Рим Дик
Клоун: душа напрокат
ГЛАВА 1. ЛОНДОНСКОЕ ШАПИТО
«Жизнь клоуна имеет две стороны одной монеты: хорошую и плохую. Ту, которую видят зрители, и ту, которую видят зеркала» Рим Дик
Джон Стрикальски работал в самом обычном и самом старом цирке расположенным на южной части Лондона на пересечении дорог Брикстон-роуд и Кенингтон-парк-роуд – в маленьком выцветшем шапито на несколько сотен человек. Позади цирка, чуть дальше от неё – красовался Кенсингтонский парк, где росли огромные деревья – дубы, берёзы, осины и сосны, раскинув свои ветви до самого горизонта – их кроны еле пропускали свет и, не дойдя до земли, рассеивались. Листья кружились и падали на землю – исчезали под множествами других, падающих на них, и, чуть погодя по ним пробегали ежи, неся за собой маленьких ежат, быстро перебирающие лапками, чтобы не потерять мать. Именно здесь, у парка Кенсингтон, располагалась палатка, где жили циркачи, куда сходились все люди и, в котором зрителей не превышало несколько тысяч человек в месяц, если везло и, если в календаре были красные, праздничные числа.
Вечерами, иногда, над городом образовались чёрные кучевые облака, проносились дожди с грозами, били крышу цирка большими каплями, хлестали ими по навесу около входа, заполняя тент водой, цирк прогибался и становился ещё меньше. В нескольких местах палатка чуть протекала, из крохотных дыр капала вода, прямо на людей, расположившихся внутри – на потёртых стульях. И во время таких дождей внутри неё оставался лишь один единственный незанятый стул, куда стекала холодная струя воды с крыши и, брызгала всех сидящих рядом людей. До тех пор, пока вода не наполняла стул до самых краёв и, не стекала под него, впитываясь в ещё сухую землю, оставляя лишь мокрый, чёрный след.
Дождь, по-видимому, совсем забыл, куда ему нужно направляться и, продолжал лить, как из ведра до самого обеда следующего дня, наполняя все ямы, канавки на дорогах и водоёмы на полях фермеров вокруг города. Да и ветер, был жесток, пытаясь сорвать гвозди с углов палатки, держащие её и, унести с собой, выкинуть куда-нибудь за лес. Он бил тонкий тент из стороны в сторону, гудел и шипел, словно змея, потом, уносился по трубам домов стоящий рядом и, минутой позже раздавался сильный, страшный звериный гул, будто там летает не ветер, а проплывает огромный синий кит. Именно он то и начал дождь, по-видимому, выпуская огромные фонтаны над городом. Мгновение спустя, где-то в городе ворота, забытые хозяевами, начали издавать скрежет – ветер то открывал, то закрывал калитки напротив домов, раскачивал качели на площадках, склонял деревья до крыш, ударяя ими по ним, а потом ветер умолкал. Всё повторялось заново. Скрежет провожался пронзающим, громким и раздирающим громом, вспышками молний и сильнейшими ветрами – кошки, то и дело визжали где-то вдалеке от цирка, борясь за порцию мышиного мяса, или, от страха перед раскатом грома. Антенны на крышах склонялись до самого пола, словно ива, дрожали и раскачивались – сегодня, скорее всего, телевизор уже не посмотреть – ни любимую передачу, ни сериал, и, даже не мультфильм. И люди в такой день были не прочь посидеть дома, разглядывая молнии из своих окон, а те немногие, что с храбрились прогуляться в магазин или просто погулять, неслись по всей улице, укрывались капюшонами, удерживали зонты, чтобы те не улетели и, мокли до самых трусов – не повезло же им.
Пока дождь игрался с людьми на улице, а потом уносился прочь к следующему городу, Джон Стрикальски приходил на работу и смешил людей, одевал нелепые, большие, неудобные костюмы и парики; катался на одноколёсном велосипеде и, игрался с разноцветными шариками от гольфа, жонглируя ими. Временами, кидая их высоко над головой, сидя на одноколёсном велосипеде, он падал на спину, на него летели подброшенные шары и, ударялись ему об лоб, что приводило к ушибам и большим синякам – он чувствовал жжение и боль, но вставал, словно ничего плохого и не произошло. Люди смеялись. Их лица кривились от радости, видя, как клоун протирает больное, ушибленное место ладонью, которым он упал на твёрдую, грязную землю – им нравилось. Люди были в восторге! Из-под парика выползала шишка размером с кулак, но никто этого не видел.
«Але-е-е, А-а-п!» – кричал Джон, поднимая руки высоко над головой, показывая, что он в полном порядке. Зрители бурно аплодировали. Грим растекался по лицу, образуя большую, полную радости улыбку. Но за всем слоем разноцветной краски, была боль, и его душа ныла от одиночества.
Единственное, что ему нравилось в своей работе, так это то, что его настоящего лица никто не мог увидеть за слоем огромного количества разноцветного грима, и он мог притворяться быть тем, кем не был на самом деле.
Когда приходила пора очередного выступления клоуна Джона, он натягивал на себя грязную маску, сжимал руки, чистил обувь, поправлял костюм, стряхивая пыль с него, ударял себя ладонью по лицу с двух сторон, натягивая кожу на щеках, чтобы улыбка казалась настоящей и, открывал дверь – лицо пронзал свет от прожекторов. Потом, невзирая на всю боль, которая его терзала глубоко в душе из-за того, что его бросили все друзья и родные, девушка, которую он любил – выходил на сцену – занавес открывался, начиналось шоу. Радостный и полон улыбок, он выходил из гримёрки – Джон любил дарить счастье тем немногочисленным зрителям, которые приходили за порцией недельного смеха, в надежде стать чуточку добрее и, снять стресс после утомительно-долгого, рабочего дня. Джон кланялся перед зрителями, опуская руки до пола, будто собирал с него мусор, и начинал свою превосходную, живую игру.
Глубоко за полночь, закончив с работами в цирке, Джон стягивал с себя страшную маску и запирал их в ящик до следующего дня. Смывая грим, убирая маску лжи и тоски, клоун становился самим собой – одиноким, грустным и несчастным Стрикальски, которому ничего в этом мире не приносило счастья. Он вздыхал, с минуту смотрел на свои ботинки, держа в руках шляпу, потом поворачивался, сжимая их, одевал на голову и, улыбнувшись, смотрел на луну, выйдя за дверь.
«Пора домой…» – но дома его никто не ждал, кроме тараканов под диваном, крыс за стенами и счетов за оплату коммуналки в почтовом ящике.
Запирая скрипящую дверь на замок, Джон грустил, что дома его ждала несчастная, одинокая, пустая комната с маленьким, старым, чёрно-белым телевизором, на что-то другое, с его-то работой он и не мог рассчитывать. Даже на еду, он соскребал последние деньги и, жить от одного и до другого праздничного дня было подобно смерти, он голодал и считал каждую копейку, которую он выручал в те дни, когда посетителей цирка было более или менее.
Казалось, Джон не в своём веке, да и не в то время живёт. По-видимому, он жил в 30-х годах прошлого столетия, и всё, что приносило хоть какое-то настроение его больной душе – это счастливые лица зрителей, аплодирующие нелепому костюму и, страшной, разукрашенной, весёлой наигранной улыбке клоуна. В остальное же время, серость, которую он заполнял бутылкой холодного стеклянного пива из холодильника, не приносило в его жизнь ни одного счастливого мгновения – за исключением сна.
Перебираясь из палатки, где он работал днями напролёт в свою серую, мрачную квартиру и, включая телевизор фоном, ставя грязные ботинки на письменный стол перед диваном, он размышлял:
«Когда же господь заберёт меня к себе? Я устал существовать… Разве я заслужил так жить?» – на глазах блестели слёзы, готовые выкатиться из них.
Господь не слышал его молитв, да он и не хотел выполнять его просьбы и, потому Стрикальски лишь существовал, как существует его зонт, у входной двери, висящий на гвозде рядом со шляпой. Ничего большего от него и не требовали и, сам он не раз говорил себе именно то же самое:
«Если существую, значит, живу»
Засыпая с бутылкой пива в руках, когда за окном начали слышаться гудки автомобилей, а за каменными домами рассветать, Джон уносился в страну сна, где он был счастлив. К вечеру, с появлением первых звёзд на небе, его серая жизнь возвращалась обратно в привычный распорядок, толкая его в плечо:
«Эй, ты! Вставай, сегодня тебе предстоит показать лучшее, на что ты способен! Время дарить радость детям и их родителям! Улыбнись, Джон!»
Он ждал этого дня – именно такие дни он любил больше всего на свете, после хорошего, крепкого сна. Работа была частью его жизни и частью его души, а он был частью своей работы. Надевая на себя потрёпанную временем одежду и, старые порванные коричневые ботинки, Джон улыбался. Не оттого, что ему было радостно отправляться на работу, (а он любил цирк) а оттого, что он давал заспанному лицу тренировку, чтобы, когда выйдет на большую сцену, оно не подвело и, смогло выжить эмоцию, которая так нравилась зрителям – в особенности маленьким детям, которые приходили отмечать дни рождения со своими родителями. Они держали в руках надувные шары и, кричали, кидали в рот пару горстей сосательных конфет, смеялись, указывали пальцем на животных, людей и большой остроконечный купол – первый раз они видели такое – большое и прекрасное. Возможно, им бы даже хотелось полететь до самого верха, как и циркачам, но они всего лишь дети – они лишь мечтали. Когда-то и Джон был таким и изумлялся каждой увиденной мелочи, а потом повзрослел.
Запирая ключом входную дверь квартиры, Джон считал в уме, сколько сегодня человек придёт на шоу, чтобы он смог позволить себе хороший и вкусный ужин – ему так надоело пить пиво каждый день, есть спагетти на сковородке без ничего – пицца, вот что ему хотелось в этот вечер. Огромный, вкусный и сочный кусок пиццы с тянущимся сыром.
Потом, спустившись вниз по скрипучей лестнице, быстренько, чтобы не разбудить «дракона» под ней, он шёл в своё рабочее место в маленькой гримёрке; пешком, за каких-то двадцать с лишним минут, считая прохожих, проносящихся мимо него, а вдруг, – они сегодняшние зрители. Он считал каждого из людей – и старых, и молодых, и детей в рваных джинсах, и бабушек с тростью, и, даже собак, хозяева которых, возможно были бы не прочь сегодня посмотреть на шоу. Это происходило частенько, но, частенько, зря.
Зайдя в небольшую комнатку, Стрикальски доставал маску из ящика сжимая их крепко-крепко, и становился клоуном Джоном. Смотря в зеркало в гримёрке, в отражении он всегда видел, грустную мимику, одинокого, несчастного мужчины, и, загримировавшись сотнями слоёв красок, ничего ровным счётом не менялось. Глаза за ней были пусты, мучительно уставшими и одинокими.
– Сегодня будет представление, которое вы никогда не забудете! – дирижировал старый, седой старик в чёрном костюме, размахивая руками, пытаясь улететь до самого купола. Его скрученные с концов усы танцевали на его лице, подпрыгивая снизу-вверх, под короткими брюками были видны разноцветные носки, а на пиджаке, под костюмом, с правой стороны его карманов, торчал красный цветок. – Только сегодня, самое смешное, забавное, восхитительное шоу!
На арену выходил клоун Джон и начинал показывать фокусы с лентами – красными, зелёными, жёлтыми, фиолетовыми – с монетой, с шариками и, делал большие сальто от одного конца до другого. Ботинки ударялись об твёрдую землю и издавали похожий на мышиный писк звук, а потом, падал головой на землю – следом за бурными и громкими аплодисментами, провожающие нелепые выходки клоуна, на арену выходили огромные, тяжёлые слоны, виляющие хвостом собаки и прыгающие со стороны в сторону обезьяны, держа человека за руку.
Слон приблизился к клоуну, взял хоботом с земли большое бревно, специально подготовленное для него людьми и, сжав его, как можно крепче, начал идти на Джона, тряся её в воздухе. Огромные ноги поднимали пыль с земли, стулья тряслись, дети были в восторге, зрители свистели, поднимали руки и махали ими, пытаясь донести свою восторженность.
Джон прыгал, прыгал и убегал, а за ним, крепко держа в хоботе большое бревно, бежал нерасторопный слон. По сценарию слон должен был поднять бревно высоко вверх над головой клоуна, а Джон упасть, притворится мёртвым, чтобы тот отступил, но всё пошло не по сценарию и, вместо того чтобы поднять и напугать его, слон ударил клоуна. Джон подлетел и, переворачиваясь в воздухе, делая кульбиты, ударился о надувную игрушку, стоящую у входа в цирк, не переставая улыбаться, несмотря на боль и, сломанное ребро.
– Браво! – кричали зрители.
– Великолепно!
– Давай обезьяну! – выкрикивали мужчины с задних рядов.
Седоволосый старик был счастлив, ему нравилось, что и зрителям нравится представление и, не подал и виду, будто ничего с Джоном и не произошло. Скорее всего, это часть самого представления – так думали и зрители, посвистывая, встав с мест, суя два пальца себе в рот и, хлопая ладошками так громко, что заглушали крики обезьян, собак и разбушевавшегося слона, размахивающий бревном из стороны в сторону.
«Если поднялся, значит всё в порядке».
Клоун дёргал огромными красными ботинками в воздухе и вставал, отряхиваясь от пыли, пытаясь сдержать свои слёзы и так же непринуждённо улыбаться. Сегодня родители привели своих детей, чтобы посмотреть на шоу, сегодня праздник, Джон обязан был не испортить сегодняшний вечер. Он вставал и улыбался.
– Але-е-е. А-а-а-п! – добавлял он, показывая всем свои белоснежные, ровные зубы. Только издали, не было видно, что кровь по зубам стекал на воротник, а с воротника на костюм.
Слон нёсся к нему, трезвонил хоботом, поднимал пыль, земля содрогалась, но Джон встал и побежал. Это была его работа – вставать и бежать.
Каждый новый шаг по арене давался ему с трудом, боль в груди от сломанного ребра сжимала его сердце всё сильнее и сильнее, но Джон улыбался, стиснув зубы от тяжести страдания и, продолжал играть свою роль.
«Если потеряю эту работу, то и существовать не имеет смысла, я должен улыбаться и терпеть – это единственное, что заставляет чувствовать себя живым и быть кому-то нужным».
Клоуну приходилось бегать по арене, гонятся за собаками и наоборот, приходилось падать на спину, чтобы зрители смеялись, приходилось поднимать руки вверх, дирижируя стаей обезьян, стоящих на пластмассовых тубах. Обезьяны широко открывали рты и хохотали, потом прыгали, взбирались на собак и катались на них, словно на лошадях, после всего, они бежали к слону и взбирались к нему на спину. Слон кинул бревно обратно на землю, и скрылся за ширмой, унося с собой обезьян.
Джон кашлял, из него выходили маленькие крупицы еле заметной крови, стекая по губам к шее, они окрашивались с красками в одну, а зрители же, не видели всего этого – красный, на красном не виден. Часть грима уже давно окрасила не только всю его шею, но и грудь под одеждой, клоун потел, всё это грязное, пыльное месиво стекало по нему и размазывалось по всей коже.
– Сейчас, дамы и господа, клоун Джон продемонстрирует вам нечто удивительное!
Клоун поднимал руки высоко вверх и, улыбаясь, махал руками и выходил к зрителям.
– Всем привет, Я Джон! Сейчас я покажу вам, как ходить по канату! Только не повторяйте дома!
Потом, делал поклон и уходил к башне, стоящей у края палатки и, поднимался по ржавой лестнице вверх. Никто не знал, что она ржавая, её только на днях покрасили свежей краской.
Каждый шаг заставлял рёбра внутри груди перестраиваться поверх других рёбер, а пока его лица никто не видел, клоун Джон пускал слёзы, вытирал их воротником костюма, смотря на железную лестницу – поворачивал голову, улыбался и махал одной рукой, дав понять всем, что всё идёт по плану.
– Не бойтесь, я уже много раз так делал! – но его никто не услышал. Как же, много раз, настолько много, что можно было считать хождение по нему, обычной прогулкой от дома до сарая.
Поднявшись вверх, Джон снова улыбнулся. Тысячу раз на дню, лицо уже начало побаливать. Грим, стекал по его щекам и делал гримасу ещё смешнее, перекрашивая два цвета по всей маске – в радугу.
– Это самое опасное и самое завораживающее зрелище! Только самые бесстрашные и отважные из всех людей смогут пройти по этому канату! Сейчас он покажет вам, как это делать! Я ещё никогда не встречал клоуна храбрее, чем клоун Джон! – кричал седовласый старик в чёрном костюме, показывая на башню и, аплодируя, заставляя тем самым зрителей поддержать клоуна в овациях.
«Или самоубийцы» – добавлял про себя Джон – и, сделал шаг к канату, большими красными ботинками держа в руках большой, длинный шест, чтобы не упасть ненароком на голову сидящих под ним.
Первые шаги были самыми опасными для любого канатоходца, срыв с этой высоты и удар головой об железную лестницу, об землю или об стул, мог раскроить её на две большие половинки, словно кокос. Джон делал первые шаги, но вовсе не думал, сорвётся он в пропасть или нет. Он улыбался зрителям, копошившимся внизу и, дрожал не оттого, что было страшно, а оттого, что верёвка была, как, впрочем, и улыбка Джона, очень сильно натянута и, качалась из стороны в сторону. Большие, красные ботинки быстро делали шаги по ней, взгляд скакал с каната на землю, с земли на зрителей, со зрителей в длинную и высокую пропасть под ним, и думал о том, что будет, если он упадёт сейчас и разобьётся – помогут ли ему, или это снова часть очередного представления, придуманная стариком.
Клоун поворачивал голову в сторону зрителей, смотрел вниз и, улыбался, растягивая маску по всему лицу – а за улыбкой скрывался одинокий, несчастный, умирающий от однообразия жизни Стрикальски. Он плакал и вырывал клочки волос на своей голове, жадно стуча по бетонному полу руками, разбивая их до крови, до треска костей, сидя за огромной, железной клеткой – мечтая, чтобы таких дней было поменьше в его жизни. Но никто не спрашивал его об этом, никто не интересовался, как чувствует себя Стрикальски – он должен был терпеть, вырывать всё возможное, но терпеть.
Зрители смотрели на всё происходящее одновременно с умилением и страхом, сможет ли клоун пройти канат вдоль и поперёк, сможет ли он остаться на нём и не разбиться – кусали ногти, жмурились, сжимали брюки и прижимались друг к другу на плечи. Минутой позднее они вскакивали с мест и начинали безудержно хлопать в ладоши, аплодировать и кидать цветы на трибуну, свистели и радовались, так, будто бы успех клоуна – это их успех.
– Великолепно!
– Лучший!
– Жонглируй!
– Давай клоун! Мы в тебя верим!
– Джон! Джон! Джон! – гул трибун не прекращался ни на миг, они были в изумлении и полном восторге от происходящего, их завораживало зрелище, которое они увидели. Рты были открыты, лица светились, дети кричали и смеялись, женщины вытирали слёзы со щёк платочками – самое страшное скоро будет позади.
Клоун медленно шагал по канату, варьируя между жизнью и смертью, его ноги дрожали, пытаясь удержаться на нём, глаза темнели, и вскоре их отпускало, руки держали шест и крепко сжимали – пятый, шестой… двадцать первый – маленькие шаги оставались позади, впереди было ещё с пару десяток шагов, а потом, бурные аплодисменты восторженных детей. Каждый шаг был страшнее предыдущего, чем ближе Джон приближался к концу, тем конец становился дальше.
Все сидящие под куполом ожидали от выступления чего-то безудержно глупого, весёлого, фантастического и опасного, такого, чтобы кто-нибудь сделал что-то сумасшедшее. Да – это конечно было, но все люди в цирке понимали, что клоун делал это уже в прошлом месяце, позапрошлом, и задолго до позапрошлого месяца и, за год до позапрошлого.
Несмотря на то, что каждый год в цирке устраивались шоу программы непохожие на предыдущие годы, за исключением хождения по канату, людям всегда было мало и им хотелось большего, чем хождение по нему – запустить по верёвке медведя на велосипеде, собаку на двух ногах или, того фантастичней – жирафа с повязкой на глазу. Чего только люди не хотели, им бы это понравилось. Подумаешь двадцать метров, и без страховки. Ничего выдающегося!
– Было! – кричал кто-то из зала, швыряя стакан из-под газировки на арену.
– Давайте кольца из огня!
– Ещё слона! – добавлял кто-то из зала, вслед первым.
Шоу продолжалось, несмотря на крики недовольных, писклявых и восторженных зрителей. Клоун Джон трясся, делал шаги к противоположной стороне каната, поднимая то одну, то другую сторону шеста – первый… десятый… тридцать второй… и, преодолел пропасть, оказавшись на другой стороне каната. Тем временем из его рта пошла кровь, капая на сухой песок, катясь по одежде вниз – она собиралась на пуговице, за одной каплей, приходила следующая, пока она не становилась настолько большой, что падала вниз, от ржавой платформы, до старика.
«Что-то не так», – сообразил тот, и, дирижируя руками, объявил о том, что это на сегодня всё – клоун больше не будет ходить по канату, выступать или что-то ещё. Джон натягивал улыбку до самых ушей, радовался, словно ребёнок, а по его губам стекала кровь, окрашивая его подбородок в малиновый цвет – и, пачкала его разноцветный костюм – делая красный, ещё краснее – в бордовый. Если бы не пуговица, по которой покатилась капля крови и, стекла по ней рядом с платформой, старик бы вряд ли заметил, что клоун получил травму – костюм Джона поглощал кровь.
Зрители были недовольны и ворчали, бубнили, злобно переглядывались взглядами между собой и, стуча стульями, неспешно поднялись с мест, потом разбежались, уводя за собой детей и жён. За ними шли другие – восторженные, и им было не важно, закончилось ли представление раньше или позже, они были довольны – и, с минуту стояли, аплодируя Джону, после скрылись за дверью, как и все остальные. Эти зрители ходили сюда лишь за тем, чтобы помочь хоть как-то держаться цирку на плаву и не дать им закрыться – не оставить таланты без еды, крова и удовольствия. Ведь работники этого цирка очень любили своё дело, иначе, почему будуще в таком плачевном состоянии, они продолжают заниматься тем, что не приносит денег.
Джон смотрел сверху вниз и не мог понять, почему люди встают с мест и уходят, у них ещё столько всего подготовлено.
«Что происходит?» – Джону было интересно, что же стряслось и, сжимая руки, он спустился. Он подбежал к старику, на его лице было одно непонимание:
– Что случилось? – пытаясь выдавить улыбку. Но скрыть боль за улыбкой ему не удалось, он был расстроен и подавлен – боль сыграла с ним такую злую шутку.
Джон уже представлял, как старик бормочет ему о том, что он не смог оправдать его надежд, как он говорит ему собирать свои вещи и убираться из цирка. Но, чего он точно не ожидал, так это того, почему прервали шоу. Он мог бы стерпеть и отыграть поставленную перед ним задачу, как клоуна канатоходца ещё пару раз, не меньше.
Старик посмотрел на Джона, положил ему на плечи руки, вздохнул и, сказал:
– Что случилось? Ты меня спрашиваешь, что случилось, ты в своём уме? Джон, ты думаешь, что, скрыв свою травму, ты можешь работать тут и дальше?
И тут Джона Стрикальски осенило, что речь пойдёт о его лжи, о том, что он не смог быть веселее, радостнее и не выдавил больше улыбки, что он не играл подобающе – Джон боялся увольнения. Неужели старик раскрыл, что ему больно, что его рёбра сломаны, что ему трудно ходить и прыгать?
– О чём вы говорите, Бернард? Со мной всё в порядке, я ещё могу продолжать работать! Во мне ещё много сил! – Джон попрыгал, поднял ноги высоко над землёй, как вдруг рёбра хрустнули и, он скривился, рефлекторно схватился за грудь, по щекам покатилась слеза и, упала на землю, делая по лицу дорогу боли – как не вовремя.
– Не говори мне ерунды, я видел, как ты сдерживаешь боль, улыбаясь через силу. Тебе что, жить надоело?
– Не-е-т, но…
– Никаких, но, никаких оправданий, я вижу, что с тобой происходит. Весь рот в крови, одежда в крови, даже те же ботинки, испачканы ею. Только не говори мне, что тебе не больно, вытри лучше слёзы и иди домой, отдохни! И, умоляю тебя, ради бога, сходи к врачу – худо дело с тобой.
Может потому, что старик давно замечал в нём то, с каким рвением Джон относился к своим обязанностям клоуна и, как любил надевать испачканный краской парик, костюм с дырявым карманом; как он любил каждый вечер сидеть перед зеркалом и рисовать цветной грим, прячущего настоящего Стрикальски – может из-за рвения быть лучше в своей работе, веселить детей и стариков, предопределило его дальнейшую судьбу быть тем, кем он стал и, кем должен был остаться.
