bannerbannerbanner
Жизнь Иисуса

Эрнест Жозеф Ренан
Жизнь Иисуса

Полная версия

Светлой памяти моей сестры Генриетты, почившей в Библосе 24 сентября 1861 г.

Помнишь ли ты, в лучшем из миров, о долгих днях, проведенных нами в уединении в Газире, когда я писал эти страницы, проникнутые впечатлениями о местах, которые мы вместе посетили? У наших ног расстилались море, деревни, лощины, горы. Ты молча сидела возле меня, перечитывала каждую страницу и переписывала ее тотчас же, едва она была написана. Когда же яркое солнце уступало место бесчисленной армии звезд, ты своими тонкими и осторожными вопросами, своими скромными сомнениями вновь возвращала меня к высокому предмету наших общих дум. Ты мне сказала однажды, что всегда будешь любить эту книгу, во-первых, потому, что она была написана вместе с тобой, а затем потому, что она пришлась тебе по душе. Если ты и боялась узких суждений о ней легкомысленных людей, то ты всегда была уверена, что она в конце концов понравится истинно религиозным людям. И вот во время этих сладких размышлений нас коснулась своим крылом смерть: одновременно мы впали в забытье от болезни, и я пришел в себя уже одиноким. Теперь ты почиваешь в земле Адониса близ священного Библоса и тех святых вод, у которых проливали слезы женщины времен древних мистерий. Открой же мне, мой добрый гений, мне, которого ты так любила, те истины, которые побеждают смерть, рассеивают страх перед нею и дают возможность почти полюбить ее.

Глава первая

Место Иисуса во всемирной истории. – Детство и юность Иисуса. Его первые впечатления

Важнейшим событием всемирной истории является тот переворот, при посредстве которого благороднейшие расы человечества перешли от древних религий, объединенных не совсем определенным термином «языческие», к религии новой, основанной на понятии о единстве божества, троичности и воплощении Сына Божьего. Для осуществления этого перехода потребовалось около тысячи лет; и прошло, по крайней мере, три столетия, пока новая религия сложилась окончательно. Исходной же точкой переворота, о котором здесь идет речь, послужил факт, совершившийся в царствование римских императоров Августа и Тиверия. В это время жил гениальный человек, который своей смелой инициативой, обаянием своей высокой личности создал самый объект и указал исходную точку новой веры человечества.

Иисус родился в Назарете, небольшом городке Галилеи, который до него был совершенно неизвестен. Всю жизнь его звали назарянином, если же впоследствии легенда и произвела его из Вифлеема, то лишь благодаря значительной натяжке. Мы далее увидим, для чего была сделана эта подтасовка и почему она была необходимым следствием приписанной Иисусу роли Мессии. Год рождения его точно не известен. Он родился в царствование Августа, вероятно, около 750 года римского летосчисления, т. е., по-видимому, несколькими годами раньше первого года христианской эры, которая всеми цивилизованными народами принята для счета лет от предполагаемого дня его рождения. Данное ему имя Иисус представляет популярное искажение имени Иешуа, и было одним из обычных; но впоследствии, разумеется, и в нем стали искать таинственный смысл и намек на его призвание Спасителя. Возможно, что и его самого, как всех мистиков, воодушевляла подобная мысль. История знает не один пример, когда имя, данное ребенку без всякой задней мысли, служило поводом для великой исторической миссии. Пламенные натуры ни за что не хотят видеть во всем, касающемся их, простой случай. Вся их судьба уже наперед предопределена Богом; знак высшего промысла они усматривают в самых ничтожных обстоятельствах.

Население Галилеи было весьма разнообразно, что видно из самого названия этой страны. В ней в эпоху Иисуса жило множество неиудеев (финикияне, сирийцы, арабы и даже греки). Обращения в иудейскую веру в стране с таким смешанным населением были нередки. А потому и невозможно возбудить здесь вопроса о расе и разыскивать, какая кровь текла в жилах того, кто сам более всех содействовал искоренению кровных различий в человечестве.

Родом он был простолюдин. Отец его Иосиф и мать Мария принадлежали к среднему классу и были ремесленниками, содержавшими себя трудами рук своих, – положение весьма обыкновенное на Востоке, которое не может назваться ни благосостоянием, ни крайней нуждой. Чрезвычайная простота жизни в этом крае, устраняя потребность в роскоши, как бы уничтожает преимущества богача и обращает всех в добровольных бедняков. С другой стороны, полное отсутствие художественного вкуса и всякого влечения к искусственному украшению материальной жизни придает жилищу людей, которые, собственно, ни в чем не нуждаются, какой-то вид убогости. Если оставить в стороне ту отталкивающую неопрятность, которую принес с собой в Св. Землю ислам, то можно думать, что Назарет эпохи Иисуса представлял почти такую же картину, как теперь. Мы узнаем улицы, на которых он играл ребенком, в этих каменистых, вьющихся между хат, дорожках или переулочках. Дом Иосифа имел, конечно, много сходства с теми жалкими лачужками, в которые свет проникает через дверь и которые служат одновременно мастерской, кухней и спальней; вся обстановка их состоит из циновки, нескольких подушек на полу, двух или трех глиняных горшочков и крашеного сундука.

Семья его – происходила ли она от одного или нескольких браков – была довольно многочисленная. У Иисуса были братья и сестры, из которых он был, по-видимому, старший. Все они остались в неизвестности; ибо те четыре лица, которые выдаются за его родных братьев и между которыми один Иаков получил в первые же годы развития христианства большое значение, были, собственно, двоюродными братьями Иисуса. Дело в том, что у матери Иисусовой, Марии, была сестра по имени тоже Мария, бывшая замужем за неким Алфеем или Клеопой (оба имени, по-видимому, обозначают одно лицо) и имевшая нескольких сыновей, которые играли позже среди учеников Иисуса важную роль. Эти-то двоюродные его братья, отличавшиеся привязанностью к своему юному учителю (его родные братья не веровали в него и даже были ему враждебны), и получили прозвание «братьев Господних». Родные братья Иисуса, равно как и мать его, не имели при жизни его никакого значения и стали популярны уже после его смерти. Но и тогда, по-видимому, они далеко не пользовались тем уважением, как двоюродные братья, которые следовали за Иисусом более самостоятельно и отличались большей оригинальностью характера. Сами имена их забыты до такой степени, что когда евангелист в своем уставе назареян перечисляет братьев Иисусовых по плоти, то ему прежде всего вспоминаются имена сыновей Клеопы.

Иисусовы сестры вышли замуж в Назарет; там же провел и он первые годы своей юности. Назарет был маленьким городком, раскинувшимся в широкой долине, которая значительно расширяется по направлению к вершинам гор, замыкающих с севера плоскогорье Эздрелонское. В настоящее время в нем насчитывается до трех или четырех тысяч жителей, и можно думать, что эта цифра мало изменилась с эпохи Иисусовой. Зимой там довольно холодно и климат вообще здоров. Этот городок, подобно всем еврейским местечкам того времени, был просто группой хижин, выстроенных безо всякого стиля, и представлял, без сомнения, тот общий вид, довольно печальный и бедный, который характерен для всех, вообще, селений в семитических странах. Дома, по-видимому, не слишком отличались от тех сложенных из камня, лишенных всякого украшения маленьких кубиков, какими усеяны по сие время плодоноснейшие части Ливана и которые, однако ж, среди виноградников и фиговых деревьев составляют, тем не менее, довольно приятное впечатление. Окрестности восхитительны; и едва ли найдется в мире местность более располагающая к грезам об абсолютном счастье. Даже в наше время Назарет – прелестный уголок, единственное, может быть, в Палестине место, где путешественник несколько отдыхает от тяжелого чувства, сжимающего его душу среди беспримерной пустыни. Улыбка и привет сияют на лице туземца, вся страна утопает в пышной зелени роскошных садов. Антонин Мученик, живший в конце VI века, набрасывает очаровательную картину окрестностей Назарета, которые он сравнивает с земным раем. Некоторые долины к западу от города вполне оправдывают и ныне его описание. Источник, когда-то служивший центром всей жизни и веселья этого города, теперь уже заглох, его растрескавшиеся водоемы дают лишь мутную воду. Но красота женщин, собирающихся вокруг него и ныне по вечерам, осталась та же; красота эта, которая была замечена еще в VI веке, в которой некоторые видели особый дар Девы-Марии, сохранилась поразительно и доныне. Это сирийский тип во всей его прелести и грации. Без сомнения, некогда и Мария ходила сюда за водой с кувшином на плече и останавливалась зачастую поболтать с землячками, так и умершими в безвестности. Антонин Мученик замечает, что еврейские женщины, в других местах столь неприязненно относящиеся к христианам, здесь, напротив, очень приветливы. Действительно, религиозная нетерпимость и в наше время не столь остра в Назарете, как в других местах Палестины.

Горизонт города тесен; но если подняться на небольшое, всегда освежаемое ветерком, плоскогорье, то перед вашими взорами развернется прелестная картина. С запада высятся живописные группы Кармельских гор, замыкающиеся крутым пиком, который точно готов опрокинуться в море. Далее виднеется возвышающаяся над городом Магедло, двойная вершина; а там – Сихемские горы со своими святынями, которые восходят древностью ко временам патриархов. Здесь горы Гельбоэ – небольшая живописная группа, с которою связаны то прелестные, то умилительные воспоминания Сулема и Аэндора. Фавор – в своей прекрасно округленной форме, напоминавшей древним женскую грудь; сквозь ущелье между горами Сулемом и Фавором виднеются долина Иорданская и плоскогорье Перейское, образующие вместе одну сплошную линию с восточной стороны. На севере – горы Сафед, постепенно понижаясь к морю, полузаслонили Сен-Жан-д’Акр, а позади них виден как на ладони залив Кайфа. Таков был горизонт, открывавшийся очам Иисуса. Из этой-то волшебной сферы, из этой колыбели Царствия Божия смотрел он на Божий мир в течение многих лет. Даже можно сказать, что во всю жизнь свою он мало выходил из этих пределов, столь ему знакомых с раннего детства. Ибо тут же, с северной стороны, почти можно различить на фоне Гермонских гор Кесарею Филиппинскую, самый отдаленный предел его путешествий в страну язычников; а с южной, позади гор Самаринских, уже не так живописных, вы как будто предчувствуете мрачную Иудею с ее губительной атмосферой абстракции и смерти.

 

Если когда-либо мир, оставаясь христианским, но глубже постигнув сущность христианских начал, вздумает заменить подлинными святынями ложные и жалкие, к которым прилеплялось благочестие грубых веков, то здесь, на этих высотах Назарета, построит он свой храм. Здесь, на месте первого появления христианства, в самом центре деятельности создателя его, должен бы быть заложен храм, в котором могли бы слиться воедино молитвы всех христиан. Эта земля, скрывающая прах плотника Иосифа и тысяч безвестных, никогда не выходивших за пределы своей долины назарян, – более всякой другой местности располагает философа к созерцанию человеческих дел, к исцелению от оскорблений, наносимых ими нашим самым дорогим чувствам божественной цели, к которой стремится мир через бесчисленные препятствия, не обращая внимания на всяческую суету.

Глава вторая

Воспитание Иисуса

Вот эта-то прекрасная, величественная природа одна и совершила все воспитание Иисуса. Он учился читать и писать, без сомнения, по восточному методу, состоящему в том, что ребенку дают книгу и заставляют повторять ее в такт с товарищами до тех пор, пока он не выучит наизусть. Сомнительно, однако, чтоб он понимал еврейские книги на подлинном их языке. Он приводит иногда тексты из них, но как это видно из сказаний его биографов, на арамейском языке. Принципы его экзегетики, сколько мы можем о них судить по экзегетике его учеников, имели много общего с бывшими тогда в общем ходу и составляющими дух Таргуммима и Мидрашима.

Должность школьного учителя в маленьких еврейских городках исправлял обыкновенно гаццан или чтец синагоги. Более высокие школы книжников или соферимов Иисус посещал мало (быть может, в Назарете такой школы не было), и вообще Он не обладал ни одним из тех знаний, которые в глазах толпы дают право на ученость. Тем не менее, было бы большой ошибкой думать, что он был невежда в обычном для нас смысле этого слова. У нас школьное образование проводит глубокую черту различия в личном достоинстве между получившими и не получившими его. Но не так было на Востоке; не так было, вообще, в доброе старое время. Ныне, при нашей изолированной и чисто индивидуальной жизни, человек, не прошедший школу, отличается некоторой грубостью. Это явление неведомо там, где нравственная культура и общий дух времени передаются путем беспрестанного общения людей между собою. Араб, отроду не ведавший никаких учителей, тем не менее, обнаруживает иногда значительное развитие; его шатер является известного рода открытой академией, где из взаимного общения людей, сведущих и опытных, рождается великое умственное и даже литературное движение. Изящество манер и тонкость ума не имеют на Востоке ничего общего с так называемым у нас воспитанием. Напротив, педантами и неблаговоспитанными здесь как раз и считают люди ученых. В этом общественном строе невежество, которое у нас почти всегда отталкивает человека в низший слой общества, там, наоборот, есть существенное условие великих дел великой оригинальности.

Мало также вероятия, чтоб Иисус знал по-гречески. Этот язык был слабо распространен в Иудее, за исключением правящих классов и населенных язычниками городов, как, например, Кесарея. Обычным языком Иисуса было смешанное с еврейским сирийское наречие, на котором тогда говорила Палестина. Еще менее оснований думать, чтоб он был знаком с греческой культурой. Греческая наука была в большом гонении у палестинских учителей, которые за одно проклинали «того, кто разводит свиней, и того, кто учит сына греческой премудрости». Во всяком случае, эта наука не проникала в такие маленькие городки, как Назарет. Конечно, несмотря на анафему ортодоксов, были в то время и такие иудеи, которые уже восприняли и усвоили себе греческую культуру. Не говоря об иудейской школе Египта, где еще за двести лет перед тем делались попытки к слиянию эллинизма с иудаизмом, один еврей, Николай Дамасский, в эту именно эпоху считался одним из самых замечательных, самых ученых, самых влиятельных людей своего века. Вскоре за тем Иосифу Флавию суждено было представить другой пример еврея, совершенно эллинизированного. Но Николай был евреем разве только по происхождению, а Иосиф заявляет, что он составлял между соотечественниками исключение, и вся иудейская школа Египта, считавшаяся ересью, отделилась от Иерусалима в такой степени, что мы не находим о ней ни малейшего упоминания ни в Талмуде, ни в еврейском предании. Несомненно лишь одно, что в Иерусалиме греческий язык тогда изучали мало, что греческую науку находили опасной, что занятие ею считалось пристойным для рабов или для суетной прикрасы женщин. Одно лишь изучение Закона считалось почтенным и достойным серьезного мужа. Один ученый раввин на предложенный ему вопрос, когда всего приятнее учить детей «греческой мудрости», отвечал: «в тот день и час, когда нет ни дня, ни ночи; как сказано о законе: изучай его днем и ночью».

Итак, ни прямым, ни косвенным путем ни один элемент эллинской культуры не достиг Иисуса. Вне науки иудаизма он ничего не знал; его ум сохранил ту простодушную наивность, которая всегда ослабляется обширным и многосторонним образованием. Даже в самой сфере иудаизма он остался чужд многих таких стремлений, которые шли почти параллельно с его собственными. Так, ему совершенно не известны были, с одной стороны, аскетизм ессеев и терапевтов, с другой – превосходные теории религиозной философии, созданные иудейской школой Александрии, гениальным представителем которой был в его время Филон. Встречающиеся на каждом шагу черты сходства между ним и Филоном, эти прекрасные изречения о любви к Богу, о человеколюбии, об успокоении в Боге, которые в сочинениях знаменитого александрийского мыслителя звучат отголоском евангелий, легко объясняются одинаковым направлением возвышенных умов, которое обусловливалось господствующим духом времени.

К счастью для него, он столь же мало был знаком и с уродливой схоластикой, которая преподавалась в иерусалимских синагогах и из которой скоро вышел Талмуд. Если, может быть, и случалось некоторым фарисеям заносить ее в Галилею, то он не прислушивался с их проповеди, а когда впоследствии ему пришлось столкнуться к этой пустой казуистикой, то она внушила ему только отвращение. Можно, впрочем, думать, что учение Гиллеля было ему небезызвестно. Гиллель за пятьдесят лет до Иисуса высказывал афоризмы, во многом сходные с Иисусовыми. По своей кротости, своему равнодушию к мирским благам, мягкости характера и по нападкам своим на лицемеров и первосвященников Гиллель был прямым учителем Иисуса, если только можно говорить об учителе у человека столь высоко оригинального.

Гораздо большее влияние имело на него чтение Ветхого Завета. Канонические священные книги распадались на две главные части: Закон, т. е. Пятикнижие, и Пророки в том виде, в каком мы знаем их теперь. Обширная аллегорическая экзегетика работала над всеми этими книгами и старалась извлечь из них то, чего в них не было, но что отвечало упованиям данной эпохи. Закон, представлявший не древние постановления страны, а скорее несбыточные утопии, фантастические предписания и благочестивые подделки, относившиеся ко времени царей пиетистов, сделался неисчерпаемым источником для самых хитрых толкований с тех пор, как нация лишилась самостоятельности. Что касается пророчеств и псалмов, то сложилось убеждение, что в этих книгах каждое сколько-нибудь темное таинственное выражение относилось к Мессии, и в нем прежде всего искали тип, который должен был осуществить все национальные надежды. Иисус разделял общее влечение к этим аллегорическим толкованиям, но вместе с тем, и истинная поэзия Библии, которой наивные иерусалимские толкователи совершенно не замечали, была открыта его могучему духу. Закон, по-видимому, не имел в глазах его особенного обаяния; он был убежден, что мог бы и сам дать в этом роде нечто лучшее; но религиозная поэзия псалмов как нельзя более отвечала его мягкой, лирической душе; эти священные песни в течение всей его жизни служили ему духовной пищей и ободрением. Пророки, особенно Исайя и его продолжатели в эпоху вавилонского пленения, с их пламенным красноречием, с их грезами о светлом будущем, с их негодующими обличениями, которые смягчались пленительными образами, сделались его истинными наставниками. Он без сомнения читал также многие из апокрифов, тех довольно уже поздних сочинений, авторы которых для придания им авторитета, составлявшего монополию только самых древних писателей, прикрывали свои произведения именем какого-нибудь пророка или патриарха. Одна из этих книг особенно поражала его. Это была книга Даниила, написанная неведомым еврейским энтузиастом времен Антиоха Епифана и освященная известным именем древнего мудреца, книга эта была как бы эхом Израиля за последнее время. Ее автор, истинный творец философии истории, первый имел смелость взглянуть на историческую эволюцию и на смены царств как на явления, подчиненные судьбам еврейского народа, Иисус был с детства проникнут этим высоким упованием. Возможно, что ему знакомы были также книги Еноха, пользовавшиеся тогда авторитетом наравне со священным писанием, и другие книги в этом же роде, столь сильно возбуждавшие народное воображение. Пришествие Мессии во всей его славе и одновременно столь страшное, народы, низвергающиеся один за другим в бездну, конечное разрушение неба и земли, – все это беспрестанно рисовалось его фантазии; а так как все эти перевороты считались очень близкими, и множество людей высчитывали срок их наступления, то область сверхъестественного, в которой постоянно витали благодаря подобным видениям его мысли, стала казаться ему совершенно натуральной и простой.

Как ложны были его представления о тогдашнем мире, видно на каждом шагу из подлинных его речей. Ему мир представляется еще разделенным на царства, которые ведут между собою войны; он, по-видимому, ничего не знает ни о «римском мире», ни о новом состоянии общества, которым был славен его век. О могуществе Империи он не имел никакого определенного понятия. До него дошло одно только имя «Кесарь». Он видел, как строились в Галилее или ее окрестностях: Тивериада, Иулиада, Диокесарея, Кесарея, пышные сооружения иродов, старавшихся этими великолепными постройками выразить свое восхищение перед римской цивилизацией и свою преданность членам фамилии Августа; ныне, по странному капризу судьбы, искаженные имена этих городов служат названиями ничтожных бедуинских поселков. Он знал, вероятно, что Себасту, создание Ирода Великого, показной город, развалины которого имеют такой вид, точно все эти украшения были привезены сюда совершенно готовыми, и их оставалось только расставить на месте, как декорации. Эта архитектура тщеславия, привезенная в Иудею из заморских стран, эти сотни колонн, все одного диаметра, годные для украшения разве какой-нибудь пошлой «улицы Риволи», – вот что он называл «царствами мира его и всей их славой». Эта роскошь, созданная по заказу, это казенное искусство были ему не по душе. Он гораздо более любил свои галилейские деревни, где беспорядочно перемешивались хижины, хозяйственные постройки, высеченные в скалах, виноградные тиски, колодцы, гробницы, фиговые и масличные сады. Он держался всегда ближе к природе. Царский двор представлялся ему наполненным придворными, разряженными в дорогие, блестящие платья. Милые несообразности, которыми изобилуют его притчи, как только на сцене появляются цари или сильные мира сего, доказывают, что аристократическое общество он представляет себе как деревенский юноша, который смотрит на «свет» сквозь призму своей наивности.

Еще менее знакомо было ему важное завоевание греческой науки, эта основа всякой философии, вполне подтверждаемая всем современным знанием: идея, заключавшаяся в отрицании сверхъестественных сил, которым простодушная вера древнейших времен приписывала управление вселенной. Почти за сто лет до него Лукреций превосходно формулировал идею незыблемости общего закона природы. Отрицание чудес, мысль, что все в мире происходит согласно естественным законам, нарушить которые никакие высшие существа не могут, – эта мысль тогда была уже общим достоянием великих школ во всех странах, познакомившихся с греческой культурой. Быть может, не чужда она была даже Вавилону и Персии. Но об этих завоеваниях науки Иисус ничего не знал. Несмотря на то, что он родился в эпоху, когда уже провозглашен был принцип положительного знания, однако ж, он жил в области сверхъестественного.

 

Может быть, никогда еще не была в евреях так сильна жажда к чудесному. Даже Филон, живший в крупном центре тогдашнего интеллектуального мира и получивший очень широкое образование, не чужд самых вздорных и низкопробных суеверий.

Иисус ничем не отличался в этом отношении от своих земляков. Он верил в дьявола, которого считал каким-то гением зла, и вместе со всеми воображал, что нервные болезни являются делом демонов, которые овладевают больным и волнуют его. Чудесное не казалось ему исключением, оно было для него нормальным. Понятие о сверхъестественном и о его невозможности является на свет лишь со дня рождения экспериментального естествознания. Кто не имеет никакого понятия о физике, кто думает, что молитвой можно изменить движение облаков, остановить болезнь и саму смерть, тот не видит в чудесах ничего особенно странного, потому что весь мировой порядок кажется ему зависящим от произвола Божества. Такое умственное состояние было для Иисуса постоянным. Но на его великую душу эти верования производили действие совершенно обратное тому, какое они имеют на рядовых людей. У последних вера в непосредственное вмешательство Божие обыкновенно вызывает простодушное легковерие и шарлатанские плутни. У него, напротив, она выражалась в глубоком сознании самых близких отношений человека к Богу и в преувеличенном благодаря этому доверии к могуществу человека – дивная ошибка, таившая в себе источник его силы! Ибо если она и должна была со временем повредить ему в глазах физика и химика, то она давала ему над современниками такую власть, какою не обладал еще ни один смертный ни до, ни после него.

Уже в раннем возрасте обнаружился его оригинальный характер. Легенда с удовольствием повествует о том, как он еще двенадцатилетним отроком восстал против родительской власти и как ради своего призвания не задумался свернуть с проторенного пути. Положительно известно, по крайней мере, то, что родственные отношения имели для него мало значения. В своей семье он, по-видимому, не пользовался любовью, а по временам и сам бывал к ней не слишком нежен. Иисус, как и все люди, преданные исключительно своей идее, ни во что не ставил кровные узы. Единственная связь, которую признают такие натуры между людьми, это идейная связь. «Вот матерь моя и братья мои, – говорил он, указывая на своих учеников, – ибо кто будет исполнять волю отца моего небесного, тот мне брат, и сестра, и матерь». Простодушная толпа не могла понять этого, и однажды, говорят, какая-то женщина, проходя мимо него, воскликнула: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы, тебя питавшие!» – «Блаженны слышащие Слово Божие и соблюдающие его!» – ответил он на это. Скоро в этом смелом отрицании природы он должен был сделать еще шаг вперед; и мы увидим, как он потом отвергнет все земное, узы крови, любовь, отчизну, и не оставит в душе места ничему, кроме идеи, представлявшейся ему в абсолютной форме добра и истины.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru