преподобный Иустин Челийский (Попович)
Философские обрывы
I. Агония гуманизма
Сердцевина трагизма
Каждый человек – пленник тайны, ибо каждый осажден тайнами. Со всех сторон они сгрудились вокруг него и навалились на него. Каждое явление излучает тайну, а каждая тайна – бесчисленное множество тайн. Нет твари, которая не была бы беременна тайной. Тайна к тайне, тайна на тайне – и получился мир. Человек имеет в себе некую праисконную центростремительную силу для всего таинственного. И он привлекает все тайны, и они сбегаются к нему, осаждая его со всех сторон.
Каждое человеческое чувство – в осаде бесчисленных физических таинств. В каждый атом человеческий из каждой твари смотрят чудесные тайны. И самая малая тайна развивается в тайну вселенскую, тайну бесконечную. Углубляясь в одну из них, человек углубляется путем, которому нет конца. Последняя тайна любого явления и любой твари повита бесконечностью. Тайна одной маленькой водяной капли так огромна, что в ней утопает весь человек: и чувства его, и ум, и мысль. Проанализированная до конца, капля воды состоит из невидимых и неощущаемых частиц, которые зовутся атомами, электронами и пра-электронами. Так учит современная химия. Видимая капля основана на невидимых частицах; ощущаемая капля основана на неощутимых атомах; конечная капля сущностью своей уходит в бесконечность. Это – химическая бесконечность.
Но существует и физическая бесконечность. Современная физика имеет свою бесконечность, ибо основывает все свои построения на гипотезе об эфире, «который неосязаем и неподвижен и сам по себе ненаблюдаем».
Так современная физика и современная химия любое явление и любую тварь сводят на нечто невидимое, на нечто сверхчувственное, на нечто бесконечное. В самом деле, бесконечность есть конец любой, на первый взгляд, конечной твари. Все физическое в основе своей метафизично. И в мельчайшей твари бросила якорь бесконечность, а человек не может ее уловить ни чувствами, ни мыслями. Все конечное основано, как на фундаменте, на бесконечном. Существует некий необъяснимо загадочный переход конечного в бесконечное, переход, который не подлежит ни чувственному, ни логическому анализу. Все, что выглядит чувственным, на самом деле сверхчувственно; все, что мысленно, на самом деле метамысленно. Мыслимость мира несравнимо уже и мельче реальности мира. Поэтому и эта мыслимость бесконечна любой стороной своего существования. Если человек не укорачивает намеренно свои мысли и не сужает намеренно свой дух, он должен ощущать себя в этом мире как мыслящая скорлупка в бурном море бесконечности.
Таинственность мира бесконечна – это должен ощущать каждый, кто хотя бы однажды беспристрастно заглянул в тайну мира. Но и тайна человеческого существа не меньше и не короче. Обратив взор на себя, человек встречает неизреченную таинственность. Представьте себе, что человек не в состоянии объяснить себе, как в нем самом совершается переход из чувственного в сверхчувственное, из плоти в дух, из бессознательного в сознательное. Природа его мысли и сознания непостижима для его мысли. Мысленность мысли много короче и уже природы самой мысли. Подобно тому и мысленность чувства и деятельность чувства. Все это утопает в некоей внутренней бесконечности. И снаружи бесконечность, и внутри бесконечность, а горемычный человек – между ними. А печальная соломонова мудрость рыдает и плачет по душе угрюмых жителей нашей планеты: все тяжко и трудно, не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием (Еккл. 1:8). А я бы добавил и от своей муки: не насытится мысль мышлением и чувство – ощущением; все в человеке вечно голодает и вечно жаждет.
Опасно быть человеком, опасно быть зажатым между двумя бесконечностями, которые состязаются в таинственности и загадочности. Человек в плену и у одной, и у другой. Неодолимые и неумолимые, они неутомимо и ревниво расхищают несчастного человека. Сгустившиеся в два мира, они атакуют человека всеми своими бесконечными ужасами. И он, измученный и израненный, проклинает и один, и другой мир, но не может избавиться от них. Такова его зловещая судьба.
Трагично быть человеком, ибо человек стал сердцевиной трагизма, сердцевиной всего, что есть трагического и в горнем, и в дольнем мире, и во внешней, и во внутренней бесконечности. Сквозь человека глядит каждая боль, в нем переболела всякая тварь, его оком выплакана печаль каждого существа. Он больной, который переболевает болезнью всего творения. В нем, как в собирательной линзе, собран весь трагизм мира, и он беспомощно рыдает и мечется на одре немощи своей.
Ужасно быть человеком, ибо он в крошечном теле своем носит две бесконечности. Он – пчелиная матка, к которой слетаются все рои разнообразных ужасов из горнего и дольнего мира. Куда бы он ни направился, его сопровождают необозримые рои ужасов. Окунется ли мысль его в мистерию мира, она всегда встретит нечто жуткое и ужасное. Живущие в таком мире бесчисленные ужасы овладели и чувствами человеческими, и человеческой душой, и человеческим телом. И он отчаянно борется с чудовищной тайной мира.
Эта опасность, эта трагичность, эта ужасность разбудила человека для всех тайн, и он весь рассеялся по ним. Нет твари и нет явления, пред которыми человек не сгибался бы в вопросительный знак или не вытягивался бы в восклицательный. Поистине, нет вопроса, который не вовлекал бы человека в свою бесконечность. Ибо всякий вопрос выводит человека за границы человеческого, делает его трансчеловеческим, транссубъективным, соединяет его с естеством исследуемого предмета и потопляет в бесконечности. За вопросом возникает вопрос, и нет конца вопросам, и нет конца ответам. Если не по чему иному, то по вопросам своим, по проблемам своим человек бесконечен. Но и разум, который вопрошает, и дух, который исследует, не суть ли и сами бесконечны, если могут породить бесконечные вопросы?
Если бы человек был конечен, тогда и проблемы его, и стремления его были бы конечны. То, что конечно, легко и регистрировать, и классифицировать, и формулировать. Но кто может составить исчерпывающий реестр человеческих стремлений? Кто их может классифицировать? Кто может найти завершающее, собирательное, абсолютное стремление? Кто охватит человека формулой, или границей, или словом? Может ли кто-нибудь описать круг вокруг человеческих стремлений, вокруг человеческих проблем, вокруг человеческих достижений? С какой бы стороны ни посмотреть на него, человек бесконечен – таинственностью. И сердце каждого мученика мысли невольно останавливается вместе с Негошем[10] и повторяет за ним:
Всяко посмотри на человека
и суди о нём ты, как захочешь, —
человек для человека тайна [11].
Подобно радуге, растянут человек поперек неба жизни; не видно концов его, одним концом погружен он в материю, другим – в дух. Он представляет собой лестницу между минералом и духом. Он есть переход из материи в дух и обратно: из духа в материю.
«Я – тело, и только тело», – говорит Ницше[12]. Не говорит ли он: я – тайна и только тайна? В теле человеческом чрезмерно представлена глина, и она медленно размывается, пока смерть ее окончательно не размоет, и не испепелит, и не смешает с землей. А Арцыбашев[13], как и Ницше, страстный поклонник плоти, стоит, задумчив, «у последней черты» [14], стоит возле разлагающегося человеческого тела, и провожает его в землю библейскими словами: земля еси, и в землю отыдеши [Быт. 3:19].
«Я – тело, и только тело»… Но, скажите мне, отчего неспокоен дух в человеке? Почему он постоянно отрывается от тела и бесчисленными вопросами рвется к чему-то внетелесному, сверхтелесному и бестелесному? Не потому ли, что в теле с его пятью чувствами он чувствует себя как в темнице, закрытой на пять замков? Ницшевская дефиниция человека ни в коем случае не исчерпывает тайны человека и тайны его тела. Не исчерпывает и тайну его духа. И дух, и тело суть некие оплотнившиеся иероглифы, которые мы читаем с большим трудом, и, возможно, ошибочно читаем. Одно ясно: мы не знаем исчерпывающе ни природы тела, ни природы материи, ни природы духа. Человек не может ответить не только на вопрос, что есть дух, но и на вопрос, что есть материя. Не ощущает ли себя дух в теле, как мышь в мышеловке? И тело в духе – не ощущает ли себя как птица, пойманная в густую сеть? Дух есть тайна и для самого себя, и для материи; но и материя точно так же. Реальность материи не менее фантастична, чем реальность духа. Природа материи и духа скрывается в обрывистых глубинах неисследованных бесконечностей.
Человек родился от таинственного брака материи с духом. Он – посреди бесконечности и с одной, и с другой стороны. Поэтому человек похож на страшный сон, бесконечный сон, который снится материи в объятиях духа. И, подобно всякому сну, реальность его явлена, но логически недоказуема. У человека нет границ. Границы его тела граничат с материей, а границы материи с чем граничат? Человек ощущает и осознает себя человеком, а не знает своей сущности; человек переживает себя как реальность, а не знает сущности переживаемой реальности. Дух, наблюдаемый из тела, выглядит насмешкой над телом, тело, наблюдаемое из духа – выглядит ему укором. И сами чувства поддразнивают дух перешагнуть границы тела. Всюду бездны: бездны вокруг каждого ощущения, бездны вокруг каждой мысли, вокруг каждого чувства. Бездна к бездне, бездна над бездной, и нигде нет твердой почвы, чтобы прочно встать несчастному человеку. Постоянное падение, непрестанное низвержение к некоему дну, которого, возможно, и не существует; постоянное головокружение… и человек ощущает себя столь немощным, как если бы в нем отчаяние отпраздновало свое совершеннолетие.
«Будьте верны земле»[15]… бредит европейский человек, бредит Ницше, в то время как земля со всех сторон окружена жуткими пропастями. Земля… Что такое земля? Один мой друг заскрежетал зубами и сказал: земля – это сгнивший мозг во лбу какого-то чудовища; полночь носим мы в зенице своей, не полдень; земля – это совершеннолетие ужаса; глядя на землю и, увы, живя на ней, у меня, разбуженного над пропастью, распадается душа… Страшно быть человеком…
Меньшие тайны развиваются спирально в бо́льшие, а бо́льшие – в еще большие. Человек может из упрямства отрицать бесконечность, но только не бесконечность тайны. Отрицать это было бы уже не упрямством, но намеренным безумием. Таинственность мира бесконечна. И все в мире, нет сомнения, бесконечно своей таинственностью. Не признавать этого не означает ли иметь куцые мысли и лелеять чахоточные чувства? не означает ли: мыслить – и не хотеть домыслить, чувствовать – и не хотеть дочувствовать? Тайна страдания, тайна боли, тайна жизни, тайна смерти, тайна лилии, тайна серны, тайна твоего глаза – разве эти тайны не бесконечны?
Все погружено в неизреченную мистерию. Любая вещь имеет один нимб – бесконечность. Если в чем-то и присутствует вся истина, она присутствует в этой мысли: любая вещь – символ бесконечности. Эту истину ощущает каждый, кто хотя бы однажды погрузился в тайну какой бы то ни было вещи. В этой всеобщей таинственности постижимо одно: единство посюстороннего и потустороннего. Вопросами и удивлением человек, несомненно, посюсторонне-потусторонен. Зло в этом мире толкает человека к миру иному. Страдание формирует тело человеческое в вопросительный знак, который выпрямляется перед иным миром, и от напряжения выпрямляется в знак восклицательный.
Этот тесный мир есть вопрос, который не может сам себе ответить. На границе двух миров человек ощущает себя лишенным равновесия: сила посюстороннего тянет к себе, сила потустороннего – к себе, а горемычный человек посередине спотыкается и падает. Человек – до ужаса загадочное существо: он находится в средоточии, на водоразделе между этим и иным миром. Кажется, что он призван быть суставом, соединяющим посюстороннее с потусторонним. И он пытается осуществить это; пытается через науку и философию, через поэзию и религию, в особенности через религию.
С помощью религии человек всеми силами пробует замостить провал между посюсторонним и потусторонним, между видимым и невидимым, между чувственным и сверхчувственным, чтобы сделать возможным органическое единство этого и иного мира. С помощью религии человек пытается найти равновесие во вселенной, чтобы не переоценить потустороннее за счет посюстороннего или посюстороннее за счет потустороннего. Это не роскошь, но необходимейшая необходимость; это не неестественно, но составляет самую сущность человеческого естества. В человеке есть нечто, что не может свыкнуться с этим трехмерным миром, с категориями времени и пространства. Это нечто находит свое выражение и свой язык в религии. С помощью религии человек побеждает геоцентризм и пытается апироцентризмом[16]преодолеть эгоизм.
Чувство бесконечности присуще каждому человеку. Пробудившись, оно проявляется через религию; оставшись в спящем состоянии, дает место нерелигиозности, индифферентности и атеизму. Нерелигиозность и атеизм проявляются в тех людях, в которых это космическое, это бесконечное чувство пьянит солипсический эгоцентризм. Как только человек взыщет смысла жизни, смысла, который был бы логичнее, нежели смысл жизни моли, в нем тотчас же пробуждается уснувшее чувство бесконечности. И человек с помощью религии всем существом своим простирается из себя и вне себя, устремляясь к желанному смыслу. В этом случае религия становится средством для победы над эгоизмом, над солипсизмом; средством для продолжения, для углубления, для обесконечивания человеческой личности. С помощью религии человек борется за расширение круга реальности, за сверхотносительный смысл, за непреходящую цель, за неугасимый оптимизм, за блаженное бессмертие. В этом смысл, в этом и оправдание всех религий, которые возникли на нашей многострадальной планете.
Европейский человек на раскаленном перепутье
Европейский гуманизм оградил, как каменной стеной, нашу планету человеком, одел ее в человека. И мобилизовал все, даже временное и полностью неспособное на борьбу, против всего сверхчеловеческого. Каждый прорыв заделан человеком, чтобы ничто сверхчеловеческое не проникло в сферу человеческой жизни. Облеченная в человека, наша планета шатается, как пьяная, на своем пути, к…? И все же, атака потустороннего неистово ужасна. Своими жуткими загадками потустороннее, как огненными стрелами, изрешетило и тело, и дух человека, которым ограждена наша чудная планета. Человек так изрешечен загадками, что и тело его превратилось в решето, и дух его. А решето может ли остановить ураган потусторонних тайн, день и ночь яростно дующих на нашу звезду из мрачных глубин бесконечности?
Гуманизм основал себя на человеке, как на новом и несущем спасение евангелии, но не случайно оно, как и всякое евангелие, завершается апокалипсисом. Основывая себя на человеке, гуманизм основал себя на вулканической почве. И вулканы уже начали действовать. Уже начался апокалипсис европейского человека. Гуманизм расцарапал кожу человеческого существа, и из каждой поры взревело чудовище. Все вулканические жерла дышат, хрипя и сотрясая землю. Возле них живут футуристы, декаденты, анархисты, нигилисты, сатанисты и жадно пишут, по складам пишут летопись апокалипсического времени человеческого. И не стыдятся никаких гадостей, ибо сие есть знак апокалипсического времени – обнажение всех гадостей, всех содроганий, всех ужасов. Право на такую смелость дает им их отец – гуманизм, ибо они – его родные дети. Сам не желая того, гуманизм устроил страшную выставку человека: все человеческое вынесено на выставку. И никогда мир не видел выставки более страшной. И мир ужаснулся человека, ибо человек есть нечто, чего надо сильнее всего бояться. Вы не верите? – Распечатайте глубочайшие тайники его существа, и вы услышите, как из него завывают апокалипсические чудовища.
Апокалипсис нашего времени раздирает нас своими откровениями: в человеке познакомились и подружились ужасы, дотоле незнакомые. Кажется, что наша состарившаяся планета решила в человеке завершить себя, завершить апокалипсически анархично и бурно. Ее атмосфера стала чересчур взрывоопасной: все космические противоречия встречаются в ней и при встрече взрываются. К несчастью, она поставлена на самый проклятый перекресток вселенной. На нем скрещиваются все пути: пути света и тьмы, пути боли и радости, пути страдания и блаженства, пути жизни и смерти. Каждое небесное тело проходит через него на своем пути. Поэтому земля есть сборный пункт всех болей и перекресток всех путей. Жизнь на земле настолько исполнена боли, что человек должен с удивлением спрашивать: каждый взгляд, брошенный на нашу планету, не скользнет ли по боли? Не есть ли потому наша земля – огромный бассейн боли? Не скользнет ли каждый взгляд по капле гноя? Не есть ли поэтому наша планета – гнойник вселенной, в котором собрались вся космическая нечистота, все космическое зло, все космические гадости?
Ужас человеческой жизни многообразен и свиреп. Кажется, что земля предназначена быть перекрестком для привидений, на короткое время облачившихся в тело, завороживших себя, завороживших материю, чтобы, под конец, с воплем и проклятием сорвать с себя телесную шелуху. Бессмысленность земного комизма наводит человека на мысль, что некое высшее существо упрямо внедряет в материю легенды, облачает их в нее, пробуя, могут ли они выжить в ней и сжиться с ней.
Когда в человеке проснется материя и дойдет до сознания и самосознания, человек ощущает себя перекрестком бесчисленных странных путей, чьих исходных и завершающих точек он не знает. Материя – своя человеку, однотелесна с ним, тем не менее ее нельзя вставить в рамку человеческой мысли. В ней нет ничего простого, ничего обычного, ничего нечудного. Она отобразила в человеке себя и все свои перекрестки. По ним мчатся привидения, которые очень охотно задерживаются на человеке и облачаются в человека. Человек как бы послан на мученичество: мир – арена, где его терзают привидения.
Все вещи состязаются между собой в фантастичности: трудно, а иногда и невозможно, провести границу между фантастическим и реальным. Фантастичность – это душа реальности, всех реальностей, которые доступны человеческой природе. Поэтому реальности, какие бы то ни было реальности, создают проблемы – сверхумные для ума человеческого и сверхчеловеческие для человека. Как же человеку решить их – если не чем-то высшим человека, и большим человека, и умнейшим человека, и сильнейшим человека?
Для измученного человека необычность этих реальностей разрастается в божество. Трагизм, проклятый трагизм наших фантастических реальностей заставляет человека творить богов, искать богов там, где их нет. Все, что необычнее человека, выше и сложнее – естественным образом предлагает себя человеку в качестве божества. И естественно, что у человека много богов; естественно, что человек – многобожец. Многобожие есть следствие многочудности мира. Весь мир – мука духу, и всякая тварь. Ни одну муку человек не может полностью объяснить собой, поэтому прибегает к богам. Многие муки приводят ко многим богам. Поэтому человек на своем мучительном пути сквозь историю и сотворил много богов. Трудно в них разобраться. Все предлагают себя, и мука заставляет человека принять их.
Чем больше мука, тем большего бога она требует. Небольшие муки требуют небольших богов. Но существует одна мука, большая наибольших, мука, которая синтезирует остальные муки. Бог, который ее осмыслит и превратит в радость – воистину Бог, и нет другого. Эта наивысшая мука – смерть. А с ней – страдание, добро и зло, истина и ложь. Все вместе они создают мученические проблемы, ибо всякий человек, которого мучают эти проклятые проблемы – мученик.
Мучимый этими проблемами, человек должен искать человека или бога, который бы их разрешил, причем разрешил полностью и окончательно. Кто решит их полностью и окончательно – тот есть истинный Бог, а остальные суть ложные. Среди фейербаховских человекобогов нет ни одного, кто бы не обанкротился перед этими проблемами. Если хочешь испытать людей – поставь их перед этими проблемами. Если хочешь испытать богов – сделай то же самое. Свою величайшую муку перенеси на них; тот, кто ее осмыслит и оправдает – заслуживает быть твоим Богом.
Если напало на тебя страдание и гонит тебя, перенеси его на бога своего. Если он сделает его своим, если осмыслит его, если оправдает его – он есть истинный Бог твой, и нет в нем лжи и немощи. Еще истинный Бог твой тот, кто жил в теле твоем и осмыслил глину твою; кто жил душой твоей и усладил горькую тайну твоей жизни, кто был зеницей заплаканного ока твоего и увидел и обрел смысл зловещей тайны жизни человеческой, над которой ты рыдаешь.
Мученические проблемы приводят человека на самый страшный перекресток, на перекресток религиозный, на котором испытывается и выбирается Бог. Если человек не достигает религиозного перекрестка, это означает, что мученические проблемы его не посетили. Стоя на религиозном перекрестке, человек стоит на раскаленной жаровне. Невероятно трудно выбирать бога, еще труднее выбрать бога самого лучшего. Пока человек не познает самого лучшего и единственно истинного Бога, он знает только мох на поверхности вселенной, и в этом мху свивает себе гнездо. Без этого – все его знание тленно и бренно, мелко и поверхностно. Он не знает ничего, что надо знать. Не знает отгадки страшной загадки добра и зла, которая неизмеримо превышает все, что зовется человеком. Поэтому и не может не приписать ее божествам.
Если бы этот мир был просто иллюзией, это можно было бы выдержать; но он – кошмарная иллюзия, поэтому человеку трудно выдержать его без бунта. Спиритуалисту – материя кажется иллюзией; материалисту – дух кажется иллюзией. Поэтому скепсис есть неизбежный результат человеческой мысли. Чем завершается моя мысль о мире, если не скепсисом? Если она не завершается скепсисом, значит, я не домыслил свою мысль до конца, не довел до конца свое чувство. Пусть человек пошлет в мир одну свою мысль. Какой она вернется назад? Разве не вернется она с пути намного более сложной, намного более загадочной, чем отправилась в путь?
Чтобы освободиться от муки своего существа, человек делил себя, посылал себя на разные пути. Создавал религию, создавал культуру, чтобы облегчить себе страшное бремя экзистенции. В поисках непреходящих ценностей человек неминуемо доходил до перекрестка, где ломаются кости. Здесь путь разветвляется, разделяется в многорукавную дельту. Чем завершается каждый рукав, чем умножается тысячекратно? Не океаном ли бесконечности?
Через многие вещи шел я к смыслу жизни, говорил мне один отчаявшийся юноша, через многие вещи и через многих людей. И вещи, и люди доводили меня до проклятого перекрестка, до раскаленного перекрестка, и оставляли меня на нем одинокого, изумленного, ошеломленного и осмеянного. Да, осмеянного. И через людей, и через вещи кто-то пакостно смеялся надо мной, кто-то, более сильный, чем люди и вещи. И я не мог без проклятия вынести эту тиранию, ибо это была тирания наихудшего рода. Осмеянный, я устремлялся твоим путем, философия, и твоим, наука, и твоим, культура, и все они завершались бездорожьем и непроходимыми дебрями. Да, бездорожьем и непроходимыми дебрями. От этого одичала душа моя в тесном теле моем. Я посылал ее через многие теории и гипотезы за непреходящей ценностью, и она возвращалась вся избитая и израненная. Посылал ее, измученную, и она возвращалась, еще тяжелее нагруженная муками, еще сильнее беременная ужасами, и в одиночестве своем рождала стоглавого дракона отчаяния. И я должен был мыслить страшную мысль своего новорожденного: ось вселенной – скользкая глиста, длинная-предлинная глиста. И в безумном отчаянии своем я подчинял душу свою, и прилеплял ее к телу своему многострадальному, и, ах, подчинял и прилеплял ее к кресту и перекрестью. Разве тело мое не символизирует крест? Голова моя, ноги мои и распростертые руки мои – не суть ли крест и перекрестье, на котором царствует полночь и привидения водят хороводы? Психофизической структурой своего существа человек поставлен на самый свирепый перекресток: между духом и материей, добром и злом, видимым и невидимым, чувственным и нечувственным, этим и тем, я и ты… Человек есть путь к новым ужасам и новым страданиям. С помощью человека путешествует некое чудовище, кто знает, куда? Тело человеческое служит ему средством для перевозки, его последняя станция – смерть. Смерть – это непробиваемая стена; смерть означает: дальше хода нет – Nicht-Vorwärts-Können[17]. Когда человек изберет (а он должен избрать!) нечто в качестве смысла жизни, пусть пересечет это нечто путем смерти, и он окажется на раскаленном перекрестке, на котором человек не может выдержать без бога, без какого бы то ни было бога. Говорят: культура есть смысл жизни. Пересеките ее путем смерти – что останется от этого смысла? Пересеките путем смерти все, что сотворил человек и что сотворил гуманизм – может ли что-либо из всего этого быть смыслом жизни?
Человек есть мера всех вещей видимых и невидимых – вот основной принцип и критерий гуманизма. Но, поскольку человек не обладает ни абсолютным смыслом жизни, ни абсолютной истиной, то это означает: все человеческое – относительно. Релятивизм есть душа гуманизма. Эйнштейновская теория относительности есть конечный, завершающий результат гуманизма и всех его философских, научных, религиозных, культурных разновидностей.
Но это еще не все: у своей последней черты гуманизм есть – нигилизм. Разве может человек не быть нигилистом, если он не признает никакой абсолютной ценности? Развивая эту мысль до ее логического конца, мы приходим к неизбежному выводу: релятивизм есть отец анархизма. Если все ценности относительны, тогда какое право имеет какая бы то ни было из них навязывать себя в качестве верховной, наивысшей и наиглавнейшей? Все остальные имеют право на анархическое восстание против нее. Нет сомнения, что нигилизм и анархизм суть неминуемая завершающая форма, апокалипсическая форма гуманизма и его релятивизма.
Гуманизм просто следует своей специфической логике, когда отрицает Бога, ибо он провозгласил в качестве Бога – человека. Акосмизм есть самое естественное и самое логическое следствие атеизма. Ибо человек, который сознательно отрицает Бога, мог бы не закончить отрицанием мира и человека только в том случае, если бы он мог осмыслить и оправдать мир и человека. А то, что это для него невозможно, человек неопровержимо показал и доказал разными способами.
Человек любит быть богом. Это показывает гуманизм. Но никто из богов не скомпрометировал себя так страшно, как человекобог. Он не смог осмыслить ни смерть, ни страдание, ни жизнь. Может ли тогда человек быть спокоен и доволен с таким богом? Не ощущает ли человек, как пиявка смерти жадно пьет зеницу его души, и каждой души? И вы еще гордитесь человеком!
Тот, кто оградил себя человеком, никогда не обретет ни покоя своего, ни мира мятежному уму своему: никогда не достигнет он тихой пристани. Все пути человеческие стекаются к могиле: в ней сливаются, в ней остаются, в ней завершаются; в ней все перекрестки остаются нераскрещенными. Только здесь человек ощущает немощь своего разума, и своей воли, и своего сердца. Немощь и банкротство. И это банкротство заставляет его идти дальше человека, выше человека, к высшему и сильнейшему по сравнению с человеком существу: ко Всесуществу, Всесмыслу и Всеосмыслителю. Тогда он болезненно и сильно ощущает, что человек есть нечто, что необходимо довершить, дополнить. Человек начат, но не довершен. Все человеческое стремится к прогрессу, к знанию; все его стремление к чему-то, что над человеком и вокруг человека, показывает, что человек, оставаясь собой и только при своей природе, – не достаточен для себя и неудовлетворен собой. Он есть «стрела устремленная» к другому берегу, к другому человеку, полному и цельному: к Богочеловеку.
Как же человеку довершить себя? Не есть ли он Скадар-на-Бояне[18] бесконечности? Все, что он созидает днем, кто-то разрушает ночью. Нежелание, чтобы человек довершил себя, достроил, – означает отказ от прогресса, от выхода из отчаяния, из скепсиса, из солипсического ада. Это нежелание исходит от побежденного гуманизма.
Гуманизм тяжко утомил и отчаянно разочаровал человека. Европейский человек устал от идолопоклонства. Измучив человека до ужаса, гуманизм испустил дух в небывалом безумии: европейской войне. И оставил европейского человека на кладбище, на европейском кладбище. И он – уставший от бедствий, нагруженный тяжким бременем экзистенции, подавленный европейским кладбищем – рыдает и ждет, чтобы кто-нибудь дал ему отдых и освободил от тяжкого бремени. И пока он, сокрушенный, рыдает и ждет, над европейским кладбищем звучит кроткий и благой призыв Богочеловека: Придите ко Мне, вси труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко (Мф. 11:28–30). – Так благой и единственно истинный Человеколюбец призывает к себе несчастного европейского человека. Услышит ли он Его? Услышит ли? Услышит ли?