Пётр Алёшкин
Дева Мария

Полная версия

Рождение Богоматери

1

С печалью в душе собирался Иоаким на радостный праздник Кущей. Щедрые дары Господу были приготовлены с вечера. Иоаким хотел выйти из Назарета в Иерусалим на рассвете, один. Знал, что насмешливый Анамеил, бедный, завистливый и говорливый, если встретит его по дороге в город, не удержится, начнёт подшучивать, переиначивать слова первосвященника Рувима, который полгода назад на Пасху в сердцах сказал, что не примет больше даров от Иоакима, мол, грешен он пред Господом, недостоин приносить ему жертву.

«Какие у меня грехи? – думал Иоаким, закрепляя ремнями поклажу на спине осла во дворе своего дома. – Чем я грешен пред Господом? Вся моя жизнь прошла на глазах назареян. Кого я обманул хоть однажды? Разве не был я щедрым с бедными и страждущими? Кого обижал? Нет таких. И Анна (жена)… Кто может назвать её жизнь неправедной? Разве не была она кроткой и справедливой все свои пятьдесят лет?». Всплыло в памяти, как Анна вчера утром сердито крикнула на служанку Девору, осадила её. Ах, Девора, Девора! Слишком она шаловлива, слишком остра на язык, несдержанна. Анна не один раз говорила ему, что заменит служанку, но всякий раз передумывала. Девора не только была хороша собой, но и хороша в работе. Лучшей помощницы по дому Анне не найти.

Второй осёл, молодой, нетерпеливый, уже подготовленный к пути, вдруг вытянул шею и закричал громко, тонко, словно радуясь предстоящей дороге в Иерусалим, радуясь будущим новым впечатлениям. Коза, крупная, упитанная, предназначенная для жертвы Господу за невольные прегрешения Иоакима, вскинула голову и грустно, беспокойно посмотрела снизу вверх на хозяина. Тот озабоченно, быстро окинул взглядом светлеющую от утренней зари улицу Назарета, над которым устало застыла тускнеющая половинка луны. Улица пустынна. Иоаким похлопал легонько по вытянутой напряжённой шее кричащего осла. Тот опустил голову, бойко тряхнул ушами и весело взглянул на хозяина большими умными глазами.

– Ах, ты! – потрепал его по прохладной жёсткой шерсти загривка Иоаким. – Погоди, намаешься за три дня пути. Посмотрю я, как ты будешь веселиться перед Иерусалимом.

В тёмном проёме двери дома показалась служанка Девора. В руках у неё была аккуратно свёрнутая в рулон шкура ягнёнка, которая могла служить подстилкой для отдыха или ночлега в поле или накидкой во время стужи или дождя. Девора быстро, легко соскочила по каменным ступеням к Иоакиму и протянула ему шкуру, говоря:

– Ты забыл…

– Лишнее в дороге, – ответил Иоаким. – Жаркие дни предстоят…

Выражение лица его осталось прежним, серьёзным, озабоченным долгой дорогой в храм, но сердце отозвалось теплотой на заботу служанки. Добрая душа у Деворы. Эту шкуру она выделала своими ловкими руками. Шкура была тонка, невесома. У Анны ни разу не получалась шкура такой лёгкой и мягкой.

Вслед за служанкой из дому вышла Анна. Лицо у неё так же, как и у мужа, озабоченное, задумчивое, грустное и какое-то блёклое. Морщины на лбу при тусменном лунном предутреннем свете кажутся особенно глубокими. А когда-то, более тридцати лет назад, в первые годы жизни Анны в доме Иоакима, лицо её было таким же молодым, чистым, смуглым от солнца, как у Деворы. Только Анна была скромна, молчалива и ровна. Никто не мог назвать её шаловливой или лёгкой на острое слово.

«Может, если бы Анна былка бойка и проказлива с молоду, у нас были бы дети!» – промелькнуло в голове Иоакима, когда он отвечал Деворе, взглянув на выходившую из дому Анну. Иоаким испугался своей мысли и вскинул на миг голову к небу, быстро, со стыдом произнёс про себя: «Господи, прости меня грешного!»

Анна слышала разговор Иоакима со служанкой и, видя, что он отказывается от шкуры ягнёнка, сказала ему, спускаясь по ступеням:

– Бери, бери, ночи уже холодны. Неведомо где в пути ночевать придётся.

Иоаким засунул шкуру под затянутый ремень на спине осла рядом с тугими мехами с вином для жертвы возлияния, расправил шкуру, чтоб лежала удобнее и не выскочила по дороге, и повернулся к Анне. Она не могла скрыть от Иоакима своей грусти и тревоги. Анна знала, почему муж её так рано и в одиночестве отправляется в Иерусалим. Знала об угрозе первосвященника Рувима не принять дары Господу от грешного человека. Знала, что не только галилеяне, но и весь народ Иудеи считает позором бесчадие семьи, считает, что семьи, где нет детей, невзлюбил Господь за их грехи. Анна считала себя виновной за бездетность, но сколько ни перебирала она в памяти свою жизнь, не могла отыскать грешные поступки, дела и мысли, за которые мог наказать её Господь.

– Иоаким, зачем ты идёшь так рано? – спросила Анна. – Дождался бы Иосифа. Он идёт в храм со старшим сыном. Вместе веселее было бы.

Иосиф, дальний родственник Иоакима, плотник, жил на окраине Назарета, там, где были жилища бедняков.

– Соберётся ли Иосиф – не известно. У него жена больна, – ответил Иоаким.

– Что с Саломией?

– Животом мается. Ослабла совсем. Иосиф говорит, третий день не встает.

– Господь всемилостивый, помоги ей и помилуй, – взглянула на светлеющее небо и подняла руки вверх Анна, потом подошла к Иоакиму. – Как ты решил: пойдёшь по равнине Изреель или по Иерихонской пустыне?

– Через Иерихон.

Анна обняла мужа, прижалась щекой к его курчавой бороде с жёсткими волосами, которые при предрассветном лунном свете тускло отливались червлёным серебром. «Почти совсем седые, – печально погладила Анна бороду Иоакима. – А так недавно волосы и в бороде и на голове отливали иссиня-черным вороньим крылом».

2

Иоаким грустно шагал рядом с ослом, придерживаясь рукой за ремень, которым была привязана поклажа на спине осла. Следом, бойко и весело помахивая головой, то пытался бодро бежать молодой осёл, то приостанавливался, отвлёкшись на что-то на обочине дороги, тогда верёвка, которой он был привязан к размеренно идущему впереди ослу, натягивалась, дёргала его за шею, и он снова бегом догонял спокойного осла. Коза, привязанная за рога к молодому ослу, вынуждена была идти рывками и изредка недовольно вскрикивала. Иоаким не обращал внимания на крики козы, ритмично, сосредоточенно постукивал посохом о сухую каменистую дорогу. Он видел, что совсем рассвело, видел, что солнце, робко выглянув из-за пологих холмов, осветило гору Фавор, возвышавшуюся слева, но никак не отмечал это в своём сознании. Не замечал привычные для его глаз виноградники на склонах гор Гельвуй и Кармил, оливковые рощи с потемневшими листьями в долине Ездрилонской, жёлтые поля с убранной пшеницей, не смотрел в сторону Великого (Средиземного) моря, скрытого в утренней голубой дымке.

Когда солнце поднялось высоко над горой Фавор, после селения Ендор одиночество Иоакима закончилось. Появились попутчики, которые, как и он, направлялись в Иерусалим. То он обгонял кого-то, то его обгоняли. Знакомые приветствовали Иоакима, он отвечал, старался не показать им своей грусти, беспокойства.

Ночевал он возле источника у подножья горы на зелёной лужайке возле густых кустов тамариска и дафны. Выбрал место под лавровым деревом, там, где трава ещё не пожухла, зеленела. Снял поклажу с ослов. Молодой стоял смирно, дышал тяжело, быстро. А старый был также спокоен, как утром. Будто и не было у него долгих часов пути. Иоаким привязал их к лавровому дереву так, чтобы они могли пастись на лугу и пить воду из ручья. Коза и старый осёл сразу же, как их оставил в покое Иоаким, уткнулись в траву, а молодой осёл угрюмо побрёл к воде. Но Иоаким попридержал его за верёвку, остановил, приговаривая и легонько шлёпая по шее ладонью:

– Погоди, охолони! Успеешь, напьёшься. Вода от тебя не убежит.

Неподалеку от дерева, под которым Иоаким свалил поклажу с ослов, остановилось несколько галилеян, видно, две-три семьи. Пожилые стали развьючивать ослов, а молодые шумно направились к кустарникам. Они нарубили веток, сделали кущи (шалаш), развели костёр и до глубокой ночи шумели и веселились. Почти до рассвета мелькали их тени у костра, доносились радостные возгласы.

На третий день пути, когда показалась вдали гора Елеонская, забелели среди масличных деревьев дома Вифании, дорога заполнилась людьми, торопящимися на праздник Кущей. И все либо несли и везли на ослах зерно, муку, масло, вино, ладан, либо вели с собой животных в жертву Господу. Те, кто победней, шли налегке, несли в жертву Господу горлиц и голубей. Но все были веселы, с радостным возбуждением приближались к Иерусалиму, предвкушая радостные семь дней в кругу друзей и знакомых. Праздник Кущей, установленный в честь сорокалетнего странствования евреев по пустыне Аравийской после избавления от плена египетского, был одним из трёх великих Иудейских праздников. И был он самым радостным из них. К этому дню все плоды земные убраны с полей и садов, народ освободился от тяжкого труда в полях и садах, мог отдохнуть, повеселиться.

Иоаким ночевал в Вифании у давнего знакомого своего Ахаза, который всегда покупал у него овец. Рано утром вместе с ним направился в Иерусалим, чтоб одним из первых прийти в храм, принести жертву. Ахаз взял с собой годовалого овна.

Спускались с горы Елеонской к раскинувшемуся внизу Иерусалиму среди возбуждённого предстоящим празднеством народа, среди шума, шуток, радостных возгласов. Ахаз пытался разговорить Иоакима, но тот отвечал односложно, неохотно. О покупке овец они ещё вечером договорились, тогда же рассказал Иоаким Ахазу об Анне, о стадах своих, которые приумножились весной, о пастухах. И теперь все мысли Иоакима были о первосвященнике Рувиме, об угрозе его. Прежний первосвященник, умерший в прошлом году, был сердоболен, добр, не напоминал Иоакиму о его бесчадии. А Рувим горяч, строг, жестокосерден. Забыл ли он о своих словах? Неужто опять при всех вспомнит о его бездетности? Неужто опять будет корить, ругать за неведомые грехи? На душе у Иоакима от таких мыслей было тревожно. Весь долгий путь тревога не оставляла его. И в Иерихонской пустыне, и на берегу Иордана, и в скалистом ущелье, и здесь пред лицом Иерусалима на горе Елеонской, когда уже виден храм, тревога жгла душу. Иоакиму казалось, что все, кого он встречал по пути, с насмешкой думали о нём, спрашивали себя, зачем он, Иоаким, идёт в храм, ведь жертву его первосвященник не примет. Думал так и тогда, когда его радостно приветствовали знакомые, расспрашивали об Анне, о приплоде в стадах. Ему казалось, что расспрашивают об Анне, о приплоде с умыслом, с намёком, с тайной усмешкой, мол, стада плодятся, а жена бесплодна.

– Иоаким! – вдруг услышал он возглас и поднял голову, обернулся. Оглянулся и Ахаз. Их догонял Анамеил, бедный, но насмешливый назареянин, который всегда подшучивал над Иоакимом. В руках у него была клетка с голубем. – А ты зачем здесь? Зачем проделал такой тяжкий для твоих лет путь? – громко и удивлённо спросил Анамеил.

Иоаким молча отвернулся от него и пошёл дальше. Прохожие стали оглядываться на них, прислушиваться. Заметив внимание народа к его словам, Анамеил продолжил насмешливо:

– Стареешь ты, Иоаким, на глазах стареешь. Память совсем ослабла. Зачем ты козу ведёшь? Отдай мне и возвращайся назад. Разве ты забыл, что Рувим говорил тебе на Пасху? Не примет…

– Закрой дверцу у клетки! – резко перебил Анамеила Ахаз. – Голубь улетит!

Анамеил поднял клетку с голубем к своему лицу, взглянул на дверцу.

– Закрыто.

– Не туда смотришь! – засмеялся один из прохожих, молодой человек с короткой чёрной бородой, идущий рядом со своим ослом. Смех его подхватили другие.

Анамеил опустил глаза на свою одежду и запахнул её.

– На праздник идёшь, – строго сказал ему Ахаз. – Хотя бы дыру зашил!

Анамеил отстал.

– Ты этим шутникам отпор давай, – взглянул Ахаз на Иоакима. – Они это не любят. Видишь, отстал сразу.

– С ними только нагрешишь больше, – вздохнул Иоаким.

Они вошли в ворота Иерусалима и направились к храму, где пред дверями святилища было ещё немного народу с жертвенными животными. Ахаз и Иоаким оказались среди первых. Иоаким выпростал из тряпок аккуратно завёрнутый в них острозаточенный нож, глядя сосредоточенно, как первосвященник Рувим, седобородый, сильный, строгий, одной рукой держит сосуд перед разверстой ножом шеей агнца, из которой обильно льётся в него алая кровь, а другой рукой макает в сосуд ветвь иссопа и кропит кровью жертвенник и роги кадильного алтаря. Кровь заколотого агнца иссякла, и Рувим уверенным привычным жестом выплеснул кровь из сосуда к подножью жертвенника всесожжений, а приносящий жертву с удовлетворённым лицом потащил в сторону обмякшего агнца, чтоб содрать с него шкуру. Иоаким подтянул за рога к жертвеннику упирающуюся ногами в землю козу и возложил одну руку на её голову между рогами, а другой, с ножом, приготовился заколоть жертву после краткой молитвы первосвященника. Рувим со строгим благоговейным лицом воздел руки к небу, глянул на содрогнувшегося от его взгляда Иоакима, опустил руки. Благоговейное лицо его стало жёстким.

– Это ты, Иоаким? – спросил он строго. – Разве я не говорил тебе, что жертва твоя не угодна Богу? Может, Анна твоя кормит грудью младенца, а я не знаю об этом? Почему ты молчишь? Почему не радуешь меня?

Иоаким стоял, опустив голову, перед первосвященником в зловещей тишине. Слова Рувима топором секли по его седому затылку.

– Для чего твои дары Господу, если ты не принёс чад Израилю? – громыхал голос Рувима. – Не нужна твоя жертва Господу! Уходи! – указал рукой первосвященник на выход из храма.

– Иди, иди, не задерживай, – раздался возглас из толпы позади Иоакима.

Он понуро, побито повёл свою козу к воротам. Стыд, позор жгли сердце Иоакима.

– Иоаким, подожди меня, – услышал он позади голос Ахаза, но не оглянулся, не приостановился, вышел из храма, не глядя на людей.

Куда идти? Что делать? Куда спрятаться от позора? Что сделал бы на его месте предок Давид? Нет, ни Давид, ни Соломон не могли оказаться на его месте. Авраам? Да, Авраам почти до ста лет не имел детей. Сарра, жена его, до девяноста лет была бесплодна. До девяноста! А Анне всего пятьдесят. Разве вышли её сроки? За что, почему наказывает их Господь? Где и в чём они нагрешили? Го»споди, услышь меня, подскажи, что делать мне? Намекни, дай знамение, направь на путь истинный! Укажи, в чём мои прегрешения! Помилуй меня, прости за грехи невольные!» С такими мыслями брёл Иоаким с козой мимо стены храма. До него доносился возбуждённый шум народа, блеяние овец, женские вскрики, смех. «Для всех великий праздник, а для меня день слёз, день скорби… Господи, за что мне это!» Возле небольшого узкого входа он приостановился, подумал, вошёл во двор и направился к низкому зданию с плоской крышей, где хранились родословные таблицы двенадцати колен Израилевых. Он решил узнать, что делали люди, когда оказывались в его положении.

Полдня провёл Иоаким в прохладной комнате, изучая таблицы. Все, все благочестивые люди имели потомство, даже столетний Авраам родил сына, и только он, один он, Иоаким, был бездетен. Скорбь, тягучая скорбь обволокла сердце и сдавливала его всё сильней и сильней. «Не вернусь в Назарет… Раз отвержен я Господом, значит, незачем мне видеть людей, незачем выслушивать их насмешки. Уйду в пустыню. Буду поститься, молиться Господу. Там и закончу дни свои!»

Козу он оставил хранителям родословных таблиц и побрёл в Вифанию, к Ахазу. Хозяин ещё не вернулся из Иерусалима. Иоаким не стал ждать его, навьючил свою поклажу на ослов и направился в пустыню, туда, где паслись его стада.

3

Через три дня, поздним вечером Иоаким остановился на склоне горы. У источника, куда он направлялся и где хотел сделать кущи, горел костёр, виднелись возле него три тёмных тени. Это были пастухи его стада, которое смутно угадывалось за костром. Оттуда изредка доносилось спокойное блеяние овец.

Иоаким развьючил ослов, сложил под выбеленным лунным светом морщинистым стволом дуба не принятые Рувимом дары Господу: ладан, соль, зерно в мешках из овечьих шкур, вино в козьих мехах, и долго молился под шелест цикад, просил Господа помиловать душу его за грехи невольные. Потом расстелил на земле мягкую шкуру ягнёнка, выделанную Деворой, подложил под голову мех с вином, медленно, устало прилёг на спину. И снова всплыли в голове тяжкие вопросы: почему именно его наказал Господь бесчадием.

Совсем низко над землёй мигали крупные звёзды. Иоакиму показалось, что некоторые из них застряли в листьях дуба, застывших, светлых от мерцающего сияния. Мелкие звёзды тонули, растворялись в туманном лунном свете, лишь изредка на миг остро выглядывали из бледной пелены и снова укрывались в ней. Камешек под шкурой остро впивался Иоакиму в спину. Он приподнялся, выковырнул из земли под шкурой камешек и отбросил его в сторону. Услышал на миг доносившееся из селения в долине глухое мычание коровы, горькие стоны осла, оживлённый голос старшего пастуха Сафара у костра, тонкий юный смех пастушонка и слитный, привычный стрекот цикад.

Пастух Сафар работал у него пятый год. Был он сильный, рослый, с густыми рыжевато-русыми выгоревшими на солнце кудрявыми волосами на голове и редкими на бороде, загорелый до черноты. В юные годы Сафар заболел морем. Стал моряком, плавал с торговцами в дальние страны. Но вскоре понял, что в море не найти ему счастья. Он любил поговорить, ловко рассказывал разные истории. Знал он их множество. Некоторые, видать, услышал в своих морских путешествиях, другие, как догадывался Иоаким, он выдумал сам и рассказывал для того, чтоб позабавить слушателей. Назареяне охотно слушали их, ахали при особенно неожиданных приключениях. Видно, и теперь, по словам, долетающим от костра – «львы, козлы», Сафар рассказывает пастухам, как в большом океане на одном острове живут люди с львиными головами, а на другом – с козлиными. Люди-львы почему-то смертельно боятся людей-козлов. Изредка козлы, захватив какой-нибудь причаливший к их острову корабль, переплывают на нём на остров львов и начинают бесчинствовать. Ничего ужасней нападения козлов для львов не было. Они прятались в горах, в пещерах. Сафар рассказывал, как он сам однажды принимал участие в спасении львов. Их корабль причалил к львиному острову в то время, когда там безобразничали козлы. Львы забрались на пальмы, сидели среди листьев, как в гнёздах, дрожали от страха, а козлы с разбегу били в стволы пальм рогами и радостно кричали, глядя, как трусливые львы цепляются за листья раскачивающихся пальм.

Иоаким грустно усмехнулся, вспомнив этот рассказ, представил, как простодушный пастушонок ахает, слушая Сафара, и снова прилёг на шкуру и опять погрузился в свои грустные думы. Вдруг почудилось ему, что не один он лежит под деревом: рядом с ним Анна. Представилось так явственно, что Иоаким оглянулся. Вспомнилось, как точно такой же лунной ночью, больше тридцати лет назад, лежал он рядом с Анной на шкурах под деревом. Он был молод, и Анна юна, как Девора теперь. И всё было у них впереди, мнилось тогда, что будет у них столько же детей, сколько у Иакова. За что же Господь наказал его? Вспомнилась Анна на пороге дома ранним утром, когда он собирался в Иерусалим, увиделось её грустное лицо с тёмными морщинами на лбу. Ей ведь пятьдесят лет. А Сарре Авраамовой было девяносто, когда она родила Исаака. Всё в руках Божиих. Но ведь Авраам, когда отчаялся иметь детей, с согласия Сарры взошёл к служанке своей Агари, и она родила ему сына Измаила. Вспомнилось, как однажды служанка Анны Девора, игриво блеснув глазами, сказала ему, что она может родить ему не одного сына. «Взгляни на седины мои!» – строго ответил ей тогда Иоаким. «Что седины? – засмеялась Девора. – Седины дают мужчине уверенность и силу. Разве не так?» – «Уйди, блудница! – вскрикнул Иоаким возмущённо. – Бес в тебе говорит!» Может, зря он тогда прогнал её? Может, она права? Может, мог бы он с ней познать радость отцовства? От этой мысли озноб передёрнул всего Иоакима. Он вскочил со шкуры Деворовой, вскинул руки вверх и с отчаянием произнёс вслух:

– Господи, Господи, прости меня за мысли мои греховные! Господи, не отводи взора Твоего от меня грешного! Не оставляй меня, дай мне силы преодолеть искушения!

Иоаким долго молился. Прилёг он тогда, когда костёр у источника погас. Тускло тлели его замирающие угли. Ущербная луна поднялась высоко над холмом, тень от дуба стала резче, стали видны белые хижины притихшего селения внизу. Только цикады неумолчно и печально стрекотали, стрекотали, словно сочувствовали ему, разделяли его скорбь. Под их грустную, нескончаемую песню Иоаким заснул.

Разбудил его утром хруст сухой травы под ногами Сафара. Иоаким открыл глаза, но не стал подниматься навстречу, лежал, молча смотрел, как подходит к нему его старший пастух.

Сафар поприветствовал его почтительно и спросил:

– Что же ты к нам не пришёл? Мы помогли бы тебе устроиться?

– Вы спали. Будить не хотелось, – зашевелился, поднимаясь, Иоаким.

– Сегодня придёт Регем? Ты встретишь его? – спросил Сафар.

– Нет.

Регем – торговец скотом.

– Что сказать ему?

– Скажи: всех овец и коз купил Ахаз. Если его интересуют верблюды, продай сколько возьмёт.

– Ахаз разбогател? – спросил Сафар.

– Господь благоволит ему. Он покупает дом в Иерусалиме…

– Ахаз добрый человек. Он всегда жил по законам Господа Бога нашего, – почтительно согласился Сафар и вкрадчиво спросил: – Какую цену назначить Регему за верблюда?

– Торгуйся сам… – ответил Иоаким и пожалел, что сказал так, увидев, что в глазах Сафара мелькнул радостный и алчный огонёк, но менять своего слова не стал. – С Ахазом всё оговорено… Я сейчас уйду в пустыню. Мне нужно побыть наедине с Господом. Придёт Ахаз, не тревожьте меня. Делай всё сам… Возьми вино себе. Мне оно не нужно. А это, – указал Иоаким на отвергнутые дары Господу, – отправь в Назарет в синагогу. Ступай, мне нужно собираться.

Сафар сильной рукой подхватил мех с вином и замешкался, спросил:

– Как моё дело? Как мне быть?

– Решим, всё решим хорошо. Потерпи… Не до того мне сейчас.

Сафар видел, что у Иоакима совсем не праздничное настроение. Он угрюм, озабочен. Говорит хмуро. Не таким он обычно возвращался из храма. Сафар догадался, что что-то случилось в Иерусалиме, потому-то Иоаким так быстро вернулся оттуда, потому-то он и не подошёл вечером к их костру. Он понял сразу, что в таком состоянии Иоаким не решит его дела, но всё же спросил, напомнил ему, чтоб показать, что он не изменил решения завести своё стадо. Сафар понимал, что хозяин не отпустит его, пока не продаст скот. И то, что Иоаким попросил его потерпеть ещё, не испортило его радости, которую он тщетно пытался скрыть от хозяина, радости от того, что тот доверил ему самому продать верблюдов. Регем – человек лихой, это не Ахаз, с ним можно договориться так, что часть платы за верблюдов он утаит от хозяина.

Иоаким смотрел вслед Сафару, смотрел, как тот уверенно, с хрустом, давит ногами сухую траву, как легко несёт мех, словно в нём не вино, а козий пух, и думал: «Сильный человек Сафар! Повезло мне, что пять лет он пас, приумножал мои стада. Ничего не поделаешь, видно было сразу, что не долго ему быть пастухом, сам станет хозяином. По молодости он решил, что счастье его в море, проверил, убедился, что не так, вернулся в родную степь… Обманет он меня с Регемом, точно обманет, присвоит часть выручки. Но ничего, ничего, пусть это будет его наградой. Пастухом он был хорошим, замену ему не найти… И хозяином он будет хорошим. Женится на Деворе, детишек наплодят. Это и будет его счастье». Вспомнив о Деворе, Иоаким взглянул на расстеленную под дубом шкуру и окликнул пастуха:

– Сафар, погоди!

Тот приостановился, оглянулся.

– Подойди сюда, – поманил его рукой Иоаким и поднял шкуру, встряхнул её, выбивая пыль и соломинки от травы. – Я забыл, – сказал он подошедшему к нему Сафару и протянул шкуру. – Девора просила передать тебе. Она сама выделала её. Говорит, скоро ночи прохладные будут…

– Передай ей мою благодарность. Скажи, как только продадим скот, я приду к ней.

4

Сорок дней, сорок ночей провёл Иоаким в пустыне, провёл в одиночестве в молитвах и посте. Осенние дожди поливали его, ночные холода не давали спать. Зябкий шалаш не спасал.

Сорок мучительных дней, сорок томительных ночей тянулись у Анны в тоске, в слезах и молитвах. Она винила себя и только себя в бездетности их семьи. С другой женщиной у Иоакима были бы дети. И не претерпел бы он такого позора, такого унижения, какое случилось с ним в Иерусалимском храме. О том, что первосвященник Рувим не принял даров Господу, не принял жертву Иоакима, Анна узнала через десять дней после того, как муж ушёл в Иерусалим. Она ждала его через восемь дней. Три дня пути в город, три дня обратно, да два дня празднества. Иоаким не собирался все семь дней праздновать в Иерусалиме, обещал, что через две ночи отправится домой. Но прошли восемь дней, прошли девять, а Иоакима не было. На десятый день Анна стала часто выходить за ограду двора, с тревогой вглядываться в дорогу, не видать ли мужа? Все чаще стала прислушиваться к голосам, доносившимся с улицы, не Иоаким ли возвращается из Иерусалима? И вдруг услышала имя мужа. Произнёс его Дримил, сосед. Он, видимо, только что вернулся с праздника, разговаривал со своей женой Амиталь и, между прочим, спросил у неё:

– Иоаким вернулся?

– Не видела. Тихо у них, – ответила Амиталь.

– Да-а, – со вздохом произнёс Дримил. – Не хотел бы я быть на его месте?

– А что случилось? – с тревогой и любопытством спросила Амиталь.

Анна замерла в своём дворе неподалеку от каменной ограды, отделяющей двор Дримила, до хруста сжала пальцы, ожидая, что ответит Дримил.

– Отверг Рувим жертву его. Изгнал из святилища, изгнал как великого грешника…

Слова эти резанули по сердцу Анны, упали руки её безвольно. Обмякла она вся, но устояла на ногах, слушала дальше разговор соседей.

– Ой-ой! – горестно воскликнула Амиталь. – И что же Иоаким?

– Что Иоаким? Ушёл…

– Куда же он ушёл?

– Я бы тоже не вернулся в Назарет после такого позора, ушёл бы в пустыню и там провёл остаток дней своих…

– Лучше развестись, чем в пустыню, – вздохнула Амиталь.

– Бросить тебя? – засмеялся Дримил.

– При чём здесь я. Я тебе троих родила…

– За это я тебя и люблю!

– Только за это? – игривым тоном спросила Амиталь.

– Не только, не только… – донеслись ласковые шлепки.

– Ну-ну, разыгрался, – смеялась Амиталь. – Соскучился, что ли?

Анна вяло повернулась к дому и стала тяжело подниматься по ступеням.

– Что с тобой? – встретила на пороге Девора, тревожно вглядываясь в её лицо.

– Голова закружилась… Ослабела я что-то… – пробормотала Анна.

– Пошли, пошли в дом, жарко, духота на улице, – подхватила её под руку Девора и повела в прохладу дома в спальню. – Полежи немножко.

«Это я, я во всём виновата! – стучали в голове мысли. – Это из-за меня принял позор Иоаким… Господи, чем я пред Тобой провинилась? Чем я согрешила?»

Лежала, молилась Анна до темноты, вопрошала у Господа – в чём её грехи? Не вставала, не выходила из дому. Ей казалось, что весь Назарет уже знает, что из-за неё принял позор Иоаким, что из-за неё он покинул людей, что не желает он её видеть до скончания дней своих. Девора не тревожила Анну, ушла в сад и что-то там делала. Когда стемнело, во дворе послышались её быстрые лёгкие шаги. «Что ей, беззаботной? – с завистью подумала Анна о служанке. – Крепкая, здоровая, выйдет замуж, нарожает детей и будет счастлива, а я… И я в её годы цвела, разве что не так легка была и беззаботна. Да и сейчас в добром здравии. Разве болят мои члены? Разве не так они слушаются меня, как в юные годы? Разве состарилась душа моя?»

Девора зажгла свечи, загремела посудой, потом позвала ужинать.

Когда луна поднялась над холмами, Анна тихонько вышла из дому на порог. Она чувствовала слабость во всём теле, чувствовала себя больной. С тоской взглянула она на серебристую от лунного света гору Фавор. Где-то там, за горой, в пустыне мается Иоаким, один, опозоренный, в печали. Она представила, как сгорает душа его от горечи и скорби, и силы совсем оставили её. Анна слабым голосом позвала Девору и с помощью служанки тихонько доковыляла до постели.

Сорок дней не выходила Анна из дому, сорок дней молилась, просила Господа дать силы ей перенести душевную муку, дать силы Иоакиму простить её, внушить ему мысль вернуться в дом свой, просила Господа совершить чудо, даровать ей ребёнка. Только изредка, когда темнело, выходила она из дому, садилась на ступени и, в первые ночи при лунном свете, потом, когда луна истаяла, в полной темноте, под томительные песни цикад вглядывалась в гору, за которой в пустыне был Иоаким. Что с ним? Здоров ли он? Жив ли? Зябко стало ночами, дожди начались, зима на пороге.

Сороковой день скорби Анны выдался солнечным, тёплым, безветренным. Девора, сострадая Анне, осунувшейся, побледневшей за дни печали, вошла к ней в спальню и сказала:

– Чудный день сегодня: тепло, солнечно. Вся природа в радости, одна ты, госпожа моя, в печали. Выйди в сад, прогуляйся немного.

– Покинула радость дом мой, – ответила ей Анна. – Нечему мне больше радоваться.

– Свежий воздух нужен человеку, пока он дышит, и в печали и в радости. Так уж Господь заповедал. Не надо ему противиться, – уговаривала свою госпожу служанка и взяла её за руку. – Идём, я провожу тебя.

Анна покорно вышла вслед за Деворой из дому, прищурилась от солнца, приостановилась на пороге. Тихо было во дворе. Девора хотела помочь ей спуститься по ступеням, но Анна высвободила свою руку из руки служанки, поблагодарила её, сказала ласково:

– Я одна прогуляюсь. Ты иди, иди… – И направилась в сад.

Воздух действительно был свеж, чист, пахло лавровыми листьями, сыростью после вчерашнего дождя и чем-то неуловимо грустным, чем пахнут сады глубокой осенью. Анна подняла голову к сияющему небу, по которому были разбросаны в беспорядке ослепительно белые облака. «Господи, Господи, хорошо как в мире Твоём! Всем хорошо, всем тепло под солнцем Твоим, всем радостно. Почему только моё сердце раздирает печаль-тоска! Почему я должна томиться одна-одинёшенька? Надолго ли покинул дом свой мой журавушка? Так далеко улетел он, что голос печальный его не слышен мне? Господи, Господи, укажи ему путь к дому своему!»

Над головой Анны цвиркнула птичка и, вспорхнув, перелетела на опустевшее гнездо в ветвях лаврового дерева. Видимо, это был повзрослевший птенец, который вырос в этом гнезде летом. Она вспомнила гнездо, полное жизнерадостными птенцами, беспокойную птицу-мать, которая начинала громко и сердито кричать, суетливо летать вокруг Анны, как только она приближалась к дереву с птенцами. Воспоминание о полном жизни гнезде не порадовало Анну, а привело к ещё большему унынию. «Господи, Господи! Вся природа прославляет Тебя своими плодами. И зверь лесной, и лань степная, и птицы небесные все плодятся, все радуются о детях своих, лишь я одна безчадна, как степь безводная, лишь я одна мертва и безжизненна. Даже овечка кроткая и та каждую весну приносит агнца. Ласкает его, кормит сосцами своими, оберегает, укрывает собой в ненастные дни, пока он не войдёт в силу. Только мне некого кормить-укрывать собою, только я лишена радости видеть, как рождённое мной растет, набирает силу. Господи, Господи! Ты даровал Сарре сына в старости, услышь и меня! Я принесу дитя своё в дар Тебе, отдам на служение в храм. Да благословится в дите моём Твоё милосердие!»