Растко Петрович
Африка

Полная версия

© Книгоиздательство «Гилея», перевод, примечания, 2022

Между детством и каторгой человечества

В своё путешествие во французскую Западную Африку (тогдашний Западный Судан) тридцатилетний Растко Пéтрович отправился в декабре 1928 года. К тому времени он уже известный в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев писатель и поэт, автор двух модернистских романов (1921, 1927) и сборника стихов (1922), которого сегодня относят к зачинателям сербского сюрреализма. Участник Первой мировой, он вместе с частями действующей армии, вынужденной зимой 1914–1915 годов отступать из оккупированной Сербии, оказался на греческом острове Корфу, откуда перебрался в Ниццу, а затем в Париж, и там поступил учиться правовым дисциплинам как стипендиат союзного французского правительства. В городе, культурная жизнь которого в те годы расцветала самыми яркими авангардными новациями, он встречался с Андре Жидом, Жаном Кокто, Пабло Пикассо, Андре Сальмоном, Полем Элюаром и, конечно, с Андре Бретоном – и через десятилетие с небольшим он напишет газетный очерк о нём и о сюрреализме в белградской газете «Време». Вернувшись на родину, Петрович привёз с собой большую подборку дадаистских изданий. Первое время он сотрудничал с авангардным журналом «Зенит», затеянным Любомиром Мицичем в феврале 1921 года, – опубликовал в нём несколько стихотворений, а также статью о современном искусстве в Париже (в первых номерах журнала он даже был указан как его парижский представитель).

Совместная работа с Мицичем, разумеется, не продлилась долго: вряд ли стопроцентный европеец Петрович, человек западной цивилизации, а вскоре сотрудник дипломатического министерства в Ватикане, затем в США, мог найти общий язык с сербским радикалом и изгоем Мицичем, придерживавшимся в своём интернациональном по замыслу журнале чёткой антиюгославской и антиевропейской линии. В 1926 году Мицич выпустил сборник стихов «Антиевропа», а в 1938-м во Франции – роман «Варварогений децивилизатор», в иносказательной форме повествующий о литературно-политических сражениях автора в 20-е. В одной из глав этого до сих пор малоизвестного и в Сербии текста, где оппонентами Варварогения выступают сплошные пройдохи и лицемеры, под именем некоего «борзописца, чьё имя было в ту пору у всех на устах», появляется Петрович, возглашающий в идейном споре с главным персонажем: «Всё-таки цивилизованный человек, вроде меня, куда сильнее варвара».

В колониальной Африке Петрович – тот самый белый человек в белом костюме и в неизменном белом пробковом шлеме, окружённый чёрными помощниками, проводниками и носильщиками, безмерно страдающий от жары, сжигаемый местной едой и напитками, подтрунивающий над местными жителями и их французским, скупающий у них украшения и ритуальные маски. Но покидает он эти места, будто одержимый любовным недугом, с каким-то совсем новым пониманием, с горечью разъединения и ощущением внутреннего разрыва. И кажется, что он уже не просто повторяет, а примеряет к себе слова своего африканского друга, пожилого Вюйе, услышанные им в начале путешествия: «Всё, что во мне есть молодого, – это суданец, а то, что старо, – парижанин». А в одном из экземпляров вышедшей весной 1930-го книги «Африка», который он подарит другу, Петрович на оборотах шмуцтитулов оставит десяток чудесных карандашных рисунков, где поэзия чёрного человечества вновь им пережита и передана нежнейшими тонами.

Если от путевых записей модерниста Петровича ждать лишь экспериментов с языком и стилем, то они вряд ли оправдают надежды любителей формального новаторства, каковое у писателя находят в его первом романе «Бурлеск господина Перуна, бога грома». Справедливости ради отмечу, что в записях можно встретить множество броских вкраплений текстов, для языка повествования инородных, – это звучащий и дико, и смешно в исполнении местных жителей язык колонизаторов, и матерная настенная переписка крестьян села Мосуа, и песни на языке бамбара (примерно такие Илья Зданевич или Тристан Тцара публиковали на правах поэтической зауми; Алексей Кручёных, Игорь Терентьев и Юрий Марр вообще практиковали вторжение в свои стихи всяческой иноязычной лексики), и негритянские песни самого путешественника. Но главное, ради чего книгу стоит с вниманием прочесть, вовсе не в этом. Очевидная лиричность живописного повествования не только не скрывает, а наоборот, предельно выявляет основную для меня его сторону – содержательную, философскую. Ту, что находится в русле идейных поисков как предшественников и соратников Петровича по авангардным движениям первых десятилетий XX века, так и сегодняшних антицивилизационных теоретиков.

Первое издание «Африки» (Белград: Геца Кон, 1930)

Интерес авангарда к низовым и так называемым примитивным культурам (в частности, к искусству негров) был вызван отнюдь не только поиском экзотических форм или формированием его собственной социальной идентичности. Эти культуры послужили ему материалом для создания своего эликсира молодости. «Безумцы», «дикари», «примитивы XX века», воспев алогичное и случайное, спонтанное и заумное, слой за слоем снимали с тела искусства пласты веков, образов, ментальных нагромождений, маскировочные и вторичные уровни, оставляя это тело нагим и природно-чёрным, изначальным и жизнеспособным. В одном из газетных интервью той поры дадаист Рихард Хюльзенбек так прямо и заявил: «Мы – древние сказители, желающие всё начать сначала». Стоит задуматься, а не являются ли его слова краткой формулировкой некой расплывчатой и незавершённой духовной доктрины, которую в конечном счёте разделяли и русские будетляне, и Малевич, и сюрреалисты, и к которой, кажется, был близок Петрович – если вникнуть в настроение его дневника? И не стремились ли разные авангардные движения разными способами выразить ту мысль, что цифровая мера, логика и смысловая определённость, составляющие суть цивилизационных устоев, есть просто аномалия чувственной, аналоговой по своей природе жизни, нарушение правил того, что принято называть нелепым или невнятным, а не наоборот, и что «дикий», «алогичный», «дологический» мир – он как раз и есть самый настоящий и правильный?

Странствующие поэты и сказочники, поющие рыбаки, купающиеся, танцующие, совокупляющиеся в танце чёрные люди, чёрное звёздное небо, таинственные и бесконечные джунгли и саванны – всё это подлинная поэзия простой и раскрашенной в невероятные цвета жизни, с которой Петрович соприкасается в своих странствиях. Наверное, она и есть самая что ни на есть подлинная, но именно такая поэзия отвергнута цивилизованным и колонизаторским, высокомерным и неизменно расчётливым миром. «В сущности, – говорит в своём предисловии к антологии мифов, легенд и сказок народов Америки поэт-сюрреалист Бенжамен Пере, – нельзя не заметить, что нелепая, если не сказать отвратительная, мораль лицемерия, низости и трусости, которая бытует в современном обществе, – злейший враг не только поэзии, но и самой жизни (любая консервативная мораль не может быть ничем иным, кроме как моралью тюрьмы и смерти), и ей удалось сохраниться до сегодняшнего дня лишь благодаря обширному механизму материального и интеллектуального принуждения, а именно при помощи духовенства и школы, служащих опорой для полиции и суда».

Критика европейской цивилизации, стремящейся приручить чернокожее население как диких зверей, носит у Петровича эпизодический, но достаточно разнообразный характер, и прежде всего он ведёт речь о несостоятельности попыток «облагородить» другие народы, об ошибочности принудительного сближения столь различных культур. Интересно, как автор прослеживает связь между уровнем чувственного и интеллектуального развития чёрных и степенью их включённости в цивилизацию, между цивилизацией и всецело отвергаемым ею каннибализмом: по наблюдению Петровича, как раз племена людоедов и наименее развитых в обоих отношениях чернокожих легче прочих приспосабливаются к ритуалам белых. Эти соображения чрезвычайно полезны для разного рода теоретических догадок. И не будем здесь умалчивать о том, что физиологически отвратительное, брутальное людоедство чёрных язычников по своей сути мало чем отличается от политкорректного каннибализма общества, созданного белыми христианами, – да простит мне читатель столь прямую, но несомненную для меня аналогию. Я имею в виду то двуличное коллективное существо (Ги Дебор назвал его Обществом спектакля), у которого насилием принято считать сопротивление «законной» власти, африканские отравленные стрелы и людоедство, но колониальное владычество, кровожадные захватнические войны и масштабное внутригосударственное насилие таковым не называются, – словно это злой дух, чьё имя, произнесённое вслух, может нарушить сложившийся миропорядок.

Впрочем, языческие верования и магия, над ролью которых в жизни туземца и аборигена привычно посмеивается белый наблюдатель (восторгаясь при этом их символикой и коллекционируя их атрибутику), в современном обществе не только не исчезли, а даже приобрели небывалый размах. Я говорю не столько о всевозможных нынешних суевериях, сколько о культе «знакового» и о сакральности собственности (к ней негры как раз, по впечатлениям Петровича, в большинстве равнодушны), о вере цивилизованного человека в магию товара, техники и цифры (цифры не только в смысле суммы технологий, но и как количественного и логистического критерия истинности и ценности жизненных решений); в силу ритуалов, связанных с работой, отдыхом, лечением, сексуальными отношениями; наконец, в волшебные силы власти и некоего ассоциированного с нею верховного Разума. Думаю, здесь излишне упоминать об идолопоклонстве и архаичных церемониалах в политической жизни. Созданный белыми тип социального организма есть торжество даже не Спектакля, а магического ритуала. А что такое магия текста и языка – едва ли не основное в сегодняшней литературе, где верные сочетания слов, культовые темы, узнаваемые образы считаются критериями её качества? И ведь ровно те же средства применяются в пропаганде и в других гипнотических сеансах послушания, проводимых властью. Тут как раз впору вспомнить о социомагии, открытой русским анархистом Вольфом Гординым за десятилетие до путешествия Петровича, – о комплексе приёмов, используемых религией, системой образования, политической теорией и государственной властью для поддержания масс в повиновении. В их число входят как всевозможные заклинания, угрозы, проклятия, наказания, похвалы, благословения и вознаграждения, так и «номинализация» и «деноминализация» (наименования и переименования), «колоссализация» (увеличение объёма понятия), «монизация» (соединение в одном), «конверсализация» (переворачивание знака понятия) и др. К магическим действиям Гордин относил также пропаганду и агитацию, которые в нашем мире являются базовыми процедурами электоральных ритуалов.

На этом переходе магия обрела другие формы, сохранив, по сути, свою психическую первооснову. Поэзия же, испытав на себе применение некой цифровой меры – нравственной, художественной, научно-филологической, – становится частью логистически выверенной и безопасной жизни, её «одомашненной» составляющей или, в лучшем случае, прозябает вне действия её радаров. Между тем у поэзии не может быть никаких причин и целей, она просто случается – как в стихах поэтов, проклятых их временем и запертых в гробах последующих учёных толкований. Как в стихах Бориса Поплавского, о которых Георгий Иванов выразился так: «В грязном, хаотическом, загромождённом, отравленном всяческими декадентствами, бесконечно путанном, аморфном состоянии стихи Поплавского есть проявление именно того, что единственно достойно называться поэзией, в неунизительном для человека смысле». Или как в песнях встреченных Петровичем африканских рыбаков и гриотов.

Завершу свой текст ещё одной цитатой из Бенжамена Пере: «Если, согласно общепринятой точке зрения, первобытные общества представляют собой детство человечества, то сегодняшний мир – это его срок в исправительной колонии, его каторга. Двери тюрем раскроются, и человечество узнает, как молодо оно перед лицом свободы».

Сергей Кудрявцев

Глава первая

Судно постепенно приближалось к тропикам. Проплывало через архипелаги и мимо лесов, с берегов которых спускались поющие люди.

В середине декабря, постепенно покидая открытое море, мы приближались к тропикам. Птицы меняли оперение, из спокойного зелёного, иногда лазоревого моря взлетали рыбы, а если редкий корабль появлялся на горизонте, то это было для нас событием. Ночью за кормой тянулась фосфорная река, которая по мере нашего продвижения на юг каждый вечер становилась всё светлее и светлее. Целые звёздные хороводы разбегались от судна, теряясь в воде. Громадные шары света, похожие на факелы или солнечные мячи, тоже от нас бежали. Этот млечный путь, тянущийся за кораблём, завораживал. С одной стороны от нас проплывали невидимые нам Канарские острова. Большая Медведица была всё ближе к горизонту; с другой стороны уже выглядывал Южный Крест. Это было во всём: иное небо.

В то утро я прошёлся по солнечному пространству без шлема, а уже после полудня начались и головная боль, и насморк: напоминание, что солнца в тропиках следует остерегаться. Дивное солнце с далёкой дымкой лежит на неподвижном море, белом, как молоко. Вдруг, будто очнувшись, появляется свет, он набрасывается на окружающий его мир, как дети набрасываются на еду, шумно и весело. Весна-однодневка превратилась в лето.

Вюйе¹ рассказывает мне о каменном веке Африки, о её племенах, языке, растениях, фауне и ископаемых. Пока он говорит, я чувствую, как солнце вытягивает из меня все простуды последней осени и все простуды от рождения и до сегодняшнего дня. Заворожённый этим чувством, я толком и не слышу некоторые его слова, однако время от времени киваю головой и улыбаюсь. Какое счастье путешествовать вместе с ним! Час-другой его рассказов для меня – уникальный университетский семинар. Лет тридцать назад он возил по Судану² одну из самых важных иностранных миссий, он основал целые города в верхней Вольте, дал многим насекомым и растениям своё имя, изменённое различными способами, собрал коллекции доисторического оружия, украшений и драгоценных африканских камней всех эпох.

В Тулоне, где мне предстояло пересесть с поезда на поезд, я задержался, чтобы получить от него последние наставления о посадке в Марселе. Узнал я его сразу: точная копия брата, с которым мы большие друзья³. Тот раньше был в Африке генеральным директором по части земледелия, а теперь руководит крупной кофейной компанией. Мы вместе доберёмся до его плантаций, а дальше я продолжу путь без него. Об этих плантациях он размышляет ежедневно часами. Говорит, что только так можно принять правильное решение, ибо леность мысли мешает работе больше, чем леность движений. Вдоволь поразмыслив, он раздаёт поручения, которые формулирует всего за пару минут, и они мгновенно преодолевают пространство.

Потом мы развёртываем географическую карту, и он объясняет мне, как я буду двигаться дальше, где я что увижу или где какую букашку он обнаружил. Когда я сообщаю ему что-нибудь совсем смешное вроде того, что в этот день я оказался западнее, чем когда-либо в моей жизни, он взрывается: «Можно подумать, что за самым западным нет столь же западного, и так до тех пор, пока снова не окажешься в той же точке!» Потом он опять становится спокойным и, поскольку ему кажется, будто фактам я предпочитаю анекдоты, рассказывает мне, при каких обстоятельствах нашёл ту или иную татуировку, а не каким был её мотив, и что он означал. И я безуспешно уверяю его, что меня тут интересует именно факт.

Иногда вода, которой каждое утро моют палубы, полностью заливает нам ноги. Тогда седые волосы Вюйе от гнева встают дыбом, и он начинает кричать, как недовольный ребёнок. Насос извергает целые реки воды. Перед нами постоянно маячат матросы, работают они молча и старательно: бретонцы, корсиканцы и негры. Я подружился с одним бретонцем, его зовут Робер Л’Bотр. Вечерами, покончив с работой, он приходит на нос судна. Вот уж совершенно бретонский тип. Плавал на торговых судах, на военных, на яхтах (там его приучили к книгам) и на пассажирских. Побывал абсолютно во всех концах света.

В сущности, это прекрасный юноша, гораздо менее хитрый, чем я думал. В его рассказе о том, как он своей невесте, которая, умирая, спросила, будет ли он её помнить, пообещал, что не забудет её никогда (диалог он цитировал на бретонском) и потому никогда не женится, помимо хвастовства, излишней цветистости речи и явного вранья есть много искренности и поэтичности. Он говорил: «Она была швеёй у моей матери, когда я приехал в отпуск в Тре Кастеле. Они там трудились в поле, и я сказал, чтобы от меня большой помощи не ждали, я хотел лишь посмотреть, а пыль от пшеницы не переношу. Девушка работала и всякий раз, проходя мимо, поглядывала на меня. Я спросил её, где она спит; она мне сказала: “Над кухней!” Тогда я сказал ей, что буду спать здесь, возле амбара. И когда все ушли спать, она пришла. Так что в первый же вечер стала моей».

Перед тем как присоединиться к нашему сообществу, он сменил свою испачканную нательную рубашку, грязные штаны и высокие сапоги выше колен на чистую синеголубую тельняшку, широкие белые брюки и полотняные сандалии. А чтобы показать нам, что это не единственные белые штаны, которые у него есть, сразу же уселся на палубу, уже покрытую слоем сажи. Поскольку луны ещё нет, его загорелое лицо и руки кажутся совсем чёрными по сравнению с одеждой, и я с удовольствием слушаю, как он завирает по два часа кряду. Барышня Н. присоединяется к нашей компании. Её голос влажен и мутен, а слова скоропалительны, и нет сомнений, что она влюблена. Не решаюсь проверить, в кого же, хотя мог бы одним простым движением. Всё очарование неизвестности сразу бы исчезло.

Наконец-то вот та, далёкая линия на горизонте – берег Французской Западной Африки. Тёмные чайки, которые кружат над нами, – её первые вестники. До Дакара⁴ всё ещё далеко. Ждём, что сперва покажутся «груди» Дакара, это два выпуклых холма над собственно городом. Берега Сенегала стремительно приближаются, пустые, тяжёлые берега с редкими баобабами. Баобаб – дерево низкорослое, толстое, узловатое, почти не имеющее листьев, с крупными тёмными плодами, которые можно уже рассмотреть глазом. Это дерево степей, лежащих между пустыней и саванной.

Вот первые африканские пиро́ги. Узкие и длинные, пёстро раскрашенные красным и синим, с низкими четырёхугольными парусами, распятыми на вилке из трёх палок. Негры, замотанные в широкие голубые ткани, в красных ожерельях, с длинными тонкими руками, гребут. Подходит Вюйе, показать мне, на что нужно смотреть. Башня, которая виднеется за двумя холмами, это башня дворца губернатора. Дальше раскинулся Дакар – космополитический порт на берегах Африки. «Нет, это для вас ещё не соприкосновение с Африкой. Дакар не Африка, земля вокруг Дакара не земля Африки. Ещё тридцать лет назад здесь стояло всего два-три дома. Настоящее обиталище европейцев было на том островке, который называется Горе⁵, где и сейчас можно увидеть Негриери – тюрьмы для негров, ими тогда торговали. Всем Сенегалом, в сущности, владели африканские султаны, которые воевали друг с другом, а все вместе – с европейскими поселенцами».

Ещё до входа в порт перед нами появляется удивительный горный хребет: пустой, неприступный, обросший редкими растениями. Вюйе утверждает, что там найдены целые караваны полностью исчезнувшего флота; это одна из вершин Атлантиды, связывавшей Африку и Америку. Гребень, который окружает порт, почти весь состоит из пурпурного базальта. Несколько крошечных домиков – зелёное на этом пурпуре, находящемся между голубизной неба и индиго моря, – необыкновенно радуют глаз. Тёмные птицы, огромные как орлы, настолько дерзки, что воруют еду из корзин, которые негритянки несут на плечах. Правая же часть города и берега совсем без характера. Повсюду в изобилии руины поселений африканского каменного века, стрелы и ножи. Остров Горе, где всё ещё находят оружие исполинских размеров, свидетельствующее о том, что носили его люди-гиганты, возможно, дал имя гориллам. Предсказательницы и другие чёрные торговки, продающие кремень для ружей или талисманы, чаще всего предлагают те камни, которые можно найти повсюду – и на берегу, и в прибрежных пещерах.

Каменный век Западной Африки, как и Италии, похоже, относится к временам египетской и финикийской культур, мелкие предметы которых часто находят в этих каменных поселениях. В ожерельях, которые носят негритянки в Судане, например, в Куликоро, и сейчас порою можно увидеть синие финикийские бусины. У Вюйе есть коллекция – чудесная смесь доисторических жемчужин, финикийских и негритянских. Он знает легенды о каждой из них. Собирать их трудно, потому что негритянки неохотно расстаются с украшениями, считая, что тем самым они отказались бы и от части своей личности.

Ещё три пироги с прямоугольными парусами на неподвижном индиговом море. Причаливаем. Порт, как и все порты в мире: с бесчисленными складами, вагонами, дебаркадерами, горами ваты, кофе, дерева, вина и кожи, с доками, металлическими конструкциями для погрузки и разгрузки, судами со всех концов света и толпой негров, одетых совершенно фантастически. Попадаются и замотанные в широкие и длинные накидки, потому что тут много племён, принявших мусульманство и упорно следующих своим традициям. Смешно, что в Африке из двух негров, приемлющих одежду, гораздо ближе к примитивности и оголённости тот, который носит европейские вещи в самых невероятных комбинациях, чем тот, который придерживается своих традиционных бурнусов, использовавшихся раньше лишь по праздникам.

«Дакар – это не Африка!» – повторяет мой приятель, тем самым запрещая мне восторгаться здешними местными жителями, представляющими почти все племена Экваториальной и Западной Африки. Кого тут только нет: высокие и худощавые, стройные, низкорослые, толстые, большеголовые, с маленькими головами на крепких шеях, чёрные, как эбеновое дерево, красные почти всех оттенков вплоть до розового, с кожей от голубоватой до почти лазурной, с татуировками от глубоких надрезов до настоящих рисунков на коже. На некоторых буквально по несколько килограммов гри-гри (талисманов). Гри-гри, которые защищают от змей, ножа, пули, злого глаза, злой мысли, слова; григри на добрую дорогу, хороший улов, удачный удар, и так до бесконечности. Это разные камешки, кусочки кожи, порошки, косточки, палочки; зашитые в красную кожу, подвешенные к ожерельям, к руке, к босой ноге.

Прошу у Вюйе разрешения повосторгаться негритянкой, проходящей мимо нас; она в просторных, широких одеждах голубого и индигового цветов, с наброшенной прозрачной накидкой из того парчового кружевного тюля, который у нас используется для занавесок. Её тонкие чёрные руки, обнажённые до плеч, украшенные пурпурными и голубыми ожерельями, придерживают на голове сосуды из жёлтых, как солнце, громадных тыкв, их называют «калабас». Над волосами, чёрными, с огромной сложной причёской из мелких косичек, украшенных жемчужинами, покоится синий шёлковый платок. На пальцах ног – перстни. Всё на ней новое, и она весело шагает, демонстрируя себя так, будто участвует в каком-то балете. Вюйе разрешает мне восхищаться, правда, если ткань цвета индиго эта женщина ткала сама, а не купила в европейском магазине. На причале школа чёрных акушерок в белом, чёрных медицинских братьев в белом, девушки и молодые люди, они встречают директора школы, который прибыл на нашем судне.

Сходим на берег. Жандармы, чёрные, очень элегантные, гордящиеся своей формой, вежливы и предупредительны. Город европейский, не столь красивый, как Касабланка. Пыль. Отели огромные, тёмные, длинные, с галереями на верхнем этаже, как в Приштине⁶. Почта огромная. В окне «до востребования» только одна телеграмма. Сотни и сотни негров ждут перед почтовыми окошками. Кто научил их переписываться? Они считают естественным, что белый, стоит ему появиться, будет обслужен до них. Сказать «чёрный» – оскорбление, нужно говорить чернокожий; это меньше указывает на различие в расах. На чёрных досках написаны новости из Европы, полученные по радио. Штреземан⁷ на Конференции стукнул кулаком по столу. Для чернокожих все новости в основном состоят из таких конкретных деталей.

Рыбный рынок всех самых нежных цветов: и тех, что снуют в пучине на радость молочной дали моря и небесной лазури, в которой белым пожаром бушует солнце, и тех, что взлетают стаями над поверхностью воды и летят, пока их крылья не станут сухими, и тех, что невидимы нашим глазом. Холмы с зарослями бананов; повсюду амулеты. Парк с дорожками, посыпанными ракушками, перламутровыми и румяными. Перед главной кофейней один знакомец с судна обращает моё внимание на негра, который показывает огромного питона. Интересно, что из-за аномалии или случайного атавизма на этой гигантской змее по бокам видны как бы два когтя или же остатки ног. Жарко, даже несмотря на белую одежду и полотняные башмаки. Болит голова. Возвращаюсь на судно немного отдохнуть, чтобы потом снова пройтись.

Иду по улицам негритянского квартала; жилища, как у нас в Палилуле⁸, одноэтажные, белёные, с глубокими дворами, кишащими чёрными детьми и женщинами. Нет, Дакар – это ещё не Африка, ни в коем случае, тем более для моего приятеля, он знает её дикой, такой, какую обещает и мне. Однако для меня она всё же то, чего я никогда раньше не видел и о чём когда-то мечтал. Вон там, в глубине двора, голая женщина, на ней лишь набедренная повязка, которая помогает ей удерживать на спине ребёнка. Деревянным пестом она толчёт просо в высокой деревянной ступе. Первая голая чернокожая на моём пути. Увидев, что я на них смотрю, она оставляет работу и стремительными движениями, равномерно взмахивая рукой, шлёпает ребёнка, а потом как ни в чём не бывало продолжает работу. Ребёнка нужно уберечь от взгляда, который может причинить ему зло.

На улице чёрные женщины разговаривают друг с другом. Поскольку Дакар – это вавилонская башня, все они одеты и причёсаны по-разному. Женщин-негритянок из португальских колоний называют «португалками», из английских – «креолками», а тех, что из Сенегала, – «волоф» и «церере». Общее у всех них только то, что они безостановочно затачивают себе зубы деревянным прутом. Слишком замысловатые причёски делают их некрасиво головастыми, на их накидках много широких складок с дивными переливами цветов, широкие блузы украшают кружева, и всё это говорит о том, что полюбив в своё время туалеты жён первых губернаторов и комендантов и смешав их со своими праздничными одеяниями, они так с этой любовью и не расстались. А меня тем сильнее волнует встреча с этими женщинами с овечьими глазами и полными губами, что они точно соответствуют гравюрам, которые в детстве попадались мне в старинных путевых заметках или романах, в частности, где рассказывается о том, как негритянка стала кормилицей в семье губернатора, как её в доме все полюбили, и когда наступило Рождество, именно так и приодели. Вообще же все эти женщины страшно болтливы, демонстративны и вспыльчивы. Мой приятель говорит с ними на языке бамбара, это язык суданский, но самые здравомыслящие негры в Западной Африке пользуются им так же, как европейцы французским. Возвращаемся на судно ужинать и продолжать дорогу на юг.

Уголь и после ужина ещё полностью не выгружен. Мы по-прежнему находимся неподалёку от порта, неподвижные в море. Освещённые большими фонарями негры выгружают из барж тёмные камни. Дакар блестит огнями. Суда движутся к причалам как огромные мрачные горы, свет виден лишь на верхушках их мачт, и при проходе они заслоняют своей тёмной массой сияющие звёзды города. Как будто чёрное ангельское крыло на мгновение ложится на берег. Одно судно чуть не соприкасается с нами. Называется оно «Архангел». Парни с его палубы обращаются к нам по-итальянски. Разговариваем с ними. Пришли из Ливерпуля и направляются в Буэнос-Айрес. Наобум спрашиваю одного, из каких он краёв. «Из Спалато!» – отвечает он по-итальянски⁹. «Ты хорват?» – спрашиваю я его на нашем языке. «А кто же ещё?» – отвечает он по-итальянски, взволнованный, и идёт вдоль борта, поскольку «Архангел» начинает удаляться, так, чтобы быть ко мне поближе.

После обеда акварель. В центре судна с нами теперь расположилось несколько сенегальских семей племени волоф, они вошли на борт в Дакаре. Люди с кучей голых детей, с жёнами, которые всё время лежат на циновках, кормя грудью, как зверят, своих четвероногих малышей, молчаливых и с изумительными косыми мягкими овечьими глазами. Молодые марабуты¹⁰ – Тенерилом и Ибраим, а также торговцы читают целыми днями, распевая свои Кораны. Вечером, голые, стройные и длинноногие, они прикрываются шалями, а поверх них тесно, как мумии, заворачиваются в белые накидки и спят вплотную друг к другу, совсем, как стволы срубленных деревьев. С ними на циновках и женщины, их лица обращены ввысь, руки сжаты в кулаки. Кажется, что это какой-то египетский рисунок. Лишь дети, нагие малыши, блестяще-чёрные атлеты, избалованные и улыбающиеся, ползают среди них и часто засыпают, забыв одну ножку на лице священника, а кулачок на губах и носу своей матери, Кардиате, женщины из племени волоф.

Весь день на горизонте лежит тяжёлая молочная пелена, через которую солнце льётся как расплавленный свинец. Море, обычно резко очерченное по своим краям, стало мягким и густым, как крем. Вокруг нас тучи и тучи дельфинов то и дело выскакивают из воды, короткие, почти белые. Куда ни бросишь взгляд, увидишь их по двадцать, по тридцать за раз, и можно предположить, что здесь их тысячи. Время от времени острым плавником рассекает гладкую поверхность моря акула.

Изучаем судовой журнал. Вот как выглядит в нём наше плаванье до сегодняшнего дня:

Один из волнующих вечеров. Предыдущий горячий день вобрал в себя синеву неба и моря. Всё в белом мареве. Ясно видны тела рыб, которые летят впереди судна. У них очень широкие плавники, которые в воздухе служат длинными крыльями, они как заржавевшее красное железо, а тело серо-зелёное и почти прозрачное. Их полёт длится как минимум сотню метров. Время от времени между ними проплывает то один, то другой снежно-белый лист. Один из моряков говорит мне, что это лепестки цветов с берега, от которого до нас сорок-пятьдесят километров. Чайки всё темнее и темнее.

Читаю историю Африки, начиная с незапамятных времён. Когда человек думает о туземных странах, то представляет себе, что они управляются лишь геологической и биологической историей, и кто бы мог подумать, что и эти, такие дикие, края поделены были меж собой разными северными фараонами, султанами, крестоносцами и туземными династиями. Любой кусочек даже только что обнаруженной страны, такой, где люди не нашли ничего, что представляло бы цивилизацию, имеет своё героическое прошлое, свои победы и поражения, свои битвы и своих героев. У каждого племени свой эпос из десяти и более тысяч стихов, которые переходят от отца к сыну, и которые наизусть знают все воины.