Решад Нури Гюнтекин
Ночь огня
Глава II
Спотыкаясь и наступая в лужи, мы шли по извилистым узким улочкам, которые то поднимались в гору, то уходили вниз.
Хотя, кроме полуразрушенных и темных домов, ничего разглядеть не удавалось, каймакам то и дело останавливался и давал разъяснения:
– Это квартал Хаджи Ильяса… Не смотрите на внешний вид домов: каждый из владельцев по натуре своей напоминает грязный мешок, и все как один – местные богачи… и так далее…
– Еврейский квартал… Народ здесь очень скупой, но встречаются и одаренные люди… Среди них есть настоящие толстосумы. Посмотришь, во что они одеваются, как рыбий хвост между собой делят, так хочется монетку подать, но на самом деле… и т. д.
– Сейчас мы идем в Хисарбаши. Пусть тебя не обманывает внешний вид домов… Здесь одни земледельцы. Даже самый захудалый может поставить привратниками на двери дюжину каймакамов вроде меня… и т. д.
Каймакам не только рассказывал о местах, которые мы проходили, но иногда, взмахивая четками, указывал куда-то в темноту:
– В той стороне – старый квартал. Если подняться на холм в светлое время суток и посмотреть вон туда, можно увидеть Хайитлы… а в ту сторону – Каваклы… а еще Турунчлук, Йельдегирмени, Сарычай…[13]
В семи-восьми шагах впереди мелькала тень доктора, который останавливался вместе с нами, а затем продолжал путь.
В отличие от каймакама, он от выпитого ракы совсем замолчал.
В ту ночь его постоянное безмолвие пугало меня, наводя на мысль, что человек он гордый и едва снисходит до моей персоны. Но это все равно не объясняло, почему такой солидный мужчина предпочитает поддерживать дружбу со мной, мальчишкой, еще не окончившим училище.
Дойдя до греческого квартала, я сразу увидел впереди фасад церкви, а вернее, монастыря. По краю площади сидели люди, вокруг играли дети, девушки прогуливались, держась за руки. Каймакам обратился ко мне:
– В греческом квартале всего две армянских семьи. Ты будешь жить в доме одной из них. Я говорю «семья», но на самом деле там живет только одна армянская барышня. В комнатах на втором этаже до недавнего времени обитал холостой капитан-медик Супхи-бей. На ваше счастье, его перевели в Измир, и комнаты стоят пустые. Я послал жандарма сообщить ей о вашем прибытии, и она ждет с нетерпением. Только не вздумайте влюбиться друг в друга, а то вам не поздоровится…
Я обещал, смущенно кусая губы.
Каймакам еще немного посмеялся над моей неопытностью:
– Не хочу напрасно обнадеживать тебя, сынок. Госпоже Варваре за пятьдесят, она старая дева. Давным-давно ее жених умер, и она все еще в трауре, сгорает от тоски, как Аслы по своему Керему[14]. Она стала посмешищем для всех, ее, бедную, считают полоумной. А между тем это очень милая, порядочная и работящая женщина. Я уверен, что она присмотрит за тобой, как присматривала за Супхи-беем.
Наше появление в квартале вызвало всеобщее оживление. Женщины и мужчины, которые до этого сидели на стульях и топчанах у дверей, вставали при нашем приближении, и каймакам каждому говорил приятное слово и справлялся о здоровье.
Как ни странно, доктор тоже оживился. Оказалось, что он с необычайной легкостью говорит по-гречески. У некоторых дверей он задерживался, и было ясно, что в доме есть больной или же его спрашивают о чем-то из области медицины.
Секрет столь блистательного владения греческим языком я узнал от каймакама:
– Селим-бей родом с Крита. Он глава большой семьи эмигрантов.
Наше появление также заинтересовало девушек, которые прогуливались, держа друг друга за талии и без умолку болтая. Пока мы шли, останавливаясь у каждой двери, они с невероятной скоростью сновали взад и вперед, всякий раз окидывая нас оценивающими взглядами.
Мне вновь стало неловко за мой потрепанный костюм, о котором я было забыл. Я шел, стараясь держаться как можно дальше от своих спутников и не попадать в пятна света вблизи окон и дверей.
Толпа греческих девушек вокруг нас все увеличивалась, и, наконец, среди них показалась хозяйка дома, в котором мне предстояло жить. Я ожидал увидеть старую тетушку с бесформенным телом, густыми бровями и орлиным носом, но навстречу нам медленно вышла худая и высокая женщина в черном. Ее тело плавно покачивалось, словно растение на ветру. Платок тонкой вязки с шелковой бахромой ниспадал ей на плечи, поверх был наброшен шарф из черного кружева. Она куталась в черную шаль, в руке держала платочек из черного тюля и носила блестящие лакированные туфли.
Но вдруг свет из окна озарил ее лицо, и я увидел увядание и тлен. Эта фея ночи могла бы легко сойти за ангела смерти, если бы вместо черной одежды завернулась в пять-шесть локтей небеленого ситца и взяла в руки косу на длинной рукоятке.
Изъяны и морщины были скрыты под легким слоем белил, но ее лицо оставалось бескровным, как у покойницы. Маленький круглый носик походил на перламутровую пуговицу, которую крепко пришили прямо в центре лица. Бровей как таковых почти не было: поверх нескольких редких волосков она нарисовала сурьмой пару тонких полумесяцев – дальний отголосок моды, которой суждено было появиться через тридцать лет.
– О-о-о, госпожа моя… Какая роскошь, какая красота, – произнес каймакам, в сильном возбуждении размахивая коротенькими ручками. Он представил нас друг другу, после чего, подмигнув, добавил: – Мне цены нет, я привел тебе нового, свеженького постояльца. Супхибей ему и в подметки не годится. Дай бог, вы хорошо поладите.
Деревянный дом старой девы оказался таким же, как она сама: узким, длинным, тесным и слегка покосившимся. Она обитала на первом этаже, а две комнаты с прихожей на втором этаже отводились мне.
Я не мог больше стоять в своем нелепом костюме перед греческими барышнями, которые столпились у двери, и поэтому, попрощавшись с друзьями, вошел в дом.
Глава III
Как и каймакам, я весь состоял из контрастов и противоречий. Держаться золотой середины я не умел и постоянно бросался из одной крайности в другую.
Оказавшись в комнате в одиночестве, я вдруг потерял самообладание и разрыдался, словно от безысходности. Да еще как!..
Ни одна маленькая девочка, которую разлучили с матерью, не стала бы так плакать. Это был позор.
Несчастье свалилось на меня внезапно, как незаслуженная пощечина, и я совсем потерял голову. С тех пор, как меня ночью забрали из училища в Министерство полиции, все происходило как во сне. Каждую минуту новые сюрпризы, волнения, усталость, перемежаемые сном, тяжелым как свинец…
А еще эта роль героя-политзаключенного, которую я излишне усердно разыгрывал перед окружающими и даже перед самим собой. Я был измотан.
Вероятно, именно поэтому я теперь плакал, как маленькая несмышленая девочка.
Наконец, была еще одна причина, по которой я дал себе волю, и я осознаю ее только сейчас: еще недавно я полагал, что жизнь отныне будет состоять из череды неожиданностей. Восемнадцатилетнего юношу это воодушевляет и развлекает, даже если приходится терпеть лишения. Но не прошло и недели, как мой путь завершился. Отныне я должен до самой смерти жить в этой комнате, а все из-за несправедливого решения суда. Так мне тогда казалось.
Прощаясь, каймакам постарался меня утешить: и, взяв мои руки в свои, сказал тихо, чтобы его не услышал Селим-бей:
– Не печалься, и это пройдет. Как говорится, «всякое может выйти из чрева ночи, пока ждешь рассвета»[15]. Через год-другой тебя простят, а эта пара лет быстро пролетит, не успеешь и глазом моргнуть.
Для людей определенного возраста год действительно пролетает быстро. Но по меркам восемнадцатилетнего это огромный срок, которому нет конца и края.
Неизвестно, как долго я бы предавался безумию. К счастью, в этот момент дверь приоткрылась, и я услышал голос тетушки Варвары:
– Извините… Если вы позволите, я проглажу ваш костюм, пока вы будете спать.
Я быстро отвернулся и, посвистывая, сделал вид, будто ищу что-то в дорожной сумке, которая стояла на застеленном топчане. Тетушка думала, что я не слышу ее, и повторила вопрос.
Достав из сумки платок, я ловко вытер нос и глаза и со смехом произнес:
– Если я отдам свой костюм, что же я надену? У меня нет ночной рубашки…
– Я дам вам свое энтари[16].
– Как это?
– Оно вполне подойдет. Не волнуйтесь, оно очень чистое.
– Пусть лучше энтари меня боится. Ведь я с дороги…
Моя шутка рассмешила мадемуазель Варвару. Немного погодя на софе оказался скрипучий сундучок, из которого, благоухая лавандой, появилось чистейшее отутюженное черное энтари. На груди красовались мелкие сборки, а воротник и рукава были отделаны широкими черными рюшами. Ах, детство… Я забыл о своем отчаянии и стал хохотать как сумасшедший, когда увидел себя в зеркале. Хотя тетушка была женщиной высокого роста, ее платье доходило мне лишь до колен. Во мне разыгрался бес: я взял с верхней полки платяного шкафа черную соломенную шляпу с черным пером и вуалью и надел ее. В довершение всего в таком виде я спустился вниз, в комнату тетушки.
Старая дева веселилась как никогда. Глядя на единственную неудачную часть моего туалета – грязные мужские ботинки – она смеялась до слез.
– Ох, дай вам бог здоровья… Давно мне не было так весело.
Утонченность мадемуазель Варвары доходила до странностей: хотя именно я должен был стыдиться своих ботинок, смутилась она и со словами: «Простите… Мне как-то в голову не пришло, забыла принести вам тапочки» – выбежала из комнаты. Затем, несмотря на мои протесты, она встала на колени, сняла ботинки с моих ног и надела на меня вышитые черные женские тапочки.
К счастью, утром, в гостинице в Чине, я сменил носки. Иначе, не сомневаюсь, из скрипучего сундука появилась бы пара длинных черных женских чулок.
Я затеял весь этот маскарад перед тетушкой, намереваясь сразу вернуться в свою комнату. Но она насильно усадила меня в угловое кресло для дорогих гостей, достала из шкафа серебряный прибор для сладостей, сакыз татлысы[17] и фиалковый ликер, кормила меня чуть ли не из ложки.
– Как идет вам это платье, вы как девица-красавица, от которой все сходят с ума. Супхи-бей, дай ему бог здоровья, тоже был хорошим человеком. Но вы, конечно, лучше, да еще и шутник.
Мадемуазель Варвара не смогла удержаться и, слегка коснувшись моего лба рукой, поправила мои русые волосы, казавшиеся темнее под черной вуалью.
* * *
Хотя снаружи все стихло, мы по-прежнему сидели друг напротив друга, говорили о том о сем. Выпив вместе со мной фиалкового ликера, мадемуазель Варвара разгорячилась: она вытянула шею и, словно актриса трагедии, спросила с дрожью в голосе:
– Вы ведь совсем еще дитя. Что вы натворили, почему такое случилось?
Было ясно, что каймакам шепнул тетушке пару слов.
Я мгновенно переменился. Хотя мое одеяние мало соответствовало выбранной роли, я придал лицу загадочное выражение, достойное взрослого мужчины, и произнес низким голосом:
– Кто знает!
Такая серьезность смутила тетушку, она растерялась:
– Извините… Это не мое дело… Я так, к слову спросила…
Глава IV
На следующее утро, лежа в своей комнате на кровати с балдахином среди белоснежных простыней, я задал себе вопрос мадемуазель Варвары: в самом деле, что же я натворил, что меня в таком возрасте забрали прямо со школьной скамьи и отправили в ссылку?
Я хорошо отдохнул душой и телом и теперь, ворочаясь с боку на бок, принялся обдумывать все, что со мной случилось. Я учился на втором курсе инженерного училища, отставал по паре предметов, но не было сомнений, что меня переведут на третий курс. Экзамены должны были начаться через полтора месяца.
В тот день мы сдавали письменный экзамен. Вопросы были чрезвычайно простыми, поэтому я быстро написал свою работу, а затем набросал пару строк на промокашке и передал сидящему сзади меня Ирфану[18]. Будто в насмешку над своим именем, сын повара Ирфан был безнадежным тупицей. Он положил листок бумаги на колени и, странно изогнувшись, вперил в него взор. Мало того, сложные места он читал по слогам, шевеля губами. В результате мы оба попались.
Разумеется, и я, и он получили нулевой балл и теперь непременно должны были остаться без свидания с родителями.
Вечером, в часы, отведенные на приготовление уроков, я сидел, опершись головой на руку, и думал о своей участи. Но тут дверь отворилась, и показался воспитатель, который назвал мой номер, имя и потребовал меня к директору.
Я шел между партами и, не глядя по сторонам, говорил друзьям:
– Будь проклят этот Ирфан… Из-за него такая беда… Не поминайте лихом.
В кабинете директора сидели два незнакомых человека. Мне показалось странным, что один из них – комиссар в военной форме.
Лицо директора почему-то имело приятное и спокойное выражение.
– Кемаль-эфенди, идите в спальню и наденьте верхнюю одежду… а также соберите ваши вещи, – сказал он, почему-то не глядя мне в глаза.
Значит, меня выгоняют из училища. Да еще ночью, с полицией…
Нужно было немедленно что-то сказать, чтобы не выглядеть дураком.
Люстры кружились у меня над головой, а я, заикаясь, говорил:
– Господин директор… я совершил глупость. Это в первый раз, поверьте.
В этот раз директор поднял на меня глаза и спросил:
– Что в первый раз?
Я пробормотал еле слышно, сдавленным голосом:
– Списывал…
– Вы списывали? Очень плохо… От вас я не ожидал такого. Впрочем, это здесь ни при чем. Вы поедете с этими господами…
– Куда?
На этот раз пришел черед директора удивляться и заикаться:
– Куда? Нечего бояться, сынок… Разумеется, вы под защитой своего отца. Вот и эти господа точно так же… Вы, конечно, видите, они чиновники… Так вот, сынок. Вы поедете в одно место.
Масса вопросов вертелась у меня на языке.
«Если все так просто, зачем мне собирать вещи? Куда меня повезут?»
Но я не задавал их. Какое-то чувство подсказывало мне, что ответов я не получу, а молчание еще больше напугает меня.
Рядом с директором в кресле сидел полный мужчина с коричневыми усами. На нем были очки в золотой оправе. Без сомнения, главная роль теперь отводилась ему.
Когда мы встретились взглядами, он вдруг поднялся на ноги и, стараясь говорить мягким голосом, произнес:
– С тобой, сынок, мы станем друзьями.
Должно быть, пытаясь внушить мне доверие, он солгал:
– Ваш отец просил передать привет. Он вас целует и завтра утром приедет навестить.
Вот и все, что было сказано в кабинете директора. Я совсем потерял дар речи и даже с уборщиком в спальне словом не перекинулся, когда пришел наверх, чтобы переодеться в новый костюм и быстро собрать вещи.
Наконец мы остановились перед темным каменным зданием и в свете фонаря, который висел над дверью, прошли между двух караульных с ружьями. На следующий день я узнал, что меня привезли в Министерство полиции.
В маленькой комнате, наполненной шкафами и бумагами, молодой офицер с перевязанным подбородком спросил мое имя и место рождения. Пока я диктовал ему, сидя перед столом, покрытым клеенкой, мои спутники исчезли и больше не появлялись.
Эту и следующую ночь я провел в одиночестве в комнате с высоким потолком и окнами, где не было ничего, кроме железной кровати, табуретки и деревянного шкафа. Кто-то забыл в ящике шкафа старый толстый роман «Путешествие под землей». Я беспрерывно читал, чтобы как-то занять себя. Несмотря на обещания человека в золотых очках, отец появился только на второй день ближе к обеду.
Как странно! Два года назад мой отец перенес легкий инсульт и с тех пор так и не смог оправиться, а теперь он был необычно бодр и весел.
Даже хромота на правую ногу и небольшой дефект речи будто исчезли.
Его речь напомнила мне детство, когда он еще носил черные усы на немецкий манер, блестящую форму и бряцал саблей, приходя из казармы.
– Дай тебе бог здоровья, юноша. Ну как ты? – спросил отец. Он трепал меня по щеке, улыбался, но не говорил, за какую провинность меня заточили здесь.
Рядом стоял тот самый офицер с перевязанным подбородком, который оформлял меня в ночь прибытия. Вместо того чтобы беседовать со мной, отец все время обращался к офицеру, называя его «сынок» и «боевой товарищ».
Тот отвечал крайне уважительно, стоял чуть ли не по стойке смирно и называл отца «полковник», но почему-то мое сердце сжалось от жалости к отцу.
А он как будто ничего не замечал: офицер, видимо, недавно вернулся из Македонии, и отец задавал ему всевозможные вопросы о стране. Потом он вдруг повернулся ко мне, как будто вспомнив что-то, и сказал:
– Кемаль, тебе предстоит небольшое путешествие. Недалеко, до Миласа… Разумеется, ты знаешь это место. Милас – лучший уголок Измирского региона… В молодости путешествовать приятно… Это приносит даже больше пользы, чем учение. Я был примерно в твоем возрасте, когда меня, молодого лейтенанта, отправили в Эрзурум… Ну, может, на пару лет постарше… Подумай, где Эрзурум, а где Милас…
В нашем доме запрещалось говорить о политике. Но из обрывков сплетен, носившихся в воздухе, молодые люди того времени составляли достаточно полное представление о действительности. Я понимал, что рядом с этим офицером нужно было о чем-то умалчивать и, стараясь вторить отцу, говорил:
– Конечно, папа… очень хорошо… Меня всегда очень интересовали путешествия…
– Через две-три недели мы с мамой приедем навестить тебя. Хотели поехать прямо сейчас, но появились некоторые неотложные дела.
– Папа, когда я еду?
– Сегодня, сынок… Через пару часов…
– Я что, не смогу увидеть маму и братьев?
– Мама хотела приехать сюда, но у нее гости.
– А братья?
– Они не здесь, сынок… Твой брат Хайри получил назначение в Бингази и вчера уехал. Шукрю в Багдаде…
– А невестки?
– Разумеется, они уехали вместе с мужьями… Погоди, я забыл сообщить тебе хорошую новость. Шукрю теперь в звании колагасы[19].
– Я очень рад, папа…
Отец вновь повернулся к офицеру и, посмеиваясь, начал рассказывать:
– Как говорится, «просеяли муку, повесили сито на стену». Мы думали, что так и будет, но не вышло. Теперь мы, два старика, рука об руку станем сновать туда-сюда между Бингази и Миласом. Еще и Багдад, но туда ехать долго и дорого. Мы это направление всерьез не рассматриваем.
Пришедший сержант ненадолго вызвал офицера куда-то, а когда их шаги стихли, отец внезапно понизил голос и быстро зашептал:
– Кемаль, когда я приеду в Милас, мы с тобой поговорим толком. Пока я расскажу тебе вкратце. На самом деле ничего интересного!.. Ты ведь знаешь, что твоя невестка Сабиха – из приближенных наследника престола Решата-эфенди. Когда мы брали ее в семью, то не поняли, что это противоречит воле султана. Очевидно, что меня, старика инвалида, за человека не посчитали, но насчет вас, трех братьев, имеется высочайшее повеление: вы поедете туда, куда я сказал. Там вы будете совершенно свободны. Ты должен все это знать, но смотри, никому не рассказывай.
Ближе к вечеру я покидал Стамбул на пароме «Хаджи Давуд», наполненном солдатами. Отец почему-то не пришел меня навестить, хотя и обещал.
Глава V
Первые дни я не мог не жаловаться на жизнь. Меня никак не покидало ощущение, что отсюда я уже не вырвусь. По вечерам, когда темнело, меня терзали те же странные чувства, что и в первый вечер. Но, по правде говоря, все это длилось недолго. Привязанности к семье я не испытывал. Старшие братья были намного взрослее меня: они уже учились в школе-пансионе, когда я был еще младенцем. Оба женились, как только получили право носить сабли, и сразу разъехались.
Мать постоянно грустила и говорила об умерших. Если что-то ее смешило, а случалось это раз в тысячу лет, она сразу огорчалась, как будто сделала что-то постыдное: «Не знаю, над чем это мы смеемся?» – вздыхала она.
Что касается отца, он был шумным и веселым военным. Но позже я понял, что мать не смогла привязать его к дому. Днем он пропадал в казарме, а ночью – в кофейнях нашего квартала, когда же он изредка оставался дома, то был занят тем, что ухаживал за деревьями: прививал их, обрезал ветки. После его выхода в отставку и последующей болезни дом и вовсе погряз в унынии.
Меня воспитывали довольно строго. Болтовня и шутки не встречали снисхождения: «Почему Кемаль не похож на старших братьев? Он такой легкомысленный, несерьезный», – часто сетовали родители. Выходить на улицу и играть с соседскими детьми запрещалось. Когда же я в возрасте восьми-девяти лет произнес дома ругательство, которому меня научили друзья, отец забрал меня из школы и нанял мне домашнего учителя.
В каникулы я, скрепя сердце, вместе с отцом спускался в сад и, слушая веселые детские голоса, доносившиеся с улицы, помогал прививать деревья и резать ветки. Иногда он заставлял меня собирать травы, цветы, листья и пытался рассказать о различных видах растений, с гордостью повторяя, что об этом нельзя узнать из школьных учебников. Но поскольку его собственные познания не были ни надежными, ни обширными, число видов, которые я выучил, не превышало пяти-шести.
Хотя я не никогда не любил учиться, поступив в инженерное училище, я почувствовал такое облегчение, как будто вышел из тюрьмы.
Нынешняя ссылка расширяла эту свободу безгранично, возведя меня в ранг взрослого человека, за которым никто не присматривает и в жизнь которого никто не вмешивается. В детстве я очень любил с утра понежиться в постели. Отец же, как назло, мне в этом препятствовал. В ранний час он приходил в мою комнату и брызгал мне в лицо водой из графина, который стоял в изголовье.
– А ну-ка, юноша, долгий сон делает человека вялым, ленивым и расточительным, – говаривал он.
В инженерном училище эта обязанность перешла к старому воспитателю. Правда, он не брызгал мне в лицо водой. Он просто вставал в ногах моей кровати, брался за железные прутья и начинал с поразительной настойчивостью раскачивать ее. Я должен был встать, иначе он от меня не отставал.
Теперь же я ворочался с боку на бок в доме старой девы, которая боялась чихнуть, чтобы меня не потревожить, и каждый день смазывала дверные петли, чтобы они не скрипели. Солнце осветило уже половину комнаты, и мне приходилось закрывать глаза ладонью.
Отец, как большинство людей старого времени, не умел предаваться лирике в письмах. Слогом они походили на официальные документы и писались огромными буквами, как будто сулусом[20]. И все равно его послания занимали не больше половины страницы. Так и не найдя слов утешения, бедный отец платил за почтовые услуги, пребывая в полной уверенности, что и такое письмо на чужбине подействует на меня лучше, чем прекраснейшее из литературных произведений.
Что касается денег, я был богаче главных чиновников городка.
Более того, каймакам устроил меня помощником инженера, и теперь я получал жалование: несколько сотен курушей в месяц. Контора называлась «Инженерные общественные работы». Там я по большей части выполнял мелкие поручения, а раз в десять-пятнадцать дней вместе с главным инженером, а иногда и в одиночку, отправлялся проверять, как идут работы по постройке дорог и мостов в округе.
Периодически каймакам, многозначительно подмигивая, говорил: «Ты слушай меня, я знаю, что тебе нужно. Практические знания, обретенные здесь, принесут больше пользы, чем занятия в училище. В будущем продолжишь обучение – будешь таким молодцом, вот увидишь!»
Я и сам верил, что приобретаю какие-то профессиональные навыки, хотя всего лишь переносил некоторые планы на кальку, вел бухгалтерские книги и раз в неделю выплачивал жалование дорожным рабочим.
Но главное и самое приятное заключалось вот в чем: работа в конторе обеспечивала мне определенное социальное положение и повышала мой авторитет среди служащих и горожан.
Несмотря на молодость, меня приглашали на помолвки и свадьбы, по праздникам я в ряду чиновников щеголял костюмом, пошитым у лучшего портного Миласа, и на равных общался с людьми почтенного возраста.
Причина моей ссылки оставалась тайной для городка. Я помнил, что сказал отец, прощаясь со мной, и даже каймакаму, несмотря на огромный интерес и любопытство, не удалось добиться от меня ни слова.
Но причина моего упорного молчания крылась не в отцовских советах, а совсем в другом. Я все время слышал, как люди сплетничают, что я был членом тайного общества, подстрекал товарищей по училищу к революции, был пойман при попытке бегства в Европу и т. д. Я даже узнал о своей причастности к покушению на падишаха, – об этом мне сообщил старый полоумный грек из моего квартала.
Если бы в городе стало известно, что причиной ссылки стала женитьба старшего брата на придворной даме из свиты какого-то там наследника престола, это подорвало бы мой престиж. Когда же некоторые мои друзья, умудренные годами, начинали расспросы о том, что я сделал, то я с усмешкой отвечал «ничего». Но это «ничего» казалось им наполненным глубоким смыслом.
Поводов жаловаться на жизнь у меня не было, но все же большую часть времени я проводил в своем доме в церковном квартале.
Хотя с тех пор прошло тридцать лет, облик мадемуазель Варвары все еще стоит у меня перед глазами, четкий, как цветной оттиск. На следующий день после моего прибытия в Милас она рассказала мне историю своей жизни в самых романтических тонах. По легенде, созданной ей самой, тридцать лет назад она была первой красавицей Миласа. Все юноши городка, будь то османы, армяне, греки или евреи, ходили за ней по пятам. Дошло до того, что матери пришлось надеть на свою дочь чаршаф[21] и вуаль, как на мусульманскую девушку.
Если бы стены и камни умели говорить, они бы рассказали, сколько людей ежедневно околачивалось вокруг дома. Среди них были писаные красавцы, подобные Иосифу Прекрасному, а также сравнимые лишь с Соломоном могущественные богачи. Но разве стала бы она смотреть на богатых, бедных, старых, молодых, красивых и уродливых? Ведь ее сердце принадлежало юноше по имени Кегам.
Поначалу ни мать, ни соседи не одобряли этих отношений и делали все возможное, чтобы разлучить молодых людей.
Однако и она, и Кегам мужественно терпели. Он до утра просиживал вот под этой стеной и не уходил, хотя его волосы покрывались инеем и походили на суджук[22].
А сама она проливала слезы, сидя на этом балконе. Теперь у нее плохое зрение. Наконец священник из соседней церкви сжалился над ними, а мать мадемуазель Варвары дала согласие на брак влюбленных.
Но после стольких мучений, когда до свадьбы оставалось всего несколько дней, Кегам внезапно умер от воспаления легких.
Увидев жениха в церкви в гробу, девушка поклялась до самой смерти носить траурные одежды и дала обет безбрачия.
Все красивое напоминало мадемуазель Варваре Кегама. Молодые ростки на берегу Сарычая были подобны его шее, теплый и ароматный ветер, который дул по вечерам из Турунчлука, походил на его дыхание, а белые тонкие свечи перед маленькой иконой Богоматери в ее комнате были словно пальцы ее возлюбленного.
Иногда она говорила, касаясь моих щек указательными пальцами: «Я ваша сестра в земном и загробном мире», и тогда я понимал, что напоминаю ей Кегама и что она, прости господи, будто ласкает своего покойного жениха.
Помимо иконы Девы Марии в комнате мадемуазель Варвары была увеличенная фотография Кегама, обрамленная черным тюлем. Но какая! Солнце и сырость так изменили ее, что лица не было видно. В многолетнем противостоянии только брови и часть усов не сдались под натиском пятен, пузырей, плесени и следов мух.
Но усталые, обрамленные черными кругами глаза мадемуазель Варвары, когда она с любовью смотрела на фотографию, видели глаза, нос, рот и даже многозначительную улыбку Кегама во всех подробностях и на нужном месте.
К счастью для нее и для меня, лица Кегама не было видно. В противном случае история любви, которую я слушал со странным удовольствием, не впечатлила бы меня. Что касается мадемуазель Варвары, ее смешная слабость меня не смущала. Возможно, причиной тому был возраст.
Когда мы беседовали по вечерам, я, улыбаясь, говорил:
– Давайте приглушим цвет лампы, так будет лучше для глаз.
В ее голосе слышалась гармония смирения, а движения длинного, изящного тела были преисполнены такой романтичной грации, что я почти видел красавицу, историю которой слушал в темноте.
Шея мадемуазель Варвары была довольно длинной и тонкой. Она постоянно склонялась к правому плечу, как будто не в силах вынести тяжести головы, и старая дева все время опиралась головой на руку, когда говорила. Особенно характерным этот жест становился, когда она смущалась или же рассказывала что-то, от чего можно смутиться. Ее узкие плечи поднимались, левая рука скользила по груди, которая становилась еще более впалой. В такие моменты она походила на голую женщину, купающуюся в реке, когда ее вдруг увидел мужчина.