образом не вмешивайте в эту фигню меня. Поверьте, так и для вас будет лучше.
– О, не спешите так, пожалуйста. Я не из жестокости. Просто хотела посмотреть, как вы впишетесь.
– Ну, я бы сказала, препаршиво вписываюсь, но это мое дело, а не ваше. А теперь… вы меня заманили, обещая ответить на несколько вопросов о городе и о моей матери, – напоминает Мона. – Можно мне задать эти вопросы?
– О, конечно, – обиженно отзывается миссис Бенджамин. – Вперед, милая.
Женщины усаживаются на крыльце, и Мона рассказывает, как унаследовала дом и как странно добиралась сюда. После окончания рассказа миссис Бенджамин долго-долго молчит.
– Хм-м, – тянет она под конец. – Ну, я и сейчас скажу, что не помню, чтобы в Винке жила или работала какая-нибудь Лаура Альварес.
– У меня есть фотографии ее жизни в том доме, – говорит Мона.
– Какого времени?
– Точно не скажу. Где-нибудь в семидесятых, пожалуй.
– Хм-м, – повторяет миссис Бенджамин. – Я помню давние времена… но не все. Так что могу и ошибаться. Возможно, она жила здесь еще до меня.
– И у меня остались документы Кобурнской, доказывающие, что она там работала, – продолжает Мона. – Они отсюда совсем ушли, вообще не к кому обратиться? К каким-нибудь представителям власти? Просто мне нужно хоть что-нибудь о ней узнать.
– Кобурнская, – пренебрежительно повторяет миссис Бенджамин. – Чертова лаборатория. Кто их знает, что там у них в бумагах. Я бы не поверила ни слову, исходящему оттуда, сверху. Все их постройки располагались на горе, после закрытия их выпотрошили и забросили.
Мона отмечает это в памяти. Потому что собирается на гору, и очень скоро.
– Чем они там занимались? – спрашивает она. – Я читала, что работали на государство, занимались вроде бы… квантовыми состояниями.
Миссис Бенджамин обращает взгляд в пространство.
– Ничего стоящего они не сделали, – сообщает она наконец. – Им следовало больше внимания обращать на коммерческие аспекты. На прикладные идеи. А не теоретизировать. Это до добра не доводит.
– В смысле – они ничего не добились? – спрашивает Мона.
– Хм? Кто это вам сказал?
– Мистер Парсон. Это хозяин…
– Мистера Парсона я знаю, – прерывает миссис Бенджамин. – Мы хорошо знакомы. А Кобурн… что ж… они добились одного. – Поразмыслив, она спрашивает: – Вот вы… хотите посмотреть фокус?
– Что?
– Фокус. Я до смерти заскучала за обедом, милая, так что фокус должен нас развлечь. Заходите в дом, я покажу.
– Я думала, вы собирались мне помочь, – говорит Мона, проходя в дверь за миссис Бенджамин.
– Собираюсь, – кивает миссис Бенджамин. – Вы уж потерпите меня, пожалуйста.
Усадив Мону на кушетку, она уходит в глубину дома. Внутри он далеко не так привлекателен, как снаружи: кошмарные цветастые обои, только в гостиной уступающие место красному узору с картинами охоты на лис. Несколько совиных чучел, надо думать, принесены домой со службы. Где-то здесь, должно быть, есть комната, полная часов, потому что Мона слышит непрерывное хоровое тиканье. Все пропахло смесью цветочных лепестков.
– Ну вот, – подает голос миссис Бенджамин, возвращаясь в комнату. Установив на кофейный столик перед Моной деревянный ящичек, она выпрямляется. Улыбка ее куда-то пропала, старуха мрачно смотрит на Мону. И открывает ящичек. Внутри – серебряное зеркальце. – Я получила эти зеркала от древнего старика-свами, – нарочито приглушенным тоном объясняет она. Мона недоумевает, но довольно быстро разбирается, что в ящичке два зеркальца, сложенные друг на друга. – Они издалека, с Востока.
– Неужели? – спрашивает Мона.
Миссис Бенджамин не выдерживает торжественного тона.
– Конечно, нет, глупышка, – говорит она. – Но это же фокус. – Она колеблется. – Я сказала «древнего», да? Об этом забудем… перейдем к самому интересному. – Достав зеркальца, старуха вручает их Моне. – Вот, держите.
– Мне их держать?
– Ну естественно, – уже с явным нетерпением бросает миссис Бенджамин. – Держите. Скорей!
Мона берет по зеркалу в каждую руку. Они на удивление легкие и тонкие, как бумага. Она ожидала причудливого декадентского реквизита – раз уж фокус, – но зеркала практически ничем не украшены. Серебряные плоскости на серебряных ручках, и только.
– На самом деле это половинки одного зеркала, – объясняет миссис Бенджамин. – Как будто одно зеркало треснулось посередине, расщепившись на два. Штука в том, что, разделившись, зеркало того не заметило. Оно воображает себя единым, а это не так. Из случившегося недоразумения следуют интересные вещи. Позвольте, я покажу, как делается фокус с зеркалами. Сначала расположите одно зеркало перед собой под углом, чтобы оно отражало соседние предметы. Скажем, эту пепельницу. – Она указывает на чудовищно безвкусную латунную цацку на кофейном столике. – Потом второе зеркальце приложите к первому сзади, чтобы они составили одно целое.
Мона ждет продолжения.
– Ну что же вы? – торопит миссис Бенджамин. – Делайте.
– О, – спохватывается Мона, – вы хотите, чтобы я… о, хорошо. – Она наклоняет первое зеркало, чтобы в нем отразилась пепельница. – Так?
– Лишь бы вы видели пепельницу, – кивает миссис Бенджамин. – Теперь приложите второе сзади.
Мона задвигает второе зеркало за первое, отражающее пепельницу. Ей кажется, что зеркала слипаются, как намагниченные.
– Теперь… сосредоточьтесь, – тихо говорит миссис Бенджамин. – Смотрите на отражение пепельницы, не отводя взгляда. Уставьтесь на него и сосредоточьтесь. Запомните вид и держите его в голове.
Она опять серьезна до угрюмости, и теперь Моне кажется, что это не наигрыш. До тошноты сладкий запах лепестков становится острым и сильным, Мона ощущает легкую дурноту.
– Сосредоточились? – спрашивает миссис Бенджамин.
– Да, – бормочет Мона, не отрывая глаз от зеркала. Она отмечает, что стекло без рамки, а на поверхности ни щербинки, ни царапинки. Легко забыть, что видишь отражение. Зеркало такое гладкое, что похоже на оконце или на пузырек света, плывущий над коленями, а в пузырьке – изображение пепельницы.
– Хорошо, – говорит миссис Бенджамин. – Теперь продолжайте смотреть на отражение в верхнем зеркале, не нарушайте концентрации. И при этом медленно-медленно выдвиньте из-под него нижнее зеркало. Только без рывков. Поняли?
– Вроде бы.
– Тогда действуйте, пожалуйста.
Более странного фокуса Мона не видала, но она готова подыграть капризам старушки. Не отрывая взгляда от отражения, она начинает разводить зеркала. Слышен щелчок, словно они и в самом деле были притянуты друг к другу, и все… меняется.
В чем меняется, рассказать невозможно. Как будто все предметы в комнате стали подделкой самих себя, дешевой фабричной копией настоящего. Цветочный аромат усиливается до того, что словно мерцает в воздухе. Но краем глаза Мона вроде бы видит солнечный свет, просачивающийся сквозь непрозрачные предметы: сквозь крышу, сквозь подсвечники, даже сквозь пол, словно все здесь состоит изо льда. А под этим светом тысячи теней.
– Сосредоточьтесь, – тихо произносит миссис Бенджамин.
Мона вспоминает, чем занята, и усердно вглядывается в отражение пепельницы в верхнем зеркале.
А из-под первого медленно выдвигается второе, и в нем она тоже видит пепельницу – точь-в-точь такую, как отражена в верхнем. Даже отодвинув второе зеркало так, что оно не смотрит на пепельницу и вообще на столик, а обращено к гостиной.
«Это не отражение, – вопреки рассудку думает Мона. – Пепельница застряла в зеркале».
Она старается не нарушить сосредоточенности. И тогда начинает происходить что-то очень странное.
Для начала нелепая пепельница все так же стоит перед ней на столике. Мона ее видит, и безделушка отражается в первом зеркале, которое на нее смотрит. Но она отражается и во втором зеркале, что совершено непонятно, потому что второе к ней не обращено. Это уже само по себе тревожно, но что действительно пробирает – что второе зеркало показывает пепельницу над обеденным столом, стоящим в десяти футах правее, хотя Мона прекрасно видит пепельницу на кофейном столике перед собой.
Но если ей не мерещится, она видит краем глаза что-то, зависшее над столом примерно там, где должна быть пепельница, если судить по отражению во втором зеркале?
«Этого не может быть, – думает Мона, – потому что, во-первых, это против закона тяготения и, во-вторых, не может же предмет находиться в двух местах одновременно?» Она ведь видит пепельницу, стоящую на кофейном столике перед собой, но и в двух зеркалах тоже, и, если она не сошла с ума, пепельница еще и плывет над обеденным столом со скоростью, с какой Мона поворачивает зеркало. Как будто, раз уж пепельница отражается в обоих зеркалах, мир пытается подстроиться, создать отражающиеся предметы, хотя их и не должно бы быть.
– Хорошо, – доносится откуда-то голос миссис Бенджамин. – Очень хорошо…
Пока Мона пытается разобраться, в пепельнице на столике появляется какая-то легкость, бестелесность. Она как бы становится полупрозрачной, сквозь нее просачивается свет. А потом пепельница начинает вздрагивать, как лучи стробоскопа, и исчезать…
Мона ахает.
– Нет! – вскрикивает миссис Бенджамин, но она опоздала. То, что плавало над обеденным столом, рушится вниз и беззвучно пропадает. И сразу все становится как было: одна пепельница стоит на кофейном столике, и все остальное снова плотное, непрозрачное, реальное.
– Что это было? – Мона поспешно кладет зеркала на место. – Что за чертовщина?
Но миссис Бенджамин встревожена еще сильнее Моны. Она очень серьезно рассматривает пепельницу на столике. Наконец, откашлявшись, заявляет:
– Кажется, я была неправа, девочка моя. Возможно, вам и в самом деле место в Винке.
– Что это значит? – не понимает Мона.
Ответить миссис Бенджамин мешает стук в дверь. Обе подскакивают от неожиданности, и миссис Бенджамин недоуменно оборачивается.
– О, – бормочет она, когда стук повторяется. – Наверное, надо открыть…
Встав, она ковыляет к двери.
Тем временем Мона рассматривает лежащие в ящичке зеркала. Теперь в них не заметно ничего необычного: всего лишь два зеркальца, отражающие потолок. И все же Мону немного знобит.
Слышно, как открывается дверь.
– О, – произносит миссис Бенджамин – только в этот раз без всякой радости.
– Здравствуй, Миртл, – тихо произносит мужской голос. – Я…
– О, здравствуй, Юстас, – быстро и громко перебивает его миссис Бенджамин. – Заходи, прошу. У меня гостья.
Она отступает в сторону, и Мона видит маленького старичка, продавшего ей матрас, мистера Мэйси. Но сейчас тот не заигрывает и не острит – он ужасающе серьезен.
– Гостья? – повторяет он.
– Да. – Миссис Бенджамин проводит его в комнату. – Это мисс Брайт, она недавно в городе. Мисс Брайт, это Юстас Мэйси. Он работает в универсальном магазине.
– Мы знакомы, – говорит Мона.
– О, как я рада. Что тебя сюда привело, Юстас?
– Пришел кое-что обсудить, – отвечает мистер Мэйси, даже не взглянув на Мону. – Наедине.
– Нельзя ли отложить, Юстас?
– Нет, – отвечает он. – Нет, Миртл, нельзя.
Бросив на него сердитый взгляд, мисс Бенджамин поворачивается к Моне.
– Ты уверен, Юстас? – Ее голос источает фальшивую любезность.
Тот кивает.
– И никак нельзя подождать?
Он с прежней серьезностью качает головой. Миссис Бенджамин улыбается так старательно, что Мона опасается, не треснули бы у нее щеки.
– Хорошо, – сквозь зубы цедит она. – Мона, вы извините нас на минутку? Понимаю… вы ведь хотели попробовать мой чай?
Моне ни за каким чертом не нужен чай миссис Бенджамин, но старуха в таком настроении, что возразить она не осмеливается.
– Превосходно! – восклицает миссис Бенджамин. – Заварка в кухне. Выбирайте по своему вкусу.
Поблагодарив, Мона уходит в кухню, а миссис Бенджамин с мистером Мэйси начинают приглушенно переругиваться. Мона гадает, не стала ли свидетельницей размолвки любовников (от этой мысли ее тошнит), а потом припоминает, как неловко приветствовала гостя миссис Бенджамин – словно боялась, не сказал бы он лишнего. Мона гадает о причине, пока не подходит к полкам с чаем – и не обнаруживает, что это не полки, а целая сокровищница – отдельная комнатка, полная жестянок, баночек, стеклянных контейнеров. Все тщательно надписано: один отдел занят красным чаем (лимонным и медовым), затем несколько контейнеров с улуном, белым и зеленым чайным листом (на каждом ярлычке латинское название одного из видов камелий, как догадывается Мона, подмешанных в чай), затем несколько баночек с неким «кирпичным чаем», а дальше полка с ярлыками, подписанными каким-то восточным алфавитом.
Но остановиться ее заставляет следующий отдел. Здесь на склянках и стаканчиках желтые этикетки, и скрываются в них не чайный лист и не шарики – этим Мону не удивить. Похоже, те чаи миссис Бенджамин составляет для себя, и в них есть что-то от грибов. В одной склянке Мона обнаруживает желтые катышки сосновой смолы, проросшие чем-то зеленым и развесистым. На ярлычке надпись: «Старая сосновая горячка». Видимо, это и пила вчера миссис Бенджамин.
Здесь еще много всякого. Закупоренный графинчик наполовину полон мясистых розовых корешков в чем-то похожем на акрил. Надписано: «Звездные завитки». В другом плавает в зеленоватой жидкости белый мох, а надписано: «Мамоновы слезы». В колбе Эрленмейера[5] летучий порошок проросших снизу грибных спор с надписью: «Раскаяние бизры». А за ним три сосуда с травяным порошком, перемешанным с белой и желтой крошкой мыльной основы. На этикетках: «Страдание», «Гнев» и наконец «Вина».
Мона перечитывает второй раз. «Она называет свои чаи по эмоциям? – думает она. Но какая-то немного свихнувшаяся часть души подсказывает: – Или она заваривает чай из эмоций?»
Трудно поверить, но дальше этикетки еще удивительнее (и чем глубже Мона заходит в чулан, тем темнее становится, хотя света хватает). Названия превращаются в вовсе непроизносимые: например, «Эль-Абихеелт Ай-Айн», «Хайуин Та-Ал», «Чайжура Дам-Ууал». Что в склянках, толком не рассмотреть, стекло закопченное, словно они постояли на углях для барбекю. Дальше идет вовсе невиданный алфавит. К тому же Моне не вообразить, в какой стране он используется: резкие штрихи и мазки, а многие буквы наклонены друг к другу под разными углами, так что непонятно, читать это слева направо, но вверх ногами или справа налево.
«Откуда этакая чертовщина? – гадает Мона. – Или она это все сама придумала? В здешних местах?»
Взяв одну банку в руки, Мона переворачивает ее. Эта тоже закопченная, но есть места попрозрачнее. Похоже, к крышке подвешены как бы виноградные грозди, только какие-то желтоватые и странно позванивают. Звон продолжается, хотя Мона уже не вертит банку. Только через минуту она замечает, что ягоды вращаются, и на каждой видно темное пятнышко, почему-то зеркальное, и каждая разворачивается так, чтобы обратиться к ней этим пятнышком.
Мона готова поверить, что это глаза. Как будто внутри банки подвешены связки маленьких глазок и все уставились на нее.
Задохнувшись, она запрокидывается назад, но чьи-то руки не дают ей упасть.
– Боже мой, милая, что это с вами? – слышит она голос миссис Бенджамин.
Мона шарахается в другую сторону, потому что, познакомившись с этой заваркой, пугается хозяйки не меньше, чем содержимого банки. Затем она оглядывает полки, но все странные склянки пропали: больше не видно закопченных колбочек с этикетками на неизвестных языках и чаев, похожих на результаты экспериментов безумного ученого. Даже банка у нее в руках другая – вместо глазок в ней цветы жасмина.
Оглянувшись на миссис Бенджамин, Мона и в ней не находит ничего устрашающего: просто озабоченная старушка стоит у входа в чулан.
– Я вас напугала? – спрашивает она.
– Я… мне бы присесть.
– Голова закружилась? – Миссис Бенджамин помогает Моне добраться до кресла. – Со мной часто бывает. Только что все было яснее ясного и вдруг как закрутится. Это старое тело меня подводит, вот что я думаю.
Она подает Моне стакан воды. Осушая его, Мона не сводит глаз с чайного чулана. Она готова к тому, что комнатка снова наполнится жуткими образчиками заварки, но ничего такого не происходит.
– Мистер Мэйси уже ушел? – спрашивает она.
– Да, – кивает миссис Бенджамин. – Он просто заглянул поделиться новостями. То есть это он думает, что новостями. То, что тебе известно, уже не новость, верно?
– А что за новость?
– А, – уклончиво объясняет миссис Бенджамин, – вы же знаете нас, стариков. Мы обожаем соревноваться и ссориться по пустякам. Грыземся из-за цветка розы и сухого сучка, из-за собак и кошек и прочего в этом роде. И как прослышит кто о новом преступлении, мчится рассказывать всему городу. Хотя, если посмотреть со стороны, это довольно мелочно. Надо бы нам, пожалуй, чем-то отвлечься.
– С ним ничего не случится? – спрашивает Мона.
– О, все с ним будет хорошо, – заверяет миссис Бенджамин. – Уверена, все будет хорошо. И с ним, и с нами со всеми. – Она отворачивается, смотрит в окно на лес и на гору за ним, и что-то в ее глазах наводит Мону на мысль, что она убеждает не столько гостью, сколько самое себя.
– Что-то случилось? – спрашивает Мона.
– А что, – удивляется миссис Бенджамин, – вам кажется, здесь что-то неладно?
Следовало бы, конечно, ответить решительным «да!». Мона чувствует, что фокус с зеркалом нечто переменил в ней, будто сломалось что-то внутри (тихо щелкнув, как два разделившихся зеркальца), или, может быть, кто-то дотянулся и открыл все окна у нее в голове. Вот отчего эти странности с чайным чуланом.
«Если не хуже того, – думает Мона. – У матери имелись умственные отклонения – мягко говоря. Но поначалу Лаура была в порядке, значит, она, наверное, сломалась разом уже в возрасте… скажем, около сорока. Не наследственное ли это?» – думает Мона.
– Наверное, мне пора домой, – говорит она вслух.
– Вы плохо выглядите, милая, – беспокоится миссис Бенджамин. – Машину-то вести сможете?
– Со мной все хорошо, – тихо отвечает Мона и, поблагодарив миссис Бенджамин, выходит на улицу и садится в свой «Чарджер». Но заводить мотор не спешит. Вместо этого она разглядывает себя в зеркале, всматривается в глаза, словно надеется обнаружить в них перемену, доказательство, что она в самом деле сошла с ума.
