Рафаэль Дамиров
Физрук 10: Назад в СССР
– Все, что я тебе рассказывал до этого – чистая правда, – сказал Граф, выливая себе в стакан остаток вина. За это я ручаюсь… Что касается дальнейшего – хочешь верь, хочешь нет.
– Почему? – спросил я. – Сейчас ты начнешь привирать или сам не уверен, что дальнейшее тебе не примерещилось?
– Скорее – второе, – кивнул лжеклассик. – Тем не менее, даже если все, что будет дальше, мне, как ты говоришь – примерещилось, это не означает, что это – неправда.
– Как-то витиевато, ты не находишь?
– Отнюдь! Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок!
– Ладно, давай, намекай.
Глава 3
Философ просыпается в своей постели, в гостинице. В номере темно. В окна с дробным треском хлещет дождь.
«Боже, как хочется пить… – думает он. – Позвать Тельму? Нет, Тельма, наверное, сейчас в санатории, а здесь гостиница, и Тельмы здесь быть не должно… С кем это я вчера так нализался? Ах да, с Голубевым… Мы с ним высосали целую бутылку. А потом? Потом я завалился спать… А до этого?.. Куда-то я ехал в «Победе»? Или это было во сне? Черт, руки чешутся…»
В рассеянном свете уличного фонаря, проникающем в окна, Философ смотрит на покрытые волдырями руки. Потом начинает их яростно расчесывать.
«Поразвели клопов, да еще крылатых… – думает Философ. – Что-то Голубев рассказывал интересное, он решил, что я пьян и не врубаюсь, и можно поэтому говорить со мной откровенно. Впрочем, я действительно был пьян, но врубался… Нет… Это не Голубев рассказывал, а – человек-оса… Они первыми вышли на сушу и потому стартовали раньше нас… И отныне рядом с нами обитает другая мыслящая раса… А что же, вполне возможно… Когда-нибудь должно было так случиться. Они уже давно нас опередили в развитии и сейчас решили инициировать новый виток человеческой эволюции… Зачем вот только?.. Ладно, вопрос – зачем – самый глупый из вопросов. Просто внутри нашего вида зарождается новый вид, который лишен наших предрассудков. Ведь мы от всего непонятного шарахаемся, как от заразы. Хотя, что тут не понять?.. Старый вид годится только для того, чтобы жрать, гадить и совокупляться, а чем будет заниматься новый вид?.. Разводить цветы, сочинять симфонии и вычислять кривизну пространства Вселенной?.. Ну так и старый этим занимается с переменным успехом, между жратвой, опорожнением и совокуплением…»
Философа мучит сушняк. Он кряхтя поднимается, проходит в ванную, откручивает кран и приникает запекшимся ртом к сильной струе холодной воды. Потом возвращается на кровать и некоторое время с наслаждением чешется.
«Так вот что Голубев… Нет, чертов инсектоморф, хотел сказать, когда намекал на то, что Жнецы не имеют права наказывать наших преступников! Дело не в этике. Их не интересует старый гомо сапиенс как таковой… Тогда что же это выходит? Тогда выходит, что Илга, Игорек и другие детишки в школе, уже не люди? Человек-оса мне просто баки забивал. Значит, началось… Пойду к Голубеву, нечего ему от меня прятаться… Его насекомьи пациенты, наверное, многое ему рассказали… Черт подери, это же будущее, то самое будущее, ради которого человечество само себя убивало в бесчисленных войнах! У нас впереди – только эти детишки и больше ничего…»
Понимая, что вот-вот снова провалиться в пучину похмельного сна, Философ сползает с койки, зажигает свет и, морщась от рези в глазах, собирает с полу разбросанную одежду. Бурчит:
– Ну, почему все такое мокрое?! Я что, в одном костюме под дождем шлялся? Или…
Философ бросается в прихожую, поднимает плащ, с которого на пол натекла изрядная лужа. Роется в карманах, наконец, извлекает на свет пистолет Макарова.
– Не приснилось, значит… – бормочет он. – И санаторий и порхающий инсектоморф и бывший военный объект и яйца гигантских насекомых и нашествие подлежащих выбраковке голодных чудовищ – все на самом деле было?
Он возвращается в комнату и начинает раскладывать на радиаторе центрального отопления свои мокрые шмотки. Взгляд его останавливается на руке, которая до локтя покрыта красной сыпью и белыми бугорками. Бугорки кровоточат от расчесов. На другой руке – тоже самое.
– Что за черт? – бурчит Философ. – Изменения кожи, сыпь, волдыри, иногда – гнойные язвы. Не подхватил ли я птичью болезнь? Но – от кого?.. Кроме Тельмы у меня никого в последнее время не было…
Он открывает дверцу шкафа с зеркалом в полный рост на внутренней стороне и долго рассматривает свое, покрытое сыпью, тело.
– Ну вот, теперь мне точно понадобится врач. И вовсе не для бесед об эволюции… Как это там называется?.. Спринцевание и половое воздержание… Вот как я теперь буду жить и о чем думать… Это все чертов инсектоморф. Я его носил на руках, он меня и заразил… И не птичьей болезнью, а – насекомьей… А может, я теперь тоже стал сверхчеловеком?.. Стоп-стоп-стоп… Насекомые вынуждены заниматься выбраковкой… С каждым периодом размножения количество нежелательных мутаций только возрастает… Уже сейчас Жнецам все труднее контролировать Рой… Гибель нескольких из них, привела сегодня к нашествию на этот маленький городок – неизвестно еще сколько погибло, а сколько – зверски покалечено… А что произойдет, если мутации зайдут так далеко, что Жнецы и вовсе перестанут рождаться?.. И тогда Рои насекомых-людоедов начнут захлестывать города и веси… Да, телесно они хрупки, но прожорливы и безжалостны. Причем – не только к другим видам живых существ, но и к собственным сородичам. В первую очередь эти уродцы уничтожат Мастеров и Пастырей. Так вот почему мой насекомий собеседник и ему подобные так жаждут передать свои знания нашим детишкам! Им нужные духовные наследники их вымирающей расы! Сохранить, если не себя, то хотя бы – свои знания и свой образ мышления. Странно… Я-то откуда это знаю?.. Неужто-то знание проступает вместе с этими волдырями на коже?.. Боже, как чешется-то…
С наслаждением расчесывая волдыри, Философ торчит перед зеркалом, в котором проступает отражение города. Он видит залитые водой и лимфой уничтоженных насекомых улицы, мокрые черепичные крыши, покосившиеся антенны. Город проваливается в туман, словно в болото, а вслед за городом тонет и республика, становясь похожей на влажное пятно на полномасштабной карте Евразии, которая вскоре превращается в почти неразличимую кляксу на темном полушарии Земли. Стремительно поднимается над выгнутым горизонтом малиновое Солнце, его лучи сдергивают покров ночи. Философу становится жарко, но он только смеется, любуясь, как земной шар наливается светом, превращаясь в теплый туманный клубок, который, волоча за собой голубой хвост атмосферы, уносится в вытканное звездами пространство. И вот уже висит в черной межгалактической бездне чечевица Млечного пути, вблизи больше похожая на круглую, раздерганную на отдельные клочья пуха подушку… Философ протягивает к Галактике руку, погружает ее в горячее белое ядро, сжимает пальцы в кулак и темная материя скользит между ними, вынося звезды, будто мыльную пену. Философ смеется, щелкает свое отражение по носу.
– По такому поводу необходимо срочно обязательно выпить! – говорит он.
Берет со стола почти пустую бутылку и встряхивает.
– Как же это я не смог допить… – удивляется он сам себе.
Залпом выпивает остатки спиртного, и, отшвырнув бутылку, опрометью бросается в туалет. Через некоторое время, Философ вновь появляется в комнате, бледный, слегка обрюзгший, с неестественно вытаращенными и неестественно красными глазами.
«Ну вот и все, старый ты болтун, – думает Философ, – ну вот и все… Не пить тебе больше горькую, не читать лекций, не строчить статейки в молодежных журналах…»
Философ садится на кровать, берет с тумбочки сигаретную пачку, вытряхивает одну, сует ее в зубы и тут же с отвращением выплевывает на ковер.
«И не курить – тоже… За все надо платить, ничего не получают даром, и чем больше ты получил, тем больше нужно платить, за новую жизнь надо платить старой жизнью…»
Он яростно расчесывает руки, не замечая этого. Затем ему становится холодно и он забирается под одеяло. Вдруг отворяется дверь номера и в него бесшумно проскальзывает Тельма.
– Замерзла до чертиков! – говорит она. – Пускают погреться?
– Да, конечно… – рассеянно бормочет Философ.
Она выключает свет и начинает раздеваться. Слышен треск расстегиваемых кнопок и визг молний, шорох одежды, стук сброшенных на пол туфель. Раздевшись, девушка ныряет под одеяло, и начинает нащупывать рукой голое тело Философа.
– Сейчас, сейчас… – с легким раздражением бормочет тот.
«Всему конец… – думает он. – Теперь только туман, заброшенные заводы, дырявые, как решето, плотины, насекомые твари, которые лишь притворяются людьми, а рядом с ними такие же бедолаги, как и я. Мы будем вести высокоумные беседы и учить гениальных детишек, а по ночам – ни любви, ни водки, а только – тоска, одиночество, ужас…»
– Что это с тобой, парень? – удивленно спрашивает Тельма. – Перебрал?
Она садится на постели и прижимается к Философу. Тот машинально обнимает ее, но тут же отстраняется, вскакивает и зажигает свет.
– Рехнулся? – кричит девушка. – Глаза режет!
Философ, разглядывая ее, бурчит:
– Потерпи минутку… Что-то здесь не так!
– Ну, что тебе – не так? – капризно интересуется Тельма, сдергивая с себя одеяло. – Голой девки не видел! Иди ко мне!
«И в самом деле, чего мне надо? – думает он. – Такая деваха… Ну может слегка бледненькая… В Эстонии не загоришь толком… Только вот ничего сексуального в ней нет… Кукла, манекен, копия…»
Философ с ужасом начинает пятится.
– Да, что с тобой?! – испуганно спрашивает девушка. – Белены объелся!
– Потерпи малость, я сейчас… – с ненавистью кричит он.
«Она не замечает сыпи по всему моему телу, – думает он. – И дети… Она ничего не говорит об Илге и Игорьке, потому что ничего не знает о них… И о том, что творится в городе – ни слова!.. Это кто угодно, только – не Тельма Ильвес, дочь полковник контрразведки «СМЕРШ…»
Стараясь не смотреть в сторону «подруги», Философ поспешно одевается и спускается в ресторан, который уже открыт. Он застает Головкина на его обычном месте. Художник сидит, закинув руку за спинку кресла, и рассматривает на просвет рюмку с коньяком. Тут же находится и баснописец Корабельников. Он почему-то с ненавистью смотрит на приближающегося Философа.
– Насекомий прихвостень, – бурчит спившийся герой.
Философ садится рядом с Головкиным и тот молча наливает ему коньяку.
– Что в городе? – спрашивает Философ.
– И не спрашивай! – отмахивается художник. – По слухам – не менее тысячи растворенных заживо… Солдаты из ВВ добивают последних тварей… Звено «Ми-8» ушло к бывшему военному заводу, выжигать гнездо…
– Ты знаешь, что твой шурин погиб?
– Знаю. Их уже нашли… Вот, поминаем с Ромкой…
– Светлая ему память, – говорит Философ, поднимая рюмку. – Настоящий мужик был.
Художник и баснописец пьют, не чокаясь, а вот Философ все еще баюкает рюмку в руке. В зал входит врач. Садится за стол. Головкин наливает и ему. Голубев сочувственно хлопает его по руке и тоже выпивает. Философ показывает ему тыльную сторону кисти.
– Кажется, я чем-то заразился!
– Спринцевание! – громко требует поэт. – Я первый!
– Выпейте коньячку, Граф, – советует врач. – Нет поводов для волнения.
– Иди ты к черту! – отмахивается от него Философ. – Это все твои насекомые, Эрни! Что делать?
– Не ори ты так… – оглядываясь, шипит Голубев. – Лучше – выпей и все пройдет. Официант, будьте любезны, еще коньяку!
– Какой коньяк, эскулап ты хренов! – огрызается Философ. – У меня девка в номере! Она не та, за кого себя выдает!
– Конечно, нужно взять образцы на анализ, – с трудом сохраняя серьезность, отвечает врач, – но, судя по симптомам, на венерическое заболевание не похоже. Скорее уж – аллергия!
– Сроду у меня не было никакой аллергии, – бурчит Философ. – Ты меня не так понял. Девка тут не причем. Это же не просто девка, это Тельма Ильвес, но это не Тельма Ильвес, клянусь!
Голубев смотрит на него, как психиатр на умалишенного, участливо и одновременно – пристально, а потом все-таки берет собеседника за кончики пальцев и рассматривает расчесанную бугристую кожу.
«Ну вот, напросился на свою голову, – думает Философ, – первичный осмотр, потом – анализы, потом – консилиум. Фальшивая бодрость докторов и успокоительное вранье, что все это лишь легкое недомогание…»
– Ну не знаю… – пожимает плечами врач. – Насекомые переносят пыльцу, так что у вас, больной, типичная сенная лихорадка.
– Что ты мне здесь вкручиваешь? – злится Философ. – Причем здесь пыльца? Осень на дворе! Ладно бы только волдыри!.. Я же раскусил весь их план, понимаешь?
– Какой еще план? – без всякого интереса осведомляется Голубев. – Чей?
– Они вымирают! – начинает с жаром объяснять Философ. – С каждым разом все больше количество особей требует выбраковки. Вот потому им и надо передать свое знание людям. А лучше всего это сделать через детей. Вот только детям нужны человеческие наставники, чтобы другие взрослые ничего не заподозрили. Тогда эти твои инсектоморфы заражают некоторых из нас своей «сенной лихорадкой», чтобы транслировать свои знания человечеству.
– Что ж, теория любопытная, – не спорит Голубев. – Насекомые – хемотрофны. Они умеют передавать информацию через химические соединения.
– Вот и я о чем! – радуется его сговорчивости собеседник, возбужденный настолько, словно уже накатил коньяку на старые дрожжи. – Только – не хочу я! Назначай какие-нибудь порошки, лепила! Пусть другие мучаются без бухла, курева и баб. А я – не согласен!
– Ну и хватит орать, – произносит устало врач. – Пройдет твоя болезнь. Тоже туда же… Сверхчеловек, блин…
Философ недоуменно разглядывает свои руки, бормочет жалобно:
– А ты не брешешь, Эрнестик?
– Выпей коньяку! – настаивает Голубев. – При аллергии спиртное противопоказано, но ты накати. А то похож на мокрую курицу, а не на сверхчеловека.
Философ берет рюмку и зажмурившись выпивает. Несколько мгновений он прислушивается к своим внутренним ощущениям, потом открывает глаза и блаженно улыбается.
– Ничего, вроде… – бормочет он. – Назад не просится…
– Милый ты мой мыслитель, чтобы стать архитектором Нового Мира, одних волдырей недостаточно.
– Чтобы стать архитектором, надо МАРХИ заканчивать, – авторитетно заявляет Головкин, который, как всегда, ничего не понимает в чужом разговоре.
Философ отмахивается от них обоих.
– Дружище, будьте любезны, – обращается он к подошедшему официанту, – бутылку водки, сока какого-нибудь и шашлычка сделай с собой, ладно?
– Водку и сок могу принести немедленно, – отвечает тот, – а вот шашлык придется подождать. У мангальщика нашего горе, его брата сегодня клопы летучие сожрали. А его помощник только весной из кулинарного техникума выпустился…
– Тогда пусть принесут в триста пятый. Да – с жаренной картошечкой!
– Хорошо, уважаемый постоялец.
Официант уходит, а заметно повеселевший «уважаемый постоялец» обращается к собутыльникам:
– Пропадите вы тут все пропадом, пьянчужки, а я пойду к Тельме… А даже если это и не совсем Тельма, девка все равно мясистая…
– Если что – я принимаю по пятницам! – сообщает ему врач. – Анонимность гарантирую.
Отворив дверь номера, Философ прислушивается. Тихо. В спальне по-прежнему горит свет, но на кровати пусто. Зато открыто окно. Постоялец заглядывает в санузел. Никого. Уходя, он закрывал дверь на замок – это Философ хорошо помнит. Куда же подевалась эта Лжетельма? Улетела она, что ли? И его мгновенно прошибает мелкой дрожью. Так вот что в ней странного?! Это не девушка и не человек! Это очередная версия инсектоморфа! И она именно – улетела, так и не получив своего! А чего именно – своего, лучше и не думать.
Философа словно пружиной толкает к окну. Он с грохотом и дребезжанием стекол захлопывает обе рамы. И в этот миг раздается стук в дверь. Крикнув: «Открыто!», Философ все же шагает в прихожую, хватается за ручку и тянет створку на себя. Коридор пуст. Вернее, по крайней мере, постояльцу триста пятого номера так кажется в первое мгновение. Приглядевшись, он отшатывается, едва не захлопывая дверь перед собственным носом. Это что еще за чертовщина!
Глава 4
Почти у самых ног постояльца висит над ковровой дорожкой белый матовый шар, около метра в диаметре. Просто так висит, без всякой опоры. Философ отчетливо видит округлую полупрозрачную тень, отбрасываемую шаром на разноцветный ворс дорожки.
– Это ты стучал? – озадаченно спрашивает он, словно перед ним сидит пес. – Откуда ты взялся?
Шар молчит. Хотя нет – низкое, едва улавливаемое слухом гудение разливается в полной тишине. Несколько минут Философ тупо смотрит на невесть откуда взявшийся сфероид. И не может отделаться от ощущения, что тот тоже смотрит на него. Так они «переглядываются» минут пять, покуда со стороны лифта не слышатся шаги. Философ колеблется. Что делать? Закрыть дверь и сделать вид, что ни о каком загадочном шаре он и понятия не имеет или все-таки предупредить идущего? Проблему «решает сфероид». Он начинает медленно бледнеть, теряя четкость очертаний, покуда не исчезает вовсе. А может – становится невидимым? Философ осторожно тыкает в пустоту перед собой мыском ботинка. Ничего. Выдохнув, шагает из номера навстречу идущему. Это оказывается всего лишь официант.
Поужинав в одиночестве, Философ места себе не находит. Он даже не открывает новую бутылку коньяку. Слишком многое ему пришлось узнать и увидеть за эти дни и хочется как-то все это осмыслить. Он достает из своего чемодана пишущую машинку, заправляет в ее каретку листок бумаги и начинает печатать. Знание словно само собой вливается в его голову и он спешит изложить его в письменном виде, опасаясь забыть. Он еще не знает, что эти записки станут началом труда, которому он посвятит еще много лет своей и без того затянувшейся жизни. То, что Философ печатает поглощает все его время и силы. Он спит урывками. Иногда звонит в ресторан и просит принести ему ужин, хотя – на часах время для завтрака или обеда. Наконец, у него заканчиваются мысли и он вынимает из каретки последний листок, складывает исписанные ранее в стопку и кладет в картонную папку.
Раздается стук в дверь, вернее, не стук, а шорох, словно кто-то возит по филенке руками.
– Может – это Тельма? – бормочет Философ. – Настоящая…
Подходит к двери. Лампа в комнате начинает мигать, гаснет, затем нехотя загорается и светит вполнакала.
– Кто там?..
– Третьяковский, эй, чертов философ, ты здесь?! – раздается за дверью испуганный голос.
Философ поворачивает ключ. В номер вваливается Корабельников в одном халате, всклокоченный и трезвый.
– Слава богу, хоть ты на месте! – бормочет он. – А то я совсем со страху спятил… Слушай, Граф, надо удирать… Пойдем, а? Пойдем отсюда, Третьяковский… Пойдем, не могу больше…
Хватает Философа за рубашку и тянет в коридор.
– Обалдел что ли! – орет тот, отталкивая его руки. – Иди спать, алкаш! Три часа скоро.
– Нельзя спать, – как сомнамбула твердит баснописец. – Из этой проклятой гостиницы надо удирать. Видишь, что со светом? Мы здесь погибнем… И вообще из города надо удирать. У меня в коттедже машина. Пошли. Я бы один уехал, да боюсь выйти.
– Успокойся сначала! – велит Философ.
Он втаскивает Корабельникова в номер, усаживает в кресло, а сам идет в ванную. Поэт вскакивает и увязывается за ним.
– Мы здесь с тобой одни, никого не осталось, – сообщает он. – Головкина нет, швейцара нет, дежурного администратора нет…
Философ откручивает кран. В трубах раздается ворчание, выливается несколько капель.
– Ты что пить хочешь? – спрашивает Корабельников. – Пойдем, у меня есть целая бутылка минералки. Только быстро!
Философ трясет кран. Выливается еще несколько капель, ворчание в трубах прекращается.
– Да в чем дело? – бурчит он. – Война что ли опять? Оккупация?
– Да какая война! – отмахивается Корабельников. – Драпать надо, пока не поздно, а он – война…
– Почему – драпать? – пытается вникнуть Философ.
– По дороге, – идиотски хихикнув, уточняет поэт.
Философ отодвигает его в сторону и выходит в коридор. Корабельников семенит следом. В коридоре тускло, как красные карлики, светятся плафоны. На лестнице света нет вообще.
– Слушай, давай через черный ход… – предлагает баснописец. – Только бы выйти, а там у меня машина. Уже заправлена, погружена… Я как чувствовал, ей-богу… Водочки выпьем и поедем, а то здесь водки не осталось…
Философ возвращается в номер, берет со стола так и непочатую бутылку коньяку и протягивает ее Корабельникову, а сам начинает одеваться. Потом они спускаются вниз к стойке дежурного администратора. В вестибюле тоже темно. Лишь над стойкой тлеет лампочка.
– Пойдем, пойдем… – шепчет поэт. – Туда не надо, там страшно…
Он тянет Философа к выходу. Тот решительно высвобождается и подходит к стойке.
– Послушайте! – обращается он к дежурному. – Что за безобразие тут у вас творится…
Сидящий за стойкой поднимает голову, но это не администратор, это – инсектоморф.
– Это вы, философ?.. – спрашивает он. – Рад вас увидеть напоследок. Прощайте. И не забывайте наш разговор.
– Адьё! Скатертью дорога! – бурчит Философ. – После того, что ваши отпрыски сделали с городом, я видеть вас вовсе не желаю. И вообще, пришел узнать, что делается в гостинице с электричеством и водой?!
– Мы весьма сожалеем о случившемся, но если бы один из вас не перестрелял Жнецов, ничего бы ни случилось.
– Ничего бы ни случилось, если бы вам не вздумалось откладывать свои яйца прямо под городом.
– Не мы строим гнезда рядом с вашими городами, а вы строите свои города рядом с нашими гнездами. Кстати, гнезда нашего уже нет. Его выжгли кумулятивными зарядами.
– Это было неизбежно, после того, как военные увидели заживо разлагающихся горожан.
– Не будем спорить, – проскрежетал лапками по хитину Инсектоморф. – Теперь все решаем не мы и не вы. Отныне работают законы, которые древнее нас с вами. Вас это касается больше чем нас. И вы это уже поняли. Или скоро поймете. Да, кстати, чуть не забыл…
Он берет со стойки рукопись, которую только что читал, кладет ее в серую картонную папку и протягивает Философу.
– Извините, что взял без спросу, но вы могли бы забыть, а это была бы страшная потеря.
– Что это? – заторможено спрашивает Философ, беря у него папку. – Откуда вы взяли!
– Из вашего номера! – отвечает Инсектоморф. – Прощайте, спасибо за все!
Философ машинально кивает и отходит от стойки.
– Пойдем! – тянет его за рукав Корабельников.
– Да какого черта я должен куда-то уходить?! – шипит Философ. – Я должен понять, что здесь творится!
Повернувшись спиной к стойке дежурного администратора, где сидит безучастный к его истерике Инсектоморф, Философ направляется в ресторан. В дверях он останавливается. Зал ресторана, тускло освещенный торшерами, полон. За столиками сидят другие инсектоморфы. Выглядят они совершенно одинаковыми, словно клоны одного существа – того, что за стойкой. Одни читают книги, написанные людьми, другие спят, совсем по-человечески положив головы на согнутые верхние конечности, третьи оцепенело смотрят в пространство. Перед Философым появляется врач.
– Что здесь делаешь? – накидывается на приятеля Голубев. – Немедленно уходи!
– А если мне надо забрать свою рукопись?
– Если она в номере, я ее сейчас принесу…
– Не трудись, – бурчит Философ. – Твой насекомий пациент мне ее уже вернул.
– Тогда тем более уходи!
– Что значит – уходи? Я хочу выпить!
– Тише ты! – шикает на него врач. – Здесь ни капли спиртного.
Философ пальцем показывает на бар, где тускло блестят ряды бутылок.
– Нет, увы… – качает головой врач.
– Но я хочу выпить! – кричит Философ.
Голубев упрямо качает головой. Инсектоморфы, сидящие в зале, все как один – даже те, которые выглядят спящими – поднимают головы и смотрят на скандалиста. Их глаза кажутся роем блестящих металлических ос, повисших в воздухе перед атакой.
– Черт бы тебя побрал, малохольный! – ругается врач. – Вон из гостиницы. К Тельме… К Головкину на хутор или вон к борзописцу в коттедж… Только чтобы я знал, где ты! Я за тобой заеду…
– Мне хочется спать, – стоит на своем Философ. – Я черт знает сколько времени не спал!
– Да, знаю-знаю! – бурчит Голубев, подталкивая его к выходу. – Ты работал, как сумасшедший. Ты написал «Процесс–2», рукопись, которая перевернет мир, но сейчас делай, что тебя говорят… Жалко, Тельмы нет, она бы подтвердила, что ерепенится теперь некогда и непристойно!
– А где Тельма? – спрашивает Философ. – Разве она не у себя дома, с ребятами?
– Часиков в четыре-пять она подъедет к автостанции.
– А сейчас она где?
– Сейчас она занята… – терпеливо отвечает врач. – Граф, неужели тебе хочется торчать в гостинице вот с этими?
– Ладно, я уйду… – говорит тот, – но я имею право знать, что здесь происходит?
– Имеешь. Выбирай на свой вкус – националисты подняли мятеж, НАТО объявило нам войну, за городом рухнула летающая тарелка…
– Это же все чушь…
– Да, черт тебя дери! Чушь! Убирайся, чтобы духу твоего здесь не было!
– Я-то уйду и борзописца прихвачу, а Тельма? Моя дочь Илга? Болотников-младший, наконец?!
– Им ничто не угрожает, – отвечает Голубев. – И тебе пока – тоже…
– Если что, ты за них ответишь! Ты – лично! Мне!
– Отвечу! Я за все здесь в ответе. А теперь, философ, ноги в руки и дуй подальше от города. И забери с собой Корабельникова, пока тот не заблевал с перепугу весь вестибюль. Мне надо работать.
Философ выходит в вестибюль. За конторкой уже не видно Инсектоморфа. Из самого темного угла выбрался баснописец. Не обращая на него внимания, Философ идет к лестнице.
– Третьяковский, куда ты? – кричит Корабельников. – Пойдем уже!
– Да не могу же я тащиться под дождем в тапках!
– Ты давно уже в болотниках! – орет на него поэт. – Бросить меня хочешь?! Мало того, что вместо коньяка подсунул какую-то мочу, так теперь еще и свинтить пытаешься!
– Дьявол с тобой! Пошли.
Философ хватает баснописца за рукав и тащит его на улицу. И вот они идут в кромешной тьме под дождем. Философ одет основательно, по погоде. В руке у него чемодан. Чужой. Прихватил возле пустого гардероба, чтобы положить в него свою папку с рукописью, вытряхнув барахло прежнего владельца. На поэте старый плащ с чужого плеча, из под которого выглядывают полы халата и белеют голые икры, и – явно чужие ботинки без шнурков. Они идут крадучись, потому что за каждым углом им мерещится засада. Вот только – чья? Баснописец затравленно озирается и старается не отставать от своего спутника.
– Выставили взашей… – бурчит Философ. – И гостиницы нас выгнали. Из города – тоже… А дальше что? Какие такие законы, которые выше нас, могут заставить человека драпать крысиной побежкой из своего жилища? Ну ладно – не своего, съемного, но все равно!
Ответить некому. У Корабельникова скулы сводит от страха. Слышно как стучат его зубы. На улице почти нет света. Редкие фонари освещают только самих себя. Окна домов темны, лишь кое-где сквозь щели в занавесках просачивается красноватый свет. Дождь лупит без передышки, но улицы все же не безлюдны. Слышно, как кто-то переговаривается вполголоса, надрывается грудной младенец, громыхая, мимо беглецов, проезжает пара тяжелых военных грузовиков. Из бокового проулка выкатывает хуторская телега и скрывается в проулке напротив.
– Все бегут… – жалуется Корабельников. – Все драпают, одни мы тащимся…
– Удивляюсь я тебе, Роман, – откликается Философ. – Ты же «Тигры» жег! Герой Советского Союза…
– Чему тут удивляться, – неожиданно спокойно откликается баснописец. – На фронте легко быть героем. Против тебя такой же солдат, как и ты. Ни от осколка, ни от пули не заговоренный. Хитрость против хитрости, смекалка против смекалки. Горит его танк – радуешься, а видишь обугленную головешку, которая когда-то была бравым воякой, тошно становится. А в тылу все по-другому… Приносишь в редакцию басню про медведя, а они тебе – вы кого это, товарищ автор, имеете в виду? Врешь им про бюрократа, не верят… Не напечатают басню – радуешься. Напечатают – дрожишь. Разворачиваешь каждое утро «Литературку», смотришь раздел критики, видишь свою фамилию, дальше читать страшно. Ведь если какая-нибудь гнида тыловая напишет, что ты украл сюжет то ли у Эзопа, то ли у Крылова, сидишь, ждешь оргвыводы… Так герой превращается в дрожащую тварь… Одно спасение – бухло!
– Ну и бросил бы ты это занятие! – ворчит Философ. – За каким бесом ты в Эзопы подался? Нашел бы себе более спокойную работенку.
– Не могу. Привык уже. Деньги шальные. И не надо вставать ни свет ни заря. Хочешь – бумагу портишь, а не хочешь – водяру жрешь. Опять же поэтесска какая-нибудь подвернется начинающая… Дерешь ее во все щели и в рифму и белым стихом и ямбом и хореем…
– Заткнись, извращенец!
Надрывный механический рев разбивает тишину. От него начинают дрожать стекла в окнах домов, на лужах появляется рябь, с деревьев срывается пожухлая осенняя листва. Философ и Корабельников зажимают уши и непроизвольно бросаются в ближайшую подворотню, при этом Философ роняет чужой чемодан. В подворотне они садятся на корточки, стараясь опустить головы как можно ниже, спрятать их между колен. Несколько мгновений рев сотрясает все вокруг, но затем стихает. Оглушенные, Философ и Корабельников выпрямляются, но не сразу решаются убрать ладони от ушей. Философ приходит в себя первым. Дрожащими пальцами он достает из кармана сигареты, закуривает сам и предлагает баснописцу. Тот отрицательно мотает головой.
– Мать вашу за ногу! – почти рыдая, произносит Корабельников. – Чем это они, Граф?!
– «Сиреной ПВО, не слышишь что ли!..» – перебил я рассказчика. – А тот в ответ: «Какая еще сирена! Разве такие бывают?..»
– Тоже во сне увидел? – уточнил лжеписатель.
– Да, только вместо этого твоего Корабельникова был ты…
– Забавно, но слушай дальше… Хрен их знает, что тут у них бывает… – отвечает Философ. – Хватит ныть, борзописец, пошли лучше мой чемодан поищем.
Они выходят из подворотни и начинают бродить по темной улице, почти наощупь. Неожиданно на пустынной улице появляется первый автомобиль. Его фары ослепляют Философа и поэта, те едва успевают отскочить. За первым автомобилем следует еще несколько. Обгоняя друг друга, опасно подрезая при обгоне, машины несутся, не разбирая дороги. Все это дорогие авто. Одно вдруг притормаживает, отворяется дверца и из нее показывается бледная физиономия Люсьены…
– И она потребовала, чтобы ты поехал с ней и с городским начальством, – подхватил я. – А ты уперся и ни в какую!
– Да, так и было… – кивнул Граф. – Тогда опускаю этот эпизод.
– А дальше были мертвецы? – спросил я. – Или это уже чисто мои кошмары?
– Нет, мертвецов не было… – покачал головой Третьяковский. – Вернее – были, но… Короче, то, что было – оказалось немногим лучше… За машинами начальства покатили легковушки, грузовики, автобусы, мотоциклы и велосипеды с горожанами попроще.
