протоиерей Всеволод Чаплин
Вера и жизнь
А самое главное – мы жили верой. Четыре-пять раз в неделю участвовали в богослужениях, которые совершали лучшие московские архиереи и священники. Молились иногда даже в кафе и на улице – про себя. И знали: с нами Бог, перед Которым советская система со всей ее мощью была вдвойне смешна и жалка.
Урок на будущее
Не дай Бог нам – ни Церкви, ни стране – повторить бесславный путь советской элиты. Путь лицемерия, успокоенности, мещанства, «вещизма», как тогда ругали меркантильный образ жизни. Не дай Бог утратить веру и горение судьбы. Не дай Бог «снимать» вопросы – иначе молодые люди, пытливые, ищущие истины и жаждущие подвига, уйдут к террористам, убийцам и самоубийцам, уйдут в наркотики, разврат, опустошающие развлечения, которые убивают человека медленно, делая его несчастным юным стариком. Нужно на любой вопрос давать ответ. Любую проблему смело ставить и смело решать. Любую миссию взваливать на плечи. Иначе – смерть от теплохладности. Для Церкви и страны.
Юный бюрократ
Закончив школу, я практически сразу стал искать церковную работу. В семинарию поступать было рано – не исполнилось восемнадцати. В московские храмы несовершеннолетнему было трудно устроиться даже алтарником или сторожем – духовенство продолжало бояться властей. Читать и алтарничать вообще у меня к тому времени получалось только за пределами Москвы и даже Московской области – например, в селе Спас-Загорье под Обнинском, где служил знакомый мне по калужским посиделкам игумен Серафим (Олиферчук). Шестопсалмие, текст довольно длинный, я читал наизусть, причем никогда специально его не заучивал – псалмы просто запечатлелись в памяти за богослужениями. Сейчас, наверное, без тренировки не прочту…
В 1983 году удалось месяц-другой побыть иподиаконом архиепископа Владимирского и Суздальского Серапиона (Фадеева) – яркого архиерея, не боявшегося постригать и рукополагать молодых людей из разных регионов, в том числе из Москвы. Не все они, правда, выдержали испытание годами служения – некоторые ушли. Но многие сейчас стали архиереями и игуменами монастырей. Вскоре после моего появления во Владимире владыке позвонил уполномоченный Совета по делам религий (буферной организации, ответственной за контакты советской власти с религиозными общинами) и сказал, что я в стихаре во владимирских храмах появляться не должен. Откровенно говоря, другого я и не ожидал…
В 1985 году, после нескольких неудачных попыток куда-либо устроиться, я пришел к митрополиту Питириму. Тот после недолгой беседы предложил мне работу в Издательском отделе Московского Патриархата. Началась моя 30-летняя жизнь церковного бюрократа. Поступили мы в отдел вместе с Сергеем Мацневым, который впоследствии, как и я, стал священником. Сначала работали в экспедиции – оформляли документы, паковали книги и журналы для отправки в епархии. Разгрузишь три тонны тиража – никакой физкультуры не надо. Физическая форма у меня тогда была лучшей в жизни. Работали вместе с интересными людьми: половину составляли пожилые женщины родом из деревни, половину – интеллигенты-неофиты всех возрастов. Первые отличались молчаливой мудростью, вторые – постоянным желанием поговорить «о высоком». С ними мы за работой спорили о богословии, искусстве и политике. Первой в моей жизни подчиненной была Ольга Евгеньевна Лапковская, ныне монахиня Феодора. С ней мы постоянно вели либерально-консервативные дискуссии – я тогда был на либеральной стороне. Она ставила на редакционном диктофоне Окуджаву, я – Леннона. По этому поводу ругались особенно сильно, хотя и без настоящих ссор и глубоких обид.
Тонкая интеллектуальная прослойка в тогдашнем церковном организме во многом объединялась именно вокруг владыки Питирима – председателя Издательского отдела Московского Патриархата, главного редактора «Журнала Московской Патриархии».
В шестидесятые-восьмидесятые годы деятельность единственного церковного издательства была каждодневной борьбой. Совет по делам религий при Совете министров СССР жестко ограничивал тиражи, номенклатуру и объем изданий, проверял «на мракобесие» каждую строчку журнала, требовал полного отказа от упоминания о чудесах и знамениях, от положительных оценок тех церковных деятелей начала ХХ века, которые противостояли революции и красному террору. Однако, даже находясь в жестких тисках, издательство смогло выпускать насыщенный мыслью журнал, издавать и понемногу распространять Библию, квалифицированно адаптировать богослужебную литературу.
Через Издательский отдел прошло несколько поколений церковных тружеников. Молодые люди с хорошим светским образованием, которым из-за кадрового диктата властей было трудно устроиться даже пономарями в московские приходы, принимались на работу в отдел или становились его внештатными сотрудниками – переводчиками, авторами, редакторами, – а затем поступали в семинарию и принимали священный сан.
Из статьи «Неприлично одаренный архиерей», «Независимая газета», ноябрь 2003 г.
На Погодинской, где располагался Издательский отдел, и в храме на Успенском Вражке, где служил владыка Питирим, довелось общаться со многими людьми, бывшими в тогдашней церковной жизни живыми легендами. В Брюсовом в качестве почетного настоятеля служил протопресвитер Виталий Боровой, уже очень пожилой человек. Многолетний сотрудник Отдела внешних церковных сношений (ОВЦС), наблюдатель от Русской Церкви на Втором Ватиканском Соборе, автор многих церковных документов 60-х, 70-х и 80-х годов, он был еще и ярким проповедником. В Брюсовом он говорил подолгу и увлеченно, «на него» ходил свой контингент, мало пересекавшийся с «питиримовским». К сожалению, в последние годы жизни церковное начальство отца Виталия забыло, если не сказать – забросило. ОВЦС помогал, но довольно формально. Рядом были только один-два члена общины отца Георгия Кочеткова, которая почитала пожилого протопресвитера. Однажды, уже в последние месяцы его жизни, я посетил отца Виталия в больнице. Он не вставал, но был в сознании. Попросил меня рассказать новости.
– Все как обычно, – сказал я ему. – Вот завтра конференция с католиками.
– Когда? – крикнул глуховатый старец.
– Завтра.
– Когда?
– Завтра, отец Виталий.
– Я же спрашиваю: когда? Во сколько? Мне надо выступить.
– Отец Виталий, вам пока лучше в больнице побыть.
– Меня игнорируют! Мне не дают выступать!
Вот такая была воля к жизни, и такое горькое чувство – после десятилетий церковной работы.
Еще одна мощная фигура тех лет – архимандрит Иннокентий (Просвирнин), заместитель владыки Питирима по издательству. Это был настоящий фанатик церковной учености. Всю жизнь он собирал книги, рукописи, переснимал их на микропленки, готовил публикации. Очень ревностно относился к богослужению. Требовал абсолютной тишины в алтаре, пономарям запрещал использовать за литургией больше одного кадильного угля. Мы, молодежь, его, конечно, побаивались, но, естественно, уважали. Аскетом он был «в квадрате, в кубе» – вальяжное приходское духовенство Москвы, не привыкшее себя ограничивать, за глаза называло его «вяленым лещом», «змием», «шизом». Наверное, завидовали еще и тому, что человек этот был предельно честен с собой и с окружающими.
Помню поездку с ним в 1989 году в Гольяново, где тогда появилась робкая надежда на открытие храма святых Зосимы и Савватия. Отец Иннокентий был за рулем, ехал он по Москве на «Ниве» со скоростью 150 км/час, не особо разбирая светофоры и знаки. При этом батюшка развернулся ко мне и что-то увлеченно рассказывал. Конечно, остановила милиция. Архимандрит, так и не оторвав от меня взгляда и продолжая рассказ, отдал гаишнику свои права – солдатские, древнего образца, давно просроченные. Милиционер отдал честь и не сказал ни слова. Мы подъехали к храму, внутрь нас не пустили, и отец Иннокентий только сказал:
– Все будет восстановлено. Скоро. Я знаю.
Храм был возвращен Церкви через год, одним из первых, несмотря на то что время было еще совсем не благоприятное. Сейчас там один из самых сильных и многолюдных московских приходов.
Отца Иннокентия митрополит Питирим отправил восстанавливать Иосифо-Волоцкий монастырь. Там, спасаясь от пьяных рабочих с темным прошлым, тот выпрыгнул в окно келии и повредил позвоночник. Митрополит Питирим… сразу его уволил и прекратил общаться, будто и не было многих десятилетий совместного труда. Архимандрит доживал свой век в Новоспасском монастыре, где его пригрел наместник – отец Алексий (Фролов), впоследствии Костромской архиепископ. И в этой обители авторитет отца Иннокентия был совершенно непререкаем. Убежден: Бог прославил его в Своем Царстве.
* * *
Вернемся опять к моей юности. В 1986 году я начал иподиаконствовать у владыки Питирима – помогать ему за богослужением. Команда юных адъютантов митрополита была «звездная» – Георгий Шевкунов, нынешний владыка Тихон, Александр Булеков, сейчас архимандрит Филарет, Сергей Белавенец, сегодня иеромонах Никон, другие молодые люди, сейчас ставшие известными московскими священниками. Обычно мы помогали митрополиту в Брюсовом переулке, где он регулярно служил. Ездили с ним и в Елоховский собор, и в другие московские храмы, а главное – в Волоколамск и окрестности.
Такие поездки могли быть двух-трехдневными, и иподиаконская братия резвилась как могла. Разгоняться водочкой начинали еще в редакции, потом в «рафике» по дороге, уже с пением песен – сначала церковных, потом белогвардейских, затем советских, потом «общечеловеческих» вроде «Степь да степь кругом». Приехав в Волоколамск, начинали веселиться уже по-серьезному. Как-то в окрестностях Иосифо-Волоцкого монастыря закончили застолье часов в шесть утра, но уже в девять – к моменту начала литургии – встречали митрополита с неизменно серьезным видом, отутюженные и жизнерадостные.
Иподиаконские байки – особая часть церковного фольклора, немного похожая на байки армейские. Связаны они обычно с различными богослужебными ошибками, гневом архиерея, бравыми гулянками. Самая яркая история из моей иподиаконской жизни была такая. Однажды митрополит Питирим служил на Пасху утром в Елоховском соборе – ночью служил Патриарх Пимен, а поздняя литургия досталась нашему владыке. Утреню же он совершил в полночь, после чего иподиаконская братия немедленно начала разговляться по разным местам Москвы. Я поехал как раз к Елоховскому собору – в двух шагах от него действовал легендарный «салон Ольги Эйнаровой», первый этаж старого дома на Разгуляе, оставшийся хозяйке еще от дореволюционных предков. Там собирались художники, музыканты и вообще всяческая богема. В редких для советской жизни старых залах были и бильярд, и рыцарские доспехи – так что место привлекало многих, в том числе «творческих» прихожан собора, а таких было немало. Разговлялись часов до шести как минимум – дальше не помню, потому что уснул в кресле. В девять меня будит Юра Агещев:
– Спишь? Говорил, тебе на службу к девяти.
– Уже девять? – отвечаю словно бы во сне. – Не пойду. Сплю и спать буду.
Просыпаюсь. Справа иконостас, слева народ. Стою в стихаре с архиерейским жезлом на службе. Вроде все как обычно, только мысленно спрашиваю себя: «Как я сюда попал?» Через пару часов звоню Александру Кырлежеву – сотруднику Издательского отдела, которого краем глаза заметил в соборе.
– Александр Иваныч, я что, более-менее правильно все делал? Я, собственно, спал, насколько понимаю.
– Ты же знаешь: иподиакон – это механизм, – ответил старший коллега. – Ты был только… хм… слишком сосредоточен.
* * *
Редакционная жизнь от иподиаконской сильно отличалась. Митрополит Питирим воспитывал сотрудников, особенно молодых, весьма и весьма жестко. Нам решительно подсказывали, с какой громкостью говорить в коридоре, какой походкой ходить, за сколько метров от входа в здание снимать шапку, не говоря уже об общих требованиях этикета и протокола. Школа на самом деле была прекрасная. Настоящая беда современной деловой культуры в том, что такой школы сегодня нет почти нигде, кроме МИДа и некоторых крупных компаний.
Еще более строгую школу я прошел как редактор. Работая в экспедиции, я начал писать кое-какие статьи для «Журнала Московской Патриархии». Каждый материал меня учили перерабатывать по три-четыре раза, несмотря на то что культура текста у меня изначально была довольно сносная – помогало чтение серьезной литературы с раннего школьного возраста. Перейдя в английскую редакцию, я «пробил» создание в «экспортной» версии журнала рубрики «Церковь и общество» – потом она появилась и в русском издании. Начал публиковать там то, что с трудом прошло бы в русском варианте. Писать и править тексты учился у очень требовательных людей – Павла Васильевича Уржумцева, отца Иннокентия (Просвирнина). За любую описку или несуразицу они жестко ругали всех, включая маститых священнослужителей.
Каждая статья в журнале проходила нескольких редакторов и обычно не раз переделывалась. Работа в издательстве научила меня практически к каждому тексту подходить очень скрупулезно, правя любые ошибки и опечатки, что называется, «в автоматическом режиме». И неважно, что за документ или что за материал перед глазами – проект эпохального церковного документа, ответ простому человеку или заметка-однодневка. Нужно не просто держать марку, но ответственно относиться к слову. Сами понимаете, как коробит меня сегодня наглый отказ от какой бы то ни было культуры текста – вплоть до разговоров о том, что грамотно писать вообще «старомодно» и «непрактично».
Одна неофитствующая дама написала для «Журнала Московской Патриархии» заметку о церковном празднике: «Светило ясное солнышко, малиново звонили колокольчики, по обители чинно шли батюшки, старушки кормили хлебушком голубочков». Митрополит Питирим, которому дали посмотреть этот материал, наложил на нем предельно краткую резолюцию: «Тьфу!»
Из книги «Лоскутки», 2007 г.
В Издательском отделе подобрался уникальный коллектив. Наряду с «системными» церковными людьми генерации 60-х и 70-х годов там работали молодые и среднего возраста сотрудники с хорошим образованием и удивительными деловыми качествами. Эти люди могли бы сделать блестящую советскую карьеру, но, отказавшись от нее, именно в церковной среде по-настоящему раскрылись – ведь знали, ради Кого трудятся. Они чувствовали себя настоящей элитой – не той, которая заседала на партийных собраниях, а хранящей посреди СССР подлинную Россию. Конечно, не обходилось и без закрытости, и без гордыни. Чтобы войти в круг общения «мэтров» тогдашнего Издательского отдела, надо было пройти жесткую систему отбора «свой-чужой», и даже после этого к тебе долго присматривались.
Впрочем, все начало стремительно меняться после 1988 года – времени празднования 1000-летия Крещения Руси. Пришлось быстро наращивать массив фото-, видео- и аудиопродукции, появилась газета «Московский церковный вестник» – сначала в виде «рекламного» издания для иностранцев на шести языках, а вскоре – уже в качестве «боевого» печатного органа, не стеснявшегося поднимать острые церковные проблемы вроде возможности современного богослужебного языка или пикетов против перевода архиерея в другую епархию. Некоторые тогдашние материалы были смелее многих сегодняшних, хотя «перестройка» коснулась Церкви гораздо позже, чем страны, – в религиозной среде люди, наученные горьким опытом, не очень верили в перемены «сверху», да и чиновники, отвечавшие «за религию», были особенно косными.
* * *
Святейший Патриарх Пимен медленно угасал. Все ждали, что будет дальше. Как водится в таких случаях, сплетники обсуждали различные политические сценарии выборов нового Предстоятеля. Однако после кончины Патриарха 3 мая 1990 года власть благоразумно предпочла не вмешиваться в процесс выборов – по крайней мере, открыто и грубо. Местоблюстителем Патриаршего Престола, то есть фактическим руководителем Церкви, был избран митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Денисенко), Экзарх Украины. Он уже и до этого фактически председательствовал в Синоде – Патриарх либо отсутствовал, либо сидел молча. Избрать Филарета могли только под жестким давлением власти и только открытым голосованием – слишком многие его боялись, особенно украинские архиереи, которых тогда была пятая часть (сейчас более четверти). Филарет наверняка рассчитывал именно на открытое голосование – как в 1971 году, когда каждый архиерей, вместе с одним представителем от духовенства своей епархии и одним же представителем от мирян, вставал и говорил: «Я, клир и паства Н-ской епархии избираем Патриархом Московским и всея Руси Высокопреосвященнейшего Пимена, митрополита Крутицкого и Коломенского». Других имен не прозвучало ни разу.
Филарет был практически уверен в успехе, тем более что его заверили в поддержке некоторые государственные деятели. Однако в Церкви его тихо ненавидели, особенно на Украине. Еще в начале 1980-х годов священники рассказали мне, что это «женатый монах». Сам я столкнулся с ним всего несколько раз, но всегда впечатление было отталкивающим. Как-то пришлось у него иподиаконствовать во время церковных торжеств. На службе он был груб, не поздоровался, не попрощался, не спросил даже, как зовут. Довелось быть в качестве церковного журналиста на нескольких мероприятиях, где он участвовал. Больше всего запомнилось заседание Центрального комитета Всемирного совета церквей (ВСЦ) в Москве в 1989 году. Филарет возглавлял делегацию Русской Церкви. Вел себя, как обычно, надменно, приходил только на «главные» сессии, в дискуссии не вступал.
Впрочем, один раз подискутировать пришлось – во время пресс-конференции. По Москве тогда ходили с плакатами сторонники легализации Украинской греко-католической церкви – ее еще называют униатской. В 1946 году часть ее присоединилась к Православию – некоторые люди добровольно, некоторые под давлением властей. Часть ушла в подполье. Пикет униатов стоял и у Центрального дома туриста, где заседал ЦК ВСЦ. Кто-то из западных журналистов спросил Киевского митрополита, что он об этом думает.
– На территории Советской Украины, – железным тоном отчеканил Филарет, – униатской церкви нет. Есть пособники фашистов, которые удрали в 1944 году с немецкими захватчиками.
– А кто вот эти люди, которые стоят на улице? – переспросил журналист.
Лицо Филарета никак не переменилось.
– Я вам еще раз говорю, – еще тверже произнес он. – На территории Советской Украины униатской церкви нет.
Последнее слово было сказано тоном, не предполагавшим продолжения дискуссии. Точно тем же тоном года через два Филарет клялся в дружбе униатам и рассказывал прессе, как он вместе с ними боролся против советской власти.
Киевский митрополит стал Местоблюстителем Патриаршего престола и председательствовал на Поместном Соборе 1990 года, созванном для избрания Патриарха. Вел он себя весьма авторитарно. Когда выдвинули кандидатом в Патриархи главу нашей епархии в Лондоне – митрополита Сурожского Антония (Блума), – он сослался на норму тогдашнего устава о том, что Патриарх должен быть гражданином СССР. Кто-то из архиереев – как помнится, архиепископ Максим (Кроха) – предложил поменять устав, на что Поместный Собор имел полное право. Филарет грубо лишил его слова.
Однако первый тур тайного голосования обескуражил Местоблюстителя. За митрополита Ленинградского Алексия (Ридигера) было подано 139 голосов, за митрополита Ростовского Владимира (Сабодана) – 107, за Филарета – только 66. Владыка Антоний (Блум), возглавлявший счетную комиссию, подал бумагу с результатами подсчета Филарету как председательствующему. Никогда не забуду взгляд, которым тот обвел собравшихся – взгляд, полный удивления и ненависти. Во втором туре с перевесом в 23 голоса победил митрополит Алексий. Вскоре после избрания Патриарха мы в холле гостиницы пили чай и что-то покрепче с архиепископом Кировским Хрисанфом, уроженцем Украины, который при Филарете избегал даже посещения родных мест – Экзарха он не любил, но признаться в этом боялся. Мимо шел недавний Местоблюститель.
– Владыка, – подавленно, но твердо спросил он, – а ты-то за кого голосовал?
– Ну уж, конечно, не за вас, – собрав всю волю в кулак, ответил архиепископ могущественному «собрату».
Смерив его и всех окружающих коротким злым взглядом, проигравший удалился.
К сожалению, тяжело пережил избрание Патриарха Алексия и митрополит Питирим. Его надежды на патриаршество были скорее иррациональны, но, судя по всему, он их тайно лелеял. Деятельность новоизбранного Патриарха практически перестала освещаться в церковной прессе, которой руководил владыка Питирим. В скором времени архимандрит Дионисий (Шишигин) предложил мне сопровождать Патриарха на мероприятиях и писать информационные материалы. Я, естественно, попытался спросить на это разрешения у митрополита. Тот недвусмысленно дал понять, что видеть меня рядом с Патриархом Алексием не хочет.
Становилось понятно, что из Издательского отдела надо уходить, причем как можно скорее. Вскоре появилась возможность поговорить с председателем Отдела внешних церковных сношений архиепископом Кириллом (Гундяевым), нынешним Патриархом. Тот предложил немедленно переходить к нему, и буквально на следующий день я так и поступил. К сожалению, Издательский отдел все больше становился системой, работавшей только на своего руководителя, – «параллельной реальностью».
В ОВЦС я поначалу занимался тем же, чем и раньше – писал и редактировал заметки для информационного бюллетеня. Вскоре занялся и составлением различных более «серьезных» документов – тезисов для выступлений начальства, проектов документов Синода, Соборов… Учителя у меня были очень достойные: сам архиепископ Кирилл, вскоре ставший митрополитом, ответственный секретарь отдела Алексей Сергеевич Буевский, автор или редактор большинства церковных документов на общественные темы 60-х – 80-х годов, Борис Борисович Вик, переводчик и любимец журналистов.
У двух последних церковных тружеников я научился очень важному принципу: нет второстепенных дел, нет неважных людей. Ты должен одинаково внимательно говорить и с Патриархом, и с юродивым, и со старушкой, которая пришла с не вполне адекватным вопросом. Ты не имеешь права откладывать ответ на письмо простого человека ради документа «эпохальной важности» – и качество текста в обоих случаях должно быть одинаковым. Ты служишь не только начальству и даже не только Богу – любому, кто к тебе обращается, даже если это, положим, враждебно настроенный журналист. Ты не имеешь права не давать ответа человеку, который тебя о чем-то спрашивает. Увы, сегодня многие в церковной бюрократии даже отдаленно не придерживаются такого подхода к людям. Нормой становятся увиливание от вопросов, молчание по важнейшим, но «опасным» темам, отказ в реакции на поднимаемые людьми внутрицерковные проблемы или просьбы о ходатайстве перед властями. Любой человек достоин внимания – ведь он ценен в Божиих очах. Никогда не надо встречать его ни молчанием, ни лицемерием.
Церковь – не только через пастырей, но и через мирян, пусть и принадлежащих к разным слоям общества, – призвана объединять и примирять, даже тогда, когда люди настойчиво требуют общаться по преимуществу именно с ними и презирать других. Мне Господь даровал великую милость – иметь возможность говорить и с сильными мира сего, и с самыми простыми людьми, с «левыми» и «правыми», консерваторами и либералами, представителями разных национальностей, вер и культур. Часто приходится слышать: «А что у вас общего с этими…» (фашистами/жидомасонами, бомжами/новыми русскими, солдафонами/психами-пацифистами, политиканами/интеллигентиками)? Наверное, что-то общее есть. С каждым из них. И есть пример апостола Павла, который «для всех… сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор. 9, 22).
Из книги «Лоскутки»
В 1988 году, еще продолжая работать в Издательском отделе, я поступил в Московскую духовную семинарию, через два, закончив ее, – в академию. Числился на очном отделении, но, по сути, обучался заочно – посещал некоторые лекции, читал пособия, сдавал экзамены по отдельной ведомости. Учился на самом деле честно – не следовал примеру «статусных» синодальных чиновников, священников и монахов, которых преподаватели просто боялись обижать. В первых классах семинарии пришлось зубрить наизусть сотни библейских цитат – естественно, они не остались в памяти надолго, потому что всеми заучивались «под экзамен». Жалею об одном – не выучил по-настоящему греческий язык. Сегодня при анализе древних текстов видишь, насколько обедняют их смысл даже латинские термины, не говоря об английских, французских или русских.
В семинариях тогда училось много ребят с Украины – даже в Московской, в Сергиевом Посаде. В Санкт-Петербурге они составляли большинство. Особым рвением в учебе эти семинаристы не отличались – стремились поскорее рукоположиться и уехать на родину, если там их ждали (если не ждали, устраивались в России). Было определенное межнациональное напряжение: в семинарском туалете периодически стирали надпись «Гаси хохлов». Оно усиливалось «классовыми» различиями неофитствующей московской интеллигенции и украинских ребят, в значительной своей части приехавших из деревни.
В тот момент украинцев, особенно западных, насчитывалось немало среди духовенства Москвы, Центральной и Южной России, Урала, Сибири. Причина была очень простая: к началу первого возрождения церковной жизни после 1945 года почти все российское духовенство было выкошено репрессиями. Священники, вышедшие из лагерей и ссылок, были ослаблены, их дети в основном не хотели идти по отцовским стопам. А вот на Западной Украине гонений практически не было – советская власть там существовала с 1939 по 1941 год, на жесткую «борьбу с религией» не хватило времени, а после войны на масштабное закрытие храмов и аресты духовенства государство не решилось (правда, отправили в лагеря около тысячи священников-униатов). Украинцы приехали поступать в семинарию уже в 1945–1946 годах – кто в солдатской шинели, кто в одежде селянина. Именно благодаря этим людям духовенство как социальная группа смогло восстановиться. В Москве и других российских городах появились священнические династии, чьи корни были под Львовом, Тернополем, Ивано-Франковском… В 1990-х годах на Западной Украине, где до того не было свободных священнических «мест», стали открываться новые храмы. Многие клирики, особенно из небогатых российских регионов, вернулись в родные края. Оголенными оказались целые епархии. Впрочем, многие украинские династии достойно служат здесь до сих пор – они уже давно сроднились с Россией.
Моей «практикой» в годы учебы в семинарии и академии стали семинары по творениям святых отцов, организованные в Издательском отделе для прихожан храма в Брюсовом переулке и для всех желающих. Году, наверное, в 1989-м митрополит Питирим вызвал нескольких священников и молодых сотрудников отдела, предложив им собирать раз в неделю прихожан и обсуждать с ними тексты двух величайших древних святых – Василия Великого и Иоанна Златоуста. Мы сделали ксерокопии старых книг и стали понемногу их разбирать на семинарах. Приходили как пожилые женщины, так и молодые неофиты. Священники на занятия скоро ходить перестали, семинар по Иоанну Златоусту вообще захирел, но «сидения» над трудами Василия Великого я смог продлить на пару лет – даже будучи сотрудником ОВЦС, несмотря на то что мой приход в «чужое» здание не приветствовался, но до времени допускался.
Мы читали и обсуждали весьма непростые тексты – «Шестоднев», повествующий о творении мира, «Нравственные правила», «Обличительную речь против Евномия», вероучительные послания к Амфилохию Иконийскому. Люди – либо очень простые, либо интеллигентные, но недавно пришедшие в Церковь, – всему внимали и с интересом вдумывались в творения древнего святого. Я в полной мере понял тогда: не надо пренебрегать никаким человеком, никого нельзя считать глупцом или неучем. Бог Сам помогает каждому на пути к христианским познаниям, к постижению Истины. И каждый ее достоин. В Церкви нет места «духовному элитизму», системам распознавания своих и чужих, образовательным, культурным или интеллектуальным цензам. Это мне потом подтвердило знакомство с практикой отца Александра Меня, который с одинаковым вниманием общался и с простой старушкой в храме Новой Деревни, и с академиками, известными писателями, «звездами» искусства… Такой же подход был и у отца Димитрия Дудко.
* * *
Рубеж 80-х и 90-х годов резко изменил финансовое положение Церкви. Мало кто сейчас знает, что в позднесоветское время монастыри, приходы, епархии буквально купались в деньгах. На всю Москву было лишь 40 с небольшим действующих храмов. Но вот крещений было, наверное, четверть от нынешнего количества, а уж отпеваний – практически столько, сколько сейчас, пусть иногда и «заочных», без принесения гроба в церковь. Столичный храм «зарабатывал» в день несколько сотен рублей, а то и тысячу-другую. Зарплата советского служащего тогда была около двухсот рублей, машина стоила пять тысяч. Священники обеспечивали на всю жизнь и детей, и внуков. Даже церковные сторожа, бравшие пятерку за поднос гроба или за возможность «договориться» о крестинах без паспортов родителей, могли ездить на хороших машинах и посещать дорогие рестораны. За какой-нибудь проект письма «в инстанции» я мог получить рублей сто – треть зарплаты отца-профессора. Посидеть с приятелями в ресторане «Будапешт» можно было за пятнашку – с парой бутылок водки.
Все это застойное благополучие обрушилось вместе с СССР – не только из-за общего социально-экономического коллапса, но и потому, что неожиданно пришлось восстанавливать и строить новые храмы, открывать монастыри и семинарии, создавать воскресные школы. Как было сказано в одном из документов Архиерейского Собора 1992 года, наша Церковь «стала Церковью бедных». Уволились из ОВЦС вальяжные переводчики и протокольщики, привыкшие к куче «сверхурочных» и компенсаций за «непредвиденные расходы» вроде покупки сувениров или угощения иностранных гостей в дорогущих барах. Синодальный аппарат начал переживать социальную маргинализацию – впрочем, вместе со всеми тогдашними работниками интеллектуального труда. Одежду мы могли себе позволить лишь самую дешевую. Основным местом для рабочих сплетен стали ларьки у метро «Тульская» – в ресторан гостиницы «Даниловская» было страшно даже заглянуть. Таким положение оставалось практически все 90-е годы. Священники жили в это время не сильно лучше. Начальство жизненными условиями сотрудников, прямо скажем, интересовалось не сильно.
Впрочем, для меня это было делом десятым. Как только владыка Кирилл заговорил со мной о принятии священного сана, я немедленно согласился. В апреле 1991 года стал диаконом, на следующее Рождество – священником. Ни при каких жизненных обстоятельствах – материальных, духовных, «карьерных» – не пожалел об этом выборе.
