Рафаэль Гругман
Жаботинский и Бен-Гурион: правый и левый полюсы Израиля
Жаботинский: на перепутье
Словами «на перепутье2 озаглавил Жаботинский отрезок своей жизни с лета 1910-го до начала Первой мировой войны, прожитый первые два года в Одессе, а затем в Петербурге.
В 1910 году ему исполнилось 30 лет. На тридцатилетие жена сделал мужу подарок: 26 декабря у супругов родился сын Ари-Тодрос (Теодор), будущий член Кнессета первого созыва. Второе имя было дано ему в честь Теодора Герцля.
Зеев Жаботинский, поэт и журналист. 1910 год
Этот период Жаботинский мог бы озаглавить как «Борьба за возрождение иврита». С сыном, чтобы этот язык с рождения стал для него родным, он разговаривал только на иврите. Впоследствии Жаботинский писал: «Не хочу преувеличивать, но если бы у меня родился второй сын, я назвал бы его «Иври-Ани», в переводе: «Я еврей, говорящий на иврите».
В Одессе Жаботинский вернулся к литературе. С помощью Бялика, соседа по даче, он закончил перевод на русский язык его стихов, и Зальцман издал их отдельным сборником, выдержавшим семь изданий тиражом в 35 тысяч экземпляров[12]. Жаботинский, отмечая успех стихотворного сборника и отдавая дань уважения Бялику, признался позднее, что «почти ни одна из моих книг не удостоилась переиздания».
Эта ремарка относится к прижизненным изданиям: публицистика и проза Жаботинского издавались во многих странах, и автор вынужден признать, что плакал, читая романы «Пятеро» и «Самсон Назорей», – качество, не достойное мужчины, но увы: герои Жаботинского заставили…
Он вновь начал печататься в «Одесских Новостях» и, невзирая на ссоры с коллегами-журналистами, называвшими его шовинистом из-за приверженности к еврейской тематике, большинство статей, напечатанных в одесский период, между 1910 и 1912 годами, считал вершиной своей публицистической карьеры.
Желая приобщить читателя на иврите к лучшим образцам классической литературы, в 1911 году Жаботинский основал в Одессе книгоиздательство «Тургеман» («Переводчик») и издал брошюры, пропагандирующие сионизм: «Сионизм и Палестина», «Недругам Сиона», «Еврейское воспитание».
Но главным оставалась борьба за иврит. Она велась не с теми, кто никоим образом не отождествлял себя с еврейством и стремился раствориться в иной культуре, – таких он называл ассимиляторами, – а с единомышленниками: с сионистами, ратующими за возвращение в Палестину, но противившимися возрождению древнего языка. Его требование преподавать иврит в школах диаспоры они называли чепухой, болтовнёй, «фельетоном»…
«В пятидесяти городах и местечках я произносил одну и ту же речь о «Языке еврейской культуры», – писал он в «Повести моих дней», – наизусть затвердил её, каждое слово, и хотя я не ценитель повторения, но эта речь единственная, которой я буду гордиться до конца своих дней. И в каждом городе слушали её сионисты и аплодировали, но после окончания её подходили ко мне и говорили тоном, каким серьёзный человек говорит с расшалившимся ребенком: химера».
С грустью вспоминал Жаботинский о выборах, происходивших в Одессе, в руководство еврейской организации «Общество распространения знаний» (он назвал её «крепостью ассимиляторов»). Он предложил внедрить в еврейских школах программу изучения иврита, названную им «две пятых», – выделить для изучения иврита и еврейской истории всего лишь две пятых учебного времени. Оппоненты не дали ему договорить, обзывали его крикуном, «религиозным фанатиком, проповедующим ненависть к русскому народу и европейской культуре».
Потерпев неудачу, он не сдавался и, разъезжая по черте оседлости, безуспешно пытался создать экспериментальные детские сады и школы с преподаванием на иврите, но повсюду наталкивался на стену непонимания и раздражения. В лучшем случае, его начинания называли утопией. Свою жизнь в те годы он назвал «кочевой», а себя – «кочевником», признавшись, что однажды хозяин гостиницы в Вильно подметил, что он уже 55-й раз у него останавливается… Но Жаботинский охотно приезжал в Литву не только потому, что в Вильно находился Центральный комитет сионистов России. В Вильно, по его словам, он дышал воздухом традиционной еврейской культуры. Там он увидел, что, наперекор ассимиляции, естественной при длительном проживании среди иных народов, продолжает существовать «суверенная еврейская вселенная «исчезнувшая в Холокосте – Р.Г.», которая движется в согласии со своим собственным внутренним законом, словно связи её с Россией только государственные, но никак не нравственные», в которой, помимо идиша, родным языком является иврит. Это придавало ему уверенность, что не исчезнут еврейская культура и древний язык, за который он борется, – зачастую безуспешно.
* * *
В 1911 году Россию всколыхнуло «дело Бейлиса». В защиту Бейлиса, обвинённого в ритуальном убийстве 12-летнего киевского мальчика, выступили многие известные писатели и общественные деятели – Короленко, Горький, Блок, Томас Манн и Анатоль Франс. Позицию Жаботинского в «деле Бейлиса» многие посчитали циничной, поскольку он не стал напрямую его защищать и взывать к правосудию.
«Нам не в чем извиняться, – писал он в статье «Вместо апологии». – Мы народ, как все народы; не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия, требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их и другие народы. Да, есть у нас и провокаторы, и торговцы живым товаром, и уклоняющиеся от воинской повинности, есть, и даже странно, что их так мало при нынешних условиях. У других народов тоже много этого добра, а зато ещё есть и казнокрады, и погромщики, и истязатели, – и, однако ничего, соседи живут и не стесняются.
Нравимся мы или не нравимся, это нам, в конце концов, совершенно безразлично. Ритуального убийства у нас нет, и никогда не было; но если они хотят непременно верить, что «есть такая секта» – пожалуйста, пусть верят, сколько влезет. Какое нам дело, с какой стати нам стесняться? Краснеют разве наши соседи за то, что христиане в Кишинёве вбивали гвозди в глаза еврейским младенцам?…С какой же радости лезть на скамью подсудимых нам, которые давным-давно слышали всю эту клевету, когда нынешних культурных народов ещё не было на свете, и знаем цену ей, себе, им? Никому мы не обязаны отчётом, ни перед кем не держим экзамена, и никто не дорос звать нас к ответу. Раньше их мы пришли и позже уйдём. Мы такие, как есть, для себя хороши, иными не будем, и быть не хотим».
Несмотря на критику, Жаботинский считал напрасной тратой времени доказывать антисемитам, что евреи не едят на завтрак христианских детей и не изготавливают мацу на крови христианских младенцев. Шумная кампания в защиту Бейлиса, считал он, служит доказательством еврейской вины, ибо оправдываются виноватые. Чудовищные и нелепые обвинения, считал он, надобно игнорировать.
* * *
Летом 1913-го Жаботинский отправился в Вену на 11-й сионистский конгресс, в рамках которого проходила конференция сионистов России, и предложил в итоговую резолюцию включить дополнительный пункт: «Иврит – единственный язык обучения во всех еврейских национальных школах России». Для этого, казалось, имелись все основания: за месяц до открытия конференции царское правительство одобрило законопроект, предоставлявший учредителям национальных частных школ права самим выбирать язык преподавания.
Казалось, ивриту дан зелёный свет, и не кто иной, как сионисты, желающие подготовить для Палестины молодых людей, говорящих на языке, одинаково понятном для сефардов и ашкенази, должны пропагандировать язык Торы среди европейских евреев. Увы… На конференции он встретил раздражение и насмешки. Делегаты, несмотря на опубликование правительственного законопроекта в официальных газетах, сочли его сообщение выдумкой и, хотя не могли отвергнуть его предложение (конференция всё-таки сионистская!), одобрили его поправку со смешком и выкриками: «Это закон, который сможет быть проведен в жизнь только в мессианские времена».
Через 35 лет «мессианские» времена наступят, опровергнув мрачные предсказания, и иврит станет официальным языком Израиля!
Жаботинский ушёл, как пасынок. Он чувствовал, что выходит из ворот дома, который называл «своим» и в котором ему говорят в лицо: «Уходи, ты среди нас чужой!» Публика, которая ещё недавно его боготворила, теперь возненавидела. Большинство галута его отвергло, когда он начал борьбу за иврит. Но это было прелюдией к ещё большему психологическому испытанию, которое ему предстояло пережить следующей осенью, когда начнётся битва за создание еврейского легиона…
Бен-Гурион – студент Стамбульского университета
Был ли на перепутье Бен-Гурион? Нет, ему всё было ясно: оттоманизация. В ноябре 1911-го для подготовки к вступительным экзаменам в университет он уехал в Салоники, столицу Македонии – провинции Оттоманской империи, где стоимость проживания была относительно невысокой. Хотя Авигдор Грин продолжал оплачивать обучение сына и расходы на жизнь, его финансовые возможности были ограничены. Денежные переводы стали поступать реже, и зачастую Давид голодал. Однако он не отказался от планов поступления в университет, хотя было ещё одно препятствие, и немаловажное: отсутствие свидетельства об окончании средней школы. Деньги отца и помощь Бен-Цви ему помогли – торговля фальшивыми документами процветала во все времена и не всегда имела криминальный оттенок (вспомним, сколько людей по подложным документам были спасены в годы Холокоста).
В июне 1912-го вместе с Бен-Цви, также мечтавшем о турецком парламенте, он сдал вступительные экзамены и поступил на юридический факультет Стамбульского университета. Через два месяца начались занятия.
Ицхак Бен-Цви и Давид Бен-Гурион в Стамбуле (1912 год)
На фотографиях тех лет трудно отличить будущего премьер-министра Израиля от младотурка: коротенькие усы на турецкий манер, феска – вылитый турок! Если младотурки выполнят обещания и предоставят национальным меньшинствам квоту в парламенте, а также учредят пост министра по развитию Палестины, то юрист Бен-Гурион, знаток турецких законов, подготовлен для этой роли.
При виде его маскарадного фото с усиками и в феске (таким же «отуреченным» выглядел в чёрном рединготе Бен-Цви) уже не кажется смешным анекдот: «Что будет, если скрестить еврея и турка?» – «Затурканный еврей».
«Новым туркам» не повезло по причине, от них не зависящей: через два месяца после начала занятий стартовала Первая Балканская война[13], приблизившая Вторую Балканскую войну, а затем и Первую мировую. Университет закрыли до лучших времён. Студенты, подлежавшие призыву в армию, были отправлены на фронт, а иностранные поданные вынужденно разъехались по домам. Бен-Гурион, не успевший принять турецкое подданство, вернулся в Палестину. Возвратился он в Стамбул через четыре месяца, когда в университете возобновились занятия.
В тот год ещё несколько палестинских евреев выразило желание учиться в Стамбуле. Среди них оказался Моше Черток, вошедший в историю под фамилией Шарет, – первый министр иностранных дел Израиля и второй, после Бен-Гуриона, премьер-министр. В 1913 году Шарета зачислили на юридический факультет Стамбульского университета. Учёба оказалась недолгой: Европа дышала войной, быстро превратившейся в Первую мировую.
The Jewish Regiment, еврейский легион
Европа сошла с ума летом 1914-го. В течение нескольких дней европейские империи объявили друг другу войну, в которую быстро втянулись другие страны. 1-го августа Германия объявила войну России, 6-го августа к Германии присоединилась Австро-Венгрия. Турция, стратегический союзник Германии, выжидала.
…Через месяц после начала мировой бойни Жаботинский стал военным корреспондентом московской газеты «Русские Ведомости». Редакция поручила ему писать не столько о боевых действиях, в описании коих он не был мастак, сколько о настроениях в европейских столицах. В Англии ему предстояло выяснить, какова доля правды в популярной в Санкт-Петербурге остроте, что британский лев «готов воевать до последней капли русской крови», в Швеции – будут ли скандинавы соблюдать нейтралитет или присоединятся к походу против России, а во Франции надлежало приглядеться, как держится любящий веселиться Париж: бодро или уныло. За короткое время по заданию редакции Жаботинский исколесил Европу, его паспорт пестрел пограничными штампами Швеции, Норвегии, Дании, Англии, Голландии, Бельгии, Франции, Испании, Португалии…
О своей работе в газете «Русские Ведомости» он писал в воспоминаниях: «Не знаю, кто распространил слух, будто я принадлежал в своё время к «первой шеренге» авторов общей печати в России. Это преувеличение, одна из «легенд». В Одессе и на юге я был популярен, среди евреев по большей части, но Петербурга я не «завоевал» «…» более сильное впечатление производили мои письма из Лондона в годы войны, которые печатались в московской газете «Русские ведомости», но от этой славы я уже не успел вкусить, потому что не вернулся в Россию».
В отличие от ура-патриотов, по обе стороны фронта с цветами и оркестром провожающих войска на передовую, Жаботинский испытывал к войне прохладное отношение. Он чувствовал себя наблюдателем, не желал победы ни одной из сторон и думал, что желательно как можно скорее заключить мир и прекратить бойню.
Всё изменилось в один день. Опрометчивый шаг Стамбула перевернул его сознание и сделал фанатиком войны до победного конца – его словно током ударило, когда дождливым утром в Бордо, в винной столице Франции, куда, подальше от фронта, переехали правительственные учреждения, он прочёл на уличной афише, что 30 октября Турция вступила в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии. С этого дня война стала «его войной». Он не сомневался ни единой секунды в неизбежном поражении Турции, которое приведёт к расчленению Оттоманской империи и откроет дорогу для создания еврейского государства. Тут же у него зародилась мысль о еврейском боевом контингенте, который в составе британской армии примет участие в завоевании Палестины и в будущем станет основой регулярной армии еврейского государства.
Не зная, с какой стороны начать практическое осуществление спонтанно возникшей идеи, он решил воспользоваться возможностью, предоставленной ему «Русскими ведомостями». Прежде всего, он надумал изучить обстановку и запросил разрешение у редакции посетить мусульманские страны Северной Африки, дабы выяснить эффект, произведенный на местное население провозглашением султаном священной войны. Получив разрешение редакции, Жаботинский выехал в Марокко…
…Летом 1914 года сионистское движение было на распутье: евреи оказались по обе стороны фронта. Вступление Турции в войну породило надежду на создание еврейского государства в случае поражения Центральных держав[14]. Но какую предпринять тактику? Терпеливо ждать окончания войны – или активно поддержать одну из сторон?
Сионистские лидеры России настаивали на нейтралитете, не без оснований полагая, что поддержка стран Антанты ударит по еврейскому населению Палестины (вначале так и произошло), а ориентация палестинских и немецких евреев на Турцию и Германию приведёт к еврейским погромам в России.
Жаботинский вновь оказался в оппозиции. Он был уверен в победе Антанты и считал, что как бы ни была важна судьба евреев России, Польши, Галиции, не по своей воле оказавшихся во фронтовой полосе и почувствовавших на себе ужасы войны, в долгосрочном плане важнее «переворот еврейского бытия, какой принесёт расчленение Турции».
В том, что Турция будет разбита и расчленена, сомнений у него не было. Прожив в Константинополе год, он знал, насколько прогнила империя, и задолго до конференции в Сан-Ремо, разделившей наследие последнего турецкого султана, пророчествовал: Турция будет платить по военным счетам. «Камень и железо могут выдержать пожар – деревянная постройка должна сгореть, и не спасет её никакое чудо».
Путешествуя по Северной Африке (он посетил Марокко, Алжир, Тунис) и завернув по дороге в Рим, в декабре 1914-го корреспондент «Русских ведомостей» прибыл в Александрию – портовый египетский город, находившийся под управлением Великобритании. Таможенный офицер, листая русский паспорт с тридцатью визами разных стран, неожиданно проговорился, что буквально днями из Яффы прибыл пароход с чуть ли не тысячью сионистов, которых турки изгнали из Палестины. Жаботинского новость насторожила, и он быстро навёл справки.
Офицер оказался прав. В городе скопились тысяча двести русских евреев, отказавшихся принять турецкое подданство и призваться в турецкую армию, воевавшую против России. Англичане поселили их в бараках неподалеку от Александрии и поставили на довольствие. Жаботинский активно занялся их бытом, организацией кухонь – одной для ашкеназийских, другой для сефардских евреев, а также открытием школы, библиотеки, аптеки…
В Александрии находилось русское консульство, и русский консул Петров, узнавший, что в лагерях беженцев проживают евреи призывного возраста, царские поданные, потребовал от английского губернатора отправить их на русско-германский фронт. Среди беженцев оказался Иосиф Трумпельдор, георгиевский кавалер, герой русско-японской войны, первый еврей, произведенный в царской армии в офицеры. Стараниями Петрова, Трумпельдор жил на частной квартире и как инвалид войны получал офицерскую пенсию (в Порт-Артуре он потерял руку).
Отправка беженцев в Россию не входила в планы Жаботинского – еврейские солдаты нужны были для освобождения Палестины, и он присоединился к делегации старейшин еврейской общины Александрии, отправившейся с петицией к губернатору. Убедив его воспротивиться требованию Петрова, Жаботинский направился к Трумпельдору. Прежде они не были знакомы, но это не помешало им найти общий язык.
Жаботинский изложил ему свою идею. Не раздумывая, Трумпельдор его поддержал. В тот же вечер было созвано заседание Комитета по оказанию помощи беженцам, на котором Жаботинский и Трумпельдор предложили сформировать еврейский полк, в составе британской армии готовый сражаться за Палестину. Подавляющим большинством голосов предложение было принято.
Через неделю Комитет созвал собрание молодых беженцев. Им сообщили о требовании консула отправить их на русско-германский фронт и высказали предположение, что хотя англичане обещали отказать консулу, вряд ли они намерены длительное время содержать беженцев. Затем было высказана мысль, что рано или поздно британские войска двинутся из Египта в направлении Палестины, и у них есть шанс принять участие в освобождении Эрец-Исраэль. Это сообщение вызвало воодушевление, и около ста человек откликнулись на призыв записаться в еврейский полк.
Со списком добровольцев делегация Комитета, к которой присоединились Жаботинский и Трумпельдор, отправилась к Максвеллю, командующему британскими войсками в Египте. Генерал внимательно их выслушал, а затем разочаровал, сказав, что, во-первых, ему ничего не известно о подготовке наступления в направлении Палестины, а во-вторых, британские законы запрещают рекрутировать в армию иностранных подданных. Генерал предложил компромиссное решение, позволяющее обойти закон: создать невоинское подразделение, транспортный отряд для вьючной переправки на мулах воинского снаряжения, и использовать его на любом участке англо-турецкого фронта.
Жаботинский идти в такой отряд отказался. Трумпельдор придерживался иного мнения, считая, что на войне нет разницы между транспортными и боевыми подразделениями. Чтобы освободить Эрец-Исраэль, надо разбить турок – стало быть, любая дорога ведёт в Сион.
Жаботинский попрощался с Трумпельдором: «Если генерал Максвелл согласится учредить настоящий боевой полк, я приеду; если нет, поищу других генералов».
В поисках «других генералов» Жаботинский посетил Италию, следом – Францию, где Гюстав Эрез, редактор газеты «Victoire», представил его Делькассе, министру иностранных дел Франции. Везде его ждал отказ. Единственным достижением была встреча в Париже с Хаимом Вейцманом – они стали союзниками, и, хотя Вейцман не решался открыто принять сторону Жаботинского, но использовал свои связи, организовывая ему встречи с влиятельными политиками.
Из Яффы между тем поступали дурные вести: турки арестовали руководителей ишува. Предостерегая сионистов от поддержки Антанты, они пригрозили, что после окончания войны полностью запретят алию в Палестину. Это возымело действие на руководство сионистского движения, объявившего Жаботинского провокатором. Неприязнь к нему в широких еврейских массах усилилась.
24 апреля 1915 года в Турции начались убийства армян. Сионистские лидеры, опасаясь, что репрессии перекинутся на палестинских евреев, призывали «не раздражать турок» и ратовали за нейтралитет по отношению к воюющим сторонам.
10 и 12 июня 1915 года в Копенгагене состоялось заседание Большого исполкома с участием делегатов России, Германии, Англии и Голландии. Главным вопросом было обсуждение – точнее, осуждение – замысла Жаботинского создать еврейский легион, в составе британской армии сражающийся за Эрец-Исраэль. Делегаты говорили, что «евреи, рассеянные по обе стороны фронта, не могут поддержать ни одну из сторон, ибо это неминуемо подвергнет опасности евреев, живущих по другую сторону фронта». Представители Германии пугали, что при осуществлении этого плана пострадает немецкая еврейская община. Аврахам Усышкин, глава одесского сионистского комитета, прямо заявил, что формирование легиона – не только проигрышное дело, но и неблагодарное по отношению к Турции, принявшей в своё время изгнанников из Испании, и создание еврейской боевой части станет катастрофой для палестинских евреев.
Жаботинский пытался аргументировать: «Вы прибыли из Германии и из больной России, а я видел Англию, французский фронт, Египет, Алжир и Марокко. Все ваши рассуждения – самообман, с первого слова и до последнего. Германия не победит, а Турция будет разбита вдребезги. Но к чему спорить?» Он предложил компромиссное решение, позволявшее реализовать его план без раскола и ущерба сионистскому движению; суть заключалась в следующем: он выходит из сионистской организации и продолжает действовать как частное лицо, а сионистская организация, объявив, что не имеет ничего общего с идеей легионизма, продолжает соблюдать строгий нейтралитет. «Давайте не будем друг другу мешать», – резюмировал он.
Договориться не удалость. Исполком вынес резолюцию, требовавшую от сионистов всех стран активно бороться против пропаганды легионизма. Жаботинского подвергли анафеме. В Одессе, в его родном городе, во всех синагогах его называли предателем. Дошло даже до того, что один из виднейших лидеров русских сионистов, встретив на улице его мать, сказал ей прямо в глаза: «Повесить надо вашего сына». Тривуль, его старый друг, с которым в 1903 году Жаботинский организовывал одесскую самооборону, пришёл к нему во время его короткого визита в Одессу, чтобы со злостью сказать: «Никогда не следует спасать отечество без приглашения».
Летние месяцы 1915 года были последними, проведенными Жаботинским в России. Он побывал в Москве, Питере, Киеве и Одессе, и везде его ждал провал.
Что помогло ему выдержать оскорбления и повсеместный бойкот и продолжить дело, в которое он искренне верил? Откуда черпал он духовные силы? По прошествии многих лет, оглядываясь на историю появления декларации Бальфура и отмечая заслуги Герцля, Ротшильда, Вейцмана и многих безымянных поселенцев, пионеров сионистского движения, осознаёшь: последний шаг был сделан солдатами еврейского легиона, созданного Жаботинским наперекор всем препятствиям.
Удивляясь его выносливости и несгибаемой стойкости, впору говорить об уроках Жаботинского, и первый урок из «Повести моих дней» актуален и применим к любой жизненной ситуации. Он называется 2школа терпения»: «После каждого провала надо себя проэкзаменовать и спросить: а ты, может быть, неправ? Если неправ, сходи с трибуны и замолчи. Если же прав, то не верь глазам: провал не провал; «нет» не ответ, пережди час и начинай сначала».
Из России Жаботинский уехал в Италию. В Бриндизи он встретился с Рутенбергом, бизнесменом и активным участником русской революции 1905 года (он был известен как разоблачитель попа Гапона, осведомителя охранки). Независимо от Жаботинского он также пришёл к мысли о легионе. Посовещавшись, они распределили маршруты: Рутенберг едет агитировать в Америку, а Жаботинский отправляется в Англию, которая после провальных попыток, предпринятых в Италии и во Франции, представлялась наилучшим партнёром. Трумпельдор и шестьсот «погонщиков мулов» отлично зарекомендовали себя на англо-турецком фронте, и это вселяло уверенность, что в Лондоне удастся сдвинуть дело с мёртвой точки. Кроме того, в Лондоне жил Хаим Вейцман – единственный из видных деятелей сионистского движения, кто хоть скрытно, но поддержал Жаботинского.
Осень 1915-го. В доме Вейцмана Жаботинский прожил около трёх месяцев. Они подружились. Вейцман организовал ему встречу с лордом Китченером, военным министром, но она также завершилась провалом.
В жизни нередко бывает: люди, испытывающие друг к другу симпатию, расходятся по политическим убеждениям. Позже так случилось и с ними. Но даже когда Вейцман, президент Всемирной сионистской организации, и Жаботинский, лидер сионистов-ревизионистов, стали политическими противниками, в «Слове о полку» Жаботинский тепло о нём отзывался:
«Он был сторонником моих планов; но честно признался мне, что не может и не хочет осложнять и затруднять свою собственную политическую задачу открытой поддержкой проекта, который формально осужден сионистским Исполнительным Комитетом и чрезвычайно непопулярен у еврейской массы Лондона.
Однажды он сказал мне характерную для него фразу:
– Я не могу, как вы, работать в атмосфере, где все на меня злятся и все меня терпеть не могут. Это ежедневное трение испортило бы мне жизнь, отняло бы у меня всю охоту трудиться. Вы уж лучше предоставьте мне действовать на свой лад; придёт время, когда я найду пути, как вам помочь по-своему».
Когда споры о легионе стали достоянием истории, подтвердившей правоту Жаботинского, Вейцман признался в автобиографии («Пробы и ошибки», 1949):
«Жаботинский явился ко мне, и его идея мне понравилась. Я решил быть помощником ему в этом деле, несмотря на сопротивление, которое было почти всеобщим. Невозможно описать все трудности и разочарования, выпавшие на долю Жаботинского. Не знаю, кто ещё, кроме него, мог бы это преодолеть. Его убежденность, вытекавшая из его преданности идее, была просто сверхъестественной. Со всех сторон на него сыпались насмешки. И как только ни старались, чтобы подрезать ему крылья! Джозеф Коуэн (один из сионистских лидеров в Англии), моя жена, сохранившая с ним дружбу до самой его кончины, да я – были почти единственными его сторонниками. Сионистский исполком, конечно, был против него; евреи-несионисты считали его какой-то злой напастью. В дни, когда он трудился в пользу еврейской бригады, мы пригласили его поселиться у нас, в нашем лондонском доме, к ужасу многих сионистов».
С 1923 года их пути разошлись. И хотя Вейцман стал одним из самых энергичных оппонентов Жаботинского, в автобиографической книге он неоднократно одобрительно о нём отзывался.
Жаботинскому пришлось нелегко. Он вынужден был переубеждать не только общественное мнение западных стран, безразличное к судьбе евреев, и бороться с соплеменниками, вросшими в иную культуру, не желавшими слышать ни о какой Палестине и активно противодействовавшими созданию легиона, но и сражаться со «своими» – с руководством сионистского движения, объявившим ему бойкот. И тогда он ввёл в политический лексикон слово «активизм», в философии означающее моральное требование перехода от наблюдения к делу, от теории к практике. Жаботинский использовал этот термин осенью 1915-го для обозначения требования проведения сионистами активной политики, считая, что иного пути нет.
«Активизм – это именно то, чего не хватает сионистскому движению», – писал он, обвиняя сионистское руководство в том, что движение превратилось в организацию, занятую дискуссиями и копанием в мелочах, и закрыло глаза на развернутую турками кампанию против поселенческой деятельности, цель которой – уничтожить основы ишува: независимое руководство, язык, школу. Хватит смотреть «на гражданскую жизнь странными глазами «…», о которых Бялик говорит: «глаза избиваемых рабов». Признавшись, что он не принадлежит «к тому сорту людей, которых Господь наделил такими глазами», Жаботинский писал, призывая к активному сопротивлению:
«Я запрещаю не только резать мой народ, но и не желаю, чтобы в него плевали даже малый мизерный плевок. Я запрещаю относиться к моему народу с пренебрежением, к его языку «…» и, особенно к его идеалам «…»Тот, кто делает это, ненавидит меня, и я ненавижу его, безотносительно к каким-либо причинам, по которым можно было простить «…» Ни один человек не может защищать своё право до того, как он сам поверит, что право его неуязвимо. Ишув священен в той же степени, как священна Тора. Тот, кто поднял на него руку, – преступник. Мы когда-нибудь ещё будем нуждаться в суде народов. Не давайте им привыкнуть к мысли, что если нас бьют слабо, всего лишь носком сапога, то мы не обижаемся, мы привыкли к этому«…» Всё это написано не с целью пробудить ненависть по отношению к туркам. «…» мораль проста: под любым турецким правительством у сионизма в Эрец-Исраэль нет надежды».
Но недостаточно лишь призывать к мужеству. Как противостоять насилию большинства, вырезавшего в Турции более миллиона армян, не имея государственности и армии и всюду являясь нежелательным меньшинством? Ответ Жаботинского:
«Если против нас поднимается враг, мы должны искать себе союзника, и искать его нужно именно среди врагов врага нашего. «…» Именно потому, что вы не позволяете, чтобы они вас топтали, к вам относятся с уважением и считаются с вами. К сильному врагу прислушиваются больше, к слабому – меньше. Но к «безвредному» не прислушиваются вообще. Поэтому самая большая опасность – остаться в одиночестве и беззащитными; в ситуации, когда есть враги, но нет ни единого друга. Тот, кто не понимает эту простую истину в политике, продолжает плестись по старому пути. Мы этого не желаем и не допустим. Мы хотим и, в конце концов, добьёмся, чтобы всякий, кому взбредёт на ум уничтожить ишув, будет знать, что хотя бы часть еврейского народа всеми своими силами постарается отомстить за его деяния».
…Встречи с политиками, статьи в газетах, в том числе во влиятельнейшей лондонской «Таймс», имевшей полуторавековую историю, сделали своё дело: наперекор активному противодействию английских евреев, занимавших высокие посты в правительственных кругах Лондона и старательно дистанцирующихся от Сиона, общественное мнение стало склоняться к целесообразности создания еврейского легиона.
