Реза Амир-Хани
Её я
3. Я
Дед Фаттах накануне поручил Кариму утром пойти в поварню усатого Исмаила и забрать заказ. Исмаил торговал требухой: потрохами, сычугом, рубцом, бараньими головами и ногами – и дед заказал ему именно кушанье из голов и ног. Возвращаясь домой с кирпичного завода или из караван-сарая, дед часто останавливался либо в кофейне Шамшири, либо в поварне Исмаила. Тот по вечерам закладывал варево, и к утру оно бывало готово.
И вот утром Карим встал пораньше, когда Искандер и Нани совершали утренний намаз. Проснувшись, он отбросил дерюжное одеяло, грязное и заплатанное, и слегка размял мышцы, делая зарядку. При этом наблюдал за матерью, быстро-быстро читающей намаз. В конце намаза она, вместо того чтобы сделать это трижды, пять раз, а то и больше, ударяла руками по коленям, специально для того, чтобы это слышали Карим и Махтаб, высоко поднимала руки и вместо молитвы говорила:
– Воззри, Аллах, на царство черное! Дети богатые Хадж-Фаттаха нужды ни в чем не знают, а наши дети с утра до вечера спину гнут, трудятся, занимаются, так падет ли топор на дармоедов босоногих?
Искандер тяжело вздохнул. Как это было принято и у Фаттахов, по утрам он разливал чай на всех. И окликнул Нани:
– Женщина! На Аллаха не ропщи. У них еще косточки слабые, но, инша Аллах, все образуется.
– Вот и я о том же: пока косточки мягкие, надо их спину гнуть научить. А как кость огрубеет, уже ничему не научишь – поздно будет!
Карим сердито проворчал что-то и вышел из дома к бассейну. Но он разочаровал мать, подумавшую, что сын идет совершать омовение для намаза. Он лишь ополоснул лицо из бассейна и, вернувшись в дом, торопливо оделся. Разбуженная Каримом, Махтаб с трудом открыла глаза, потом откинула одеяло и простыню – заплатанные, но белые и чистые. Встряхнула головой, и ее длинные каштановые волосы легли ровно.
– Куда это спешка в такую рань? – спросила она Карима.
– Тебе-то что, любопытная?
Нани вполголоса попросила прощения у Аллаха, а потом напустилась на сына:
– Смерть безвременная! Она правильно спрашивает. В такое время собаки по домам сидят, а ты куда намылился?
– Хадж-Фаттах поручил, – сердито ответил Карим, – утром у Исмаила-усача взять ножки и головы.
Махтаб уже умывалась возле бассейна водой из специального кувшина для омовения. Подняв голову, она сказала Кариму:
– Как нищий там не околачивайся. Поставь под дверь мясо и возвращайся.
Карим посмотрел на нее равнодушно.
– Эге-ге! Вода в бассейне есть! Чем нос везде совать, лучше бы чистую воду поберегла, кобылка!
И он мощным ударом ноги открыл деревянную дверь и вышел из дома на улицу. Искандер даже привстал, услышав этот удар:
– Ишак необузданный! Дверь с петель срывает… Хадж-Фаттах и для нас порцию ножек с головами отложил. Забыл я сказать этому ишаку, чтобы и наше принес…
Махтаб, расчесывая волосы перед зеркалом, произнесла негромко:
– Я завтракать сегодня не буду – не хочется…
* * *
Карим бегом, запыхавшись, выбрался из оврага наверх. Солнце только что взошло. Возле хлебопекарни Али-Мохаммада стояли за хлебом люди – женщина в чадре и мужчины в кафтанах, сюртуках и в шапках-«пехлевийках». Карим никого из них не знал. Бегом он продолжал свой путь до лавки Ислами в крытом рынке, а там и до поварни Исмаила недалеко. Ее окна запотели от пара. Недавно в ней традиционные дощатые щиты, на которых сидели по-турецки, заменили на столики и стулья для посетителей. Таково было требование городских властей. И вот теперь несколько человек сидели за столиками и ели горячий хаш. На каждом столе стояло по кувшину с водой: кого мучила жажда, брал и свободно пил. Войдя, Карим поздоровался, но усатый Исмаил не ответил – или не заметил его, или сделал вид, что не заметил. Он громко переговаривался с Мусой-мясником и несколькими покупателям, объясняя причину подорожания:
– Цену на ножки не я поднимаю, это дело рук вашего Мусы-мясника, который вон, как теленок, морду в ясли опустил и наворачивает себе!
Муса-мясник выплюнул косточку в руку и рассмеялся:
– Исик-усач! Ты нас своими усами-то не коли. А то я правоверным накладные-то покажу! Правильно, я повысил цену ножек на два аббаси[25], но ты еще три сверху добавил.
– Тут дело не только в цене одной. Мой товар в Тегеране известен, а чтобы он был известен с хорошей стороны, я вынужден две-три штуки из твоих голов выкидывать. Иначе покупатели из меня бифштекс сделают.
– Постой! Что не так с моим товаром?
– Головы вонючих козлов суешь вместо телячьих… Такая голова в котел попадет – все выбрасывай от вони…
– Постой! Ты горсточку углей кинь туда, в котел, и спи себе до утра, как овца невинная. Утром народу божьему втюхаешь мясо, и снова спи спокойно до вечера… Только не забудь, что позапрошлый шах одного пекаря, который слишком цену поднимал, кинул в печку.
Исмаил опустил два пальца в желтое густое масло, налитое в медный поднос, и смазал им свои усы. Таким образом, усы его стояли торчком и не закрывали рот. Он ответил Мусе-мяснику:
– Наверное, ты о Резе-шахе речь ведешь. Только я в котел – или, как ты говоришь, в печку – вряд ли помещусь. Не на месте буду, не мое это место!
Муса-мясник рассмеялся. Потом указал на усы Исмаила:
– А все-таки усы твои так и просят, чтобы их подпалили! Уголек для усов – самое милое дело…
Все рассмеялись, и Карим тоже. Один из посетителей, сидевший, развалясь, на последнем оставшемся традиционном помосте, сказал:
– Говорят, все это было подстроено. Войлочную кошму скатали и кинули в печь вместо парня того. Народ, дескать, все скушает. Их расчет был – напугать людей, чтоб хвосты поджали.
Все немного помолчали. Потом Исик-усач сказал:
– Аллах знающий! Стало быть, все это было придумано заранее. – Он обратил внимание на Карима, заинтересованно слушающего разговор. – Сын того Исика! А от этого Исика чего хочешь?
Карим сказал, что пришел за заказом Хадж-Фаттаха, и Исмаил начал доставать из котла требуемое. В это время дверь поварни открылась, и вошел Дарьяни в сюртуке. Поздоровавшись, бросил Исмаилу:
– Чашку бульона, будь добр.
Исмаил заворчал себе под нос, передразнивая Дарьяни:
– «Чашку бульона, будь добр…» Мозг требует вынимать, чтоб дешевле было, сухожилия, языки, заушины… Тоже, видишь, свой подход… Мелочен до чего – спасу нет!
Наполнив чашку бульоном, он отдал ее Кариму со словами:
– Не поленись, пожалуйста. Помощник мой, негодяй эдакий, не явился, так ты, пожалуйста, отнеси вон бакалейщику – вашему соседу, можно сказать… – И совсем уже тихо Исмаил добавил: – Его счастье, что у него печки нет в лавке, а то бы шах и с ним разобрался…
Карим поставил бульон перед Дарьяни, который внимательно следил за руками Исмаила. Тот один за другим разбивал черепа, доставая мозг, вырывая языки из глоток, бросая их в кастрюлю вместе с глазами и заушницами.
– Ну, заморыш! – сказал Кариму Дарьяни. – Смотрю, ты к головам пристрастился?
– А как же. Смотрите, как бы вашу не съел.
Дарьяни взял хлеб и стал крошить его в суп, а Кариму прошептал:
– Ну, сукин сын, язык длинный стал…
Карим, стоя у двери, глядел на Исмаила-усатого, как вдруг дверь открылась, и вошел его собственный отец, Искандер.
– Ишак необузданный! Еще хлеб сангяк возьми для господина. Десять штук.
И Искандер завел разговор с Исиком-усачом. Их обоих в этом квартале звали
Исиками, и вот теперь Исик Хадж-Фаттаха у Исика-усача брал заказанное мясо.
– Нам бульона побольше влей, а Хадж-Фаттаху, наоборот, мясца побольше…
Взяв мясо, Искандер попрощался с Мусой-мяс— ником, с Дарьяни и с другими и вышел, и тогда уже Исмаил выдал кастрюлю Кариму. Тот тоже попрощался со всеми, а все просили передать привет Хадж-Фаттаху. Молоденький паренек в войлочной шапке, сидящий позади Мусы-мясника, произнес с курдским акцентом:
– Стало быть, сегодня начальник на завод попозже приедет. Можно не бежать сломя голову. Господин Исмаил, мне, пожалуйста, две порции телячьих ножек…
Карим вернулся к хлебопекарне Али-Мохаммада. Там уже набралось много народу. Женщины стояли в одной очереди, мужчины в другой. Карим оставил кастрюлю у стены и пошел ко входу в пекарню. Кое-кто запротестовал, но он ответил:
– Все спокойно, дядя! Беру не для себя, а для Хадж-Фаттаха.
Хоть и поворчали люди, но расступились, и Карим вошел внутрь. У пекаря Али-Мохаммада голова по самый подбородок была замотана йездским[26] платком, из-под которого выбивалась седая борода. Седые волосы прилипли к потному лбу. Карим обратился к нему раз, другой, но пекарь будто не слышал. Видимо, ждал, пока Карим споет и покривляется. И Карим запел шутовским голосом, подражая женскому:
Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
Пареньки в очереди, которых песня Карима взбодрила и вывела из утренней полуспячки, начали ему подпевать:
Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
Пекарь посмеивался – даже йездский платок не мог этого скрыть. Вообще он почти не разговаривал, словно был немой. Подняв обе руки, показал все пальцы Кариму, как бы спращивая: «Десять штук?» Карим кивнул, про себя удивляясь: «Откуда он знает, что именно десять? Видно, вчера хозяин ему заказал!» Через миг он уже получил из рук пекаря десять хлебов с маком и собрался уходить, когда пекарь сунул ему немного мелочи в руку. И опять Карим удивился:
– Это зачем?
На этот раз пекарь показал ему семь пальцев, при этом зажмурив глаза. Карим не понял, тогда один из парней в очереди объяснил ему, дескать, мелочь отдашь семи слепым. Теперь Кариму все стало ясно, и он направился к переулку Сахарной мечети.
* * *
Хадж-Фаттах, в это утро поднявшийся раньше всех, сказал матери Али:
– Невестушка дорогая! Сегодня на завтрак только чай готовь, еду я заказал – принесут…
В это время Али и Марьям совершали перед намазом ритуальное омовение возле бассейна, водой из специального кувшина. А потом вместе в одной комнате стали читать намаз. Дедушка с удовольствием поглядывал на внуков через приоткрытую дверь. И попросил их после намаза помолиться за их отца.
– Я и так за него каждый день молюсь, – ответил Али. – Чтобы из Баку привез гостинцев, чтобы по дороге из Казвина пахлавы[27] для нас купил и вообще чтобы возвращался скорее – пополнить кредит Марьям… – И Али шепотом спросил Марьям: – Ты думаешь, одна ты – сыщица?
Марьям ущипнула Али за ногу:
– От многословия у тебя и чечевица во рту не увлажнится.
Раздосадованная, она ушла в свою комнату – надеть для школы платье бирюзового цвета. Открыла свой шкафчик. У нее, у девушки, в комнате было больше беспорядка, чем у Али. По утрам она не убирала постель, а страдала от этого Нани. Когда Марьям уходила, мать посылала Нани убраться у нее, а вернувшись из школы, Марьям принималась ругать Нани: «Зачем утром убирать то, что вечером снова расстилать?» Нани в долгу не оставалась: «Девочка моя, в неубранную постель, всем известно, шайтан ложится и кал свой оставляет!»
Надев платье, Марьям с раздражением схватила бирюзовый платок, и в это время в комнату вошла мама. Критически оглядела неубранную постель и разбросанные повсюду рисунки, от которых в комнате сильно пахло краской.
– В твоем возрасте девочка уже должна быть как опытная хозяйка. Ровесницы твои уже все-все рукоделия знают – прямо сыплются из них знания!
Марьям хотела смягчить мать и ответила весело:
– А из меня вон рисунки сыплются, это разве не рукоделие?
– Вай, скажешь тоже! Я имею в виду настоящее рукоделие. Постель убрать – вот это рукоделие, чтобы матери не было за тебя стыдно. Или вот рукоделие…
Но Марьям подбежала к матери и поцеловала ее, чтобы не дать ей продолжить. Потом начала напевать, прищелкивая пальцами:
Почему шкафчик здесь приоткрыт?
Почему у осла хвост велик?
Чтобы матери не было стыдно за ту,
Что опять на уроки бежит…
– Матушка, ты уж ко мне с утра пораньше не придирайся! Не порти мне день. Нани за это деньги получает – пусть работает…
Ее слова прервал стук мужского дверного молотка. Мама, чье настроение заметноулучшилось, вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Там дедушка уже приказывал Кариму отнести хлеб и кастрюлю с мясом в залу. Карим быстро расстелил скатерть и разложил хлеб возле кастрюли. Когда все вышли к завтраку, он встал и попросил у дедушки разрешения уйти, но Али указал ему на место за столом:
– Садись, поешь с нами! Потом вместе в школу пойдем.
Дедушка только усмехнулся, а мать – так, чтобы Карим не видел, – быстро погрозила Али пальцем. Она сняла крышку с кастрюли, и пар пошел клубами. Начала половником переливать бульон в большую тарелку, а Али, увидев в кастрюле ножки и глаза, недовольно сказал:
– Дед, я думал, ты халим[28] заказал! Меня от ножек уже тошнит.
– Этот Али как капризная девчонка, – сказала Марьям.
Карим шепнул ему на ухо:
– Она права. Ешь знай!
Но Али не хотел садиться завтракать. Деду пришлось утихомиривать и усаживать его:
– Подожди, сейчас я тебе сделаю настоящий халим.
Мама, рассердившись, упрекнула деда:
– Ну что вы потворствуете ему? Он ведь и вправду девчонкой капризной растет, не в пример своей упрямой сестре.
Но дедушка, никого не слушая, взял тарелку и, отложив в нее семь-восемь ножек, аккуратно отделил мясо от костей. Потом отдал тарелку Кариму, чтобы тот обработал еду толкушкой для мяса. Как следует раздавленное и растертое, мясо ножек превратилось в массу белого цвета. И дед поставил эту тарелку перед Али.
– Вот тебе кушанье, султанскому халиму не уступит! Осталось тебе только по вкусу добавить хоть сахара, хоть соли!
Али взял тарелку и с удовольствием съел все мясо. И в течение следующего часа Кариму пришлось еще дважды сгонять в поварню Исмаила – сначала принести для матушки и Марьям добавку вареных глаз и языков, а потом ножек для Али, которому понравился халим по дедушкиному рецепту. И в каждое посещение Исмаиловой лавки Карим – за счет деда – сам съедал по порции языка…
Марьям так наелась, что от сытости едва соображала. Вспотела и обмахивала себя рукой как веером. Про Карима она словно забыла. Платок будто случайно спустила с волос себе на плечи.
– Я прямо сварилась вся…
Мама приблизилась к ней и выразительно посмотрела ей в глаза. Марьям состроила недовольную гримасу, но платок все-таки надела. Все бросили взгляд на Карима, но тот действительно не замечал Марьям, поглощенный едой. Тут Али увидел стрелки часов:
– Карим, а про время ты забыл? Мы же опоздали с тобой.
Дедушка, однако, сказал:
– Не волнуйтесь. Вы ходите в школу, чтобы душе была польза, но от хорошей еды польза наполовину телу, а наполовину – душе. – Это он позавчера услышал от тренера в спортивном клубе.
Карим шепнул на ухо Али:
– Пионер, а снова опоздал. Дуралей! Вздрючат и тело твое, и душу!
Али встал и посмотрел на простецкую одежду Карима, потом подошел к большому зеркалу в коридоре и взглянул на себя. Синие брючки пионера, шляпа с лентой. Вспомнил, что придется сидеть рядом с другим пионером, Каджаром, и его передернуло. Словно кто-то его толкнул. Немного постоял на крыльце, возвышающемся над двором. Полюбовался воду бассейна – гладкую, как зеркало. В воздухе ни ветерка. В воде отражались гранатовые деревья. Вспомнил, что в этой одежде пионера он должен сидеть рядом с Каджаром, и закричал:
– Жарко мне!
И побежал с крыльца к бассейну. Это был второй день осени, и вода была холодная. Не раздумывая, Али нырнул в бассейн прямо в пионерской одежде. Громкий всплеск услышали все и выбежали во двор. Мать схватила Али за руку и вытащила из бассейна.
– Да ты с ума сошел! Заплыв в Евфрате устроил… Посмотри, что ты сделал с формой! Весь крахмал, вся глажка! Что же теперь делать?
Али, стуча зубами от холода, но смеясь ответил:
– Я… я в д-другой од-дежде п-пойд-ду. С легкостью!
Марьям, и Карим, и дедушка захохотали. Карим воскликнул:
– Исик-усач вместо говяжьих мозгов ослиные нынче подложил, иначе бы…
Мать так на него глянула, что он осекся. Задорожный – хоть он и правду говорит – не должен острить над ее сыном… Али вытерли, одели в другую одежду и отправили с Каримом в школу.
Марьям тоже пошла было, но дедушка сказал, что подвезет ее. На улице у Сахарной мечети Дарьяни, увидевший их и сразу выскочивший из лавки, вежливо поприветствовал их, чтобы загладить вчерашний инцидент со жвачками. И еще несколько встречных людей снимали шапки, здороваясь с дедом. Одному мальчишке он дал мелочи, чтобы тот отнес ее слепым. Сам он не мог это сделать, так как на углу улицы их ждала черная коляска на резиновом ходу и с кожаным верхом. Дедушка помог сесть Марьям и, садясь сам, извинился перед возчиком:
– Ждать тебя заставили? Ничего, сегодня за Искандером заезжать не нужно, он уже на заводе. Марьям-ханум, цветок сердца моего, отвезем в школу, и я… – Немного замявшись, он добавил нерешительно: – Пообщаться с ней хочу.
– Дедушка! – сказала Марьям со смехом. – А я надеялась, ты меня на «Додже» довезешь. Думала, опоздаю, так хоть машиной похвастаюсь!
– Разницы нет, – ответил дед. – Хоть на кобыле привезешь тебя, хоть на осле Марьям наша останется Марьям… А шофера я сегодня отпустил – в Шамиран, по семейным делам.
Марьям молчала. Дедушка продолжал:
– Марьям! Я хотел тебе одну вещь сказать. Знаешь какую?
Марьям вопросительно подняла свои сросшиеся брови.
– Я хочу тебе на тебя саму пожаловаться. Рассказать тебе сплетню о тебе самой… Иногда мне нравится поговорить с тобой… Относительно… мы в такое время живем… Относительно вот того, что было утром хотя бы. Насчет платков, косынок…
– Ага! Утром… Мне стало жарко, и я…
Марьям опустила голову, а дед спросил:
– Зачем ты вообще лицо закрываешь?
– Ну, для того, чтобы не видели посторонние… Я принимаю упрек. Карим ведь тоже посторонний, хотя…
Дедушка как будто обрадовался. Словно он что-то важное услышал. Он взял руку Марьям:
– Да, молодец! Знай, что ты ошибаешься. Лицо закрывают не для того, чтобы скрыть его от постороннего. Посторонний – это же не пугало, не говоря уж о Кариме, который совсем почти свой… Нет! Лицо закрывают потому, что Аллах так велел. Всевышний человеку добра желает, Он наш товарищ, а если товарищ велит что-то человеку, то долг чести – исполнить это.
– Я понимаю, что Аллах так велел, но цель этого – та, о которой я сказала, дедушка, укрыться от…
Дед прервал ее:
– Ты цель оставь в покое. Она нас не касается. Если товарищ что-то требует от человека, то достоинство этого человека состоит в том, чтобы не спрашивать о цели и не выяснять, что к чему. Благородство нас заставляет выполнить просьбу, а не то, что мы находим цель правильной. А если мы не будем знать цели, тогда что? Не будем исполнять?
Коляска между тем остановилась возле школы «Иран», и Марьям хотела уже сойти, но помедлила. Она нагнулась к дедушке и поцеловала его в обе щеки. И он поцеловал обе ее красные щеки. И у обоих глаза стали влажными…
Марьям не успела и двух шагов отойти от коляски, как путь экипажу преградил полицейский Эззати, прозванный Холостяком; на голове его, как всегда, была нелепая синяя шапка. Марьям остановилась в изумлении. А Эззати словно на крыльях вылетел откуда-то, а потом встал перед дедушкой, по-военному щелкнув каблуками, как перед командиром:
– Разрешите доложить, господин? Имею приказ предупредить уважаемых девочек, чтобы не носили покрывала. В настоящее время это не приветствуется. Мне дано указание стоять у ворот школы и напоминать об этом. Я бы не осмелился обратиться к госпоже… дочери уважаемого, пока он не вернулся из поездки. Но тот случай, что вы прибыли лично, позволяет мне доложить… С этой недели все ремесленники также должны ходить вместе с женами на собрание, устраиваемое муниципалитетом. Сегодня очередь принцев.
Дед сделал знак Марьям, чтобы она отправлялась в школу. Поднял руку, как бы говоря ей: «Мы здесь без тебя решим. Дам на чай этому холостяку Эззати, чтобы не болтал чего ни попадя. Этот деревенщина ради нескольких грошей выдумывает какие-то небылицы. Раньше он прямо приходил к дому или заводу, получал мзду и уходил».
И Марьям вошла во двор школы. Девочки стали наперебой спрашивать ее: говорил ей что-то офицер Эззати или нет? Марьям не отвечала. Врать не хотелось, но голову поднимала высоко, дескать, нет, не говорил. У нее кружилась голова. На первом уроке учительница математики спросила ее несколько раз – а та ничего не смогла ответить. Учительница не выдержала:
– Марьям Фаттах! Дважды два будет четыре, а ты сегодня витаешь где-то. Спустись-ка на землю, на первый этаж, в учительскую, умойся там и приведи себя в должное состояние.
Марьям была благодарна учительнице. Может быть, она переела сегодня бараньих ножек, но голова уж очень кружилась. Она спустилась и умыла лицо. Казалось, давит какая-то духота. Вышла в школьный двор – он был пуст. Глубоко вздыхала всей грудью – без толку. Пошла в столовую и попросила чаю у служащей их школы, которую звали Биби.
– Присядь, Марьям Фаттах. Бывает, мокрота-желчь разыграется, съешь не то, тошнота-простуда…
Марьям не очень понимала, что говорит старушка, однако кивала ей и успокоилась немного. Старушка эта была словно слегка не в себе, судя по речам ее, однако опрятная и бодренькая.
– Пей чаек, пей. Это в нем фрукта райская. Ни костяшки в ней, ни кожурки. Чай на тысячу заварок из лучшей бакалеи. Улучшает здоровье, сам Бог говорил: «Выпивший его с удовольствием попадет в рай». Как, Нани-то все еще у вас? Достойная женщина, правильная. Раньше-то она приходила к Биби. Когда я молода была – все ко мне приходили… И Искандер приходил, когда еще Нани не взял за себя… Только ты об этом молчок. А то меня из школы выгонят. Госпожа директриса сказала: «Биби, будешь болтать, тут же тебе вещи велим собрать, и из школы – в полицию». А потом – в органы, и в городскую управу. И пожалуйте: исправительная колония для подростков. Это вроде как и не для нас, а для падших женщин… Но госпожа директриса сказала: если будешь болтать… Тогда половина военных чинов должна в колонию пойти! Звания и погоны тут ни при чем, они все одинаковые. Мужчина – он и есть мужчина… Все пристава, и офицера, и áгенты сыскные…
В этот момент из своего кабинета вышла директриса и крикнула:
– Эй, Биби! Ты о чем там болтаешь?
…Марьям объяснила, что ей стало плохо и что учительница математики отправила ее выпить чаю и прийти в себя. После этого она вернулась в класс. Учительница ее слишком не нагружала.
– Дважды два – четыре, но бывает – человек в ударе, а бывает – ему плохо, день на день не приходится…
Занятия еще не вступили в свою полную силу, и вторым уроком сегодня, как и вчера, было пение. Месье Вартан вошел в класс с пачкой нот, которые раздал девочкам. Взял ноты до, ре, ми, фа, потом просил девочек повторять их. Возможно, он ожидал, что Марьям поднимется и спросит: «Разрешите, госпожа учительница?» – и все засмеются. Это был пожилой мужчина, поэтому считалось вполне приличным, что он работает в школе для девочек. И вот он ждал, когда же Марьям что-то скажет, потом не выдержал:
– Мадам Фаттах! Госпожа Фаттах! Сегодня вы не спросите: «Разрешите, госпожа учительница?»
Все девочки засмеялись, и учитель тоже, но Марьям лучше не стало. В голове у нее все было перемешано, и какие-то случайные картинки проносились перед глазами. «Женские посиделки у нас дома. Отец тогда был в отъезде или в Тегеране? Не помню. И особого повода для вечеринки не было. Кажется, это было ежемесячное религиозное собрание. Помню, что приглашали гостей заранее, за два дня начали готовить еду. Нани и Искандер, и даже я, и мама. Наготовили котел шоле[29], а также качи[30], и были орешки, фисташки, миндаль в сахаре и прочие сладости, и по всей зале подушки разложили вокруг большой скатерти. И вот собрались все гостьи. Искандера отослали прочь, потому что посиделки были чисто женские. Вместо него чай разливать поручили этой самой Биби. Некоторые женщины упрекали: “Зачем Биби за самовар посадили? Мы что, сами не можем, нас буря унесла или турок уволок? Неужели нет никого достойнее ее?” Кто же это говорил? Вроде бы жена принца – мать того самого Каджара, что учится с Али в одном классе. Она все время платит мулле, который пишет молитвы, чтобы отвадить джиннов от их дома. И вот теперь, ходят слухи, она сняла чадру и носит только косынку…»
Марьям очнулась. Заметила, что ничего не поет, а только шевелит губами. И месье Вартан заметил это, но не подает виду…
«К чему же я вспомнила эти посиделки? Все женщины пришли в чадрах, но в боковой комнате рядом с залой чадры с себя сняли. Накидки головные, чачваны[31], платки – все поснимали. В последний раз перед тем, как войти в залу, оглядывали себя в высоком зеркале. Кто-то доставал косметички, чтобы восользоваться сурьмой, румянами, карандашиком косметическим, прически поправляли. Деликатно, быстро, не привлекая внимания к этому процессу. Женщины солидные, уважаемые, жены партнеров отца и деда – не из мелких лавочников. Входили в залу, достав из сумочки платочек с золотой вышивкой, и одним взглядом на других сразу устанавливали дистанцию: точно на пустое место смотрели. Впрочем, понятно было и то, что они думают о нарядах некоторых гостий… И была там одна старушка… Она вообще ни с кем не разговаривала. Совсем деревенская. Пришла в головной накидке из цветастой ткани, столь неказистой, что мы в таких и просроченный намаз читать не будем. И вот она лицевой клапан открыла, но саму накидку не снимает и этак пялится на всех. На фоне других женщин, которые пришли в черном, ее наряд очень выделялся. Сто раз я говорила матушке, что гости должны соответствовать друг другу… В общем, пришла, села в зале у двери – ни с кем даже не поздоровалась, а все рассматривала остальных гостей. Словно до этого не видела простоволосых женщин или вообще никаких людей! Я хотела чайный поднос передать Нани, и столкнулась с ней: уж очень неудачно она села – у дверей. Я извинилась перед ней за нечаянный толчок и, протянув руку, сказала: “Снимите вашу накидку, тут ведь нет посторонних мужчин. Я положу ее в боковой комнате…” Тут она как закричит: “Нет!” И так и отпрянула от меня. Я про себя сказала: “Да провались ты в преисподнюю! Вот когда говорят “темные”, так это ты и есть! Так ведешь себя, словно специально хочешь себя на посмешище выставить!” Кто она такая вообще была? Не родственница, не знакомая. Аллах Всевышний, кто такая?»
– Ай-ай-ай, госпожа Фаттах! Фальшиво поешь, душа моя! О чем вообще ты думаешь?
Марьям пришла в себя. Пожилой учитель пел, вкладывая в это всю свою душу, и вот заметил, что Марьям фальшивит. Она приложила руку к груди, извиняясь. Улыбнулась смущенно. Но и девочки крик подняли. Учитель сказал:
– Ничего, простим. Иногда бывает невозможно сосредоточиться…
«Однако кто же она была? И почему я ее вспомнила? Помню еще, Каджариха, которая в тот день сильно разукрасилась … была старухой… Уж не мать ли Хадж-Мохташама? Нет, все-таки не настолько стара… Все сняли платки и накидки, кроме нее…»
Марьям вдруг осенило. Она даже вскочила на ноги, потом села спокойно и улыбнулась старому учителю, уже довольная собой – тем, что сумела-таки разгадать загадку.
«Я поняла! Эта старушка была матерью бдительного полицейского Эззати! Тут была дедушкина вина – он всех приглашает без разбора. И жену управляющего, и конторщика, и родственниц Дарьяни, и сестру Мусы-мясника… И члены семейства Аги-мирзы Ибрагима-кирпичника, тут же родственницы муллы – предстоятеля мечети из потомков Пророка, и эта старушка, и Каджариха… Объяснил так: мол, они только приехали и никого еще не знают. У старушки, мол, никого нет, кроме холостяка Эззати – ее сына. По этой причине и пригласил ее! А старушка так и ела всех своим косым глазом. А иногда вдруг растопыривала пальцы и кусала себя за кожу между большим и указательным – нас попрекала таким образом, нарушение, мол, религиозных правил! Ближе к концу посиделок взяла и пересела к Каджарихе, намазанной косметикой в три слоя и восседавшей в гордом одиночестве. Может, старушка хотела и ей мораль прочесть, но, как бы то ни было, они нашли общий язык. Крайности ведь сходятся! Да еще как они разговорились-то! “…Скажу вам как на духу, у меня беда: сын холостой”. – “А у нас мулла опытный, пишет хорошие молитвы-заклятья. Очень помогают, проверено, у нас ведь тоже джинн в доме есть!” Черт бы побрал такую парочку!»
Марьям пришла в себя. Биби во дворе застучала молотком по железному листу. Девочки ринулись прочь из класса, не обращая больше внимания на месье Вартана, который собрал ноты и хотел было завершить урок с достоинством.
«Теперь я понимаю, почему вспомнила тот день… Виноват полицейский Эззати. Испортил мне все утро… Слышал звон, да не знает, где он! Будь этот лысый врачом, он свою голову вылечил бы! Сын такой мамы-выскочки берется поучать внуков Хадж-Фаттаха, осовременивать их, видите ли! Не перегнул ли он палку?! И не следует ли ему начать с собственной мамы?..»
Несмотря ни на что, Марьям была довольна тем, что разрешила задачку, заданную ей собственной памятью. И тут она вспомнила, что сегодня, как и вчера, она ведет у первоклашек третий урок – рисование. И приосанилась: ведь она учительница! Стало радостно оттого, что сейчас снова увидит этот водопад каштановых волос. Она сама не знала, почему, но всякий раз, как думала о Махтаб, вспоминала Али. Быть может, из-за вчерашнего рисунка Махтаб? С хорошим настроением она забежала в учительскую и сполоснула себе лицо.
* * *
Али, освободившись от гнета синих форменных брюк и шапки с лентой, вместе с Каримом вышел за ворота. Карим поглядывал на его влажные волосы:
– Ну ты и дал! Видно, и вправду отведал ослиных мозгов и кобыльих ножек. Зачем ты нырнул?
– Да чтобы с Каджаром не сидеть… Ведь я теперь не пионер.
Карим кивнул и глубокомысленно хмыкнул. А потом уговорил Али, как и вчера, купить у Дарьяни двухсотграммовый пакет рахат-лукума.
– …Карим, у тебя утроба ненасытная! Как в тебя все влезает?
– Как влезает? – переспросил Карим. – А вот так! – И он кинул себе в рот большую горсть рахат-лукума.
Проходя мимо поварни Исмаила, Карим сказал Али, что сейчас догонит его, и нырнул в дверь. А там у Исмаила, занятого мытьем грязной посуды, попросил еще порцию языка – за счет Хадж-Фаттаха. И вместе с клубами пара из поварни вырвался удивленный возглас Исика-усача:
– Вот это да! «Мне немножко и пять добавочек!»
Проглатывая на ходу мясо, Карим догнал Али и спросил его:
– Ты не хочешь языка? Вернее, не хотел?..
Али расхохотался. Но на душе у него было неспокойно. Сегодня они снова опоздают в школу, и формы пионера на нем нет … Он напустился на Карима, чтобы тот быстрее шагал. Однако сам, увидев семерых слепых, остановился. Со вчерашнего дня они порядочно продвинулись. И Али достал все монетки, что у него были, и отдал им: