Татьяна Полякова
Деньги для киллера
Предстояло решить вопрос с работой, но и это не проблема, на пару дней отпрошусь, а там праздники, на целых четыре дня. За это время с покойником мы как-нибудь сумеем расстаться.
– Пообедаем, схожу к Максимычу, – сказала я, усаживаясь за стол, – позвоню на работу.
Тут Максимыч неожиданно объявился сам. Надо сказать, погода стояла на редкость теплая для конца апреля, окна были открыты настежь, в одном из них он и возник.
– Здорово, девки. Чай пьете?
– Пьем. Заходи, – кивнула Сонька.
– А покрепче ничего нет?
– Я тебе сколько раз говорила, не замутняй мозги алкоголем.
– Эх! – крякнул Максимыч, поднялся на крыльцо, разулся, снял кепчонку, пригладил волосы и прошел к столу. – Здорово, Маргарита.
В последнее время только он называл меня исконным именем, за что я его невыносимо уважала. Сонька извлекла из шкафа початую поллитровку, три стопки, нарезала колбасы и провозгласила:
– Давайте за сенокос.
Мы выпили и закусили.
– Маргарита, ты когда приехала? Сегодня?
– Нет, вчера, с «Тарзаном».
– Мимо кладбища шла?
– А где ж еще? – насторожилась я.
– Не заметила ль чего, а?
– На кладбище? – попробовала я удивиться.
– Ох, девки, какие дела творятся, аль не слыхали?
– А от кого нам слыхать-то? – разозлилась Сонька. – В деревне я да ты, пенек старый.
– Грубая ты женщина, Софья Павловна, нет в тебе уважения. А ведь я тебя вот такой помню, на моих глазах росла, еще супруга моя покойная…
– Максимыч, ты чего рассказать-то хотел? – перебила я.
– Про кладбище? Дело такое. – Он собрался с силами и торжественно продолжил: – Вот, девки, до нас дошло, могилы роют.
– Да иди ты! – охнула я.
– Вот те крест. Сегодня ночью иду я, значит, с рыбалки…
– Брось врать, – перебила Сонька. – Комбикорм с дойки воровал.
Максимыч укоризненно покачал головой:
– Ох, Сонька, до чего ж ты баба вреднющая, вот через это тебя и замуж никто не берет…
Тут надо пояснить, что летняя дойка располагалась на равном расстоянии между Куделихой, где мы в настоящий момент обедали, и деревней Зайцево, причем кратчайшая дорога в Зайцево вела мимо кладбища. Максимыч, войдя в преступный сговор со сторожем дойки, крал комбикорм и продавал держателям скотины в Зайцеве, используя в качестве средства транспортировки древний велосипед.
– Доворуешься, черт старый, – злилась Сонька, потому как нам обеим уже ясно стало, кто нас вчера спугнул.
– Что городишь-то? – еще больше насупился Максимыч. – Какой комбикорм? Скотину еще не пригнали.
– Значит, доски свистнул. В прошлом году весь пол в телятнике разобрал, – злорадно ухмыляясь, сообщила Сонька.
– Ты бы, Софья, об этом помалкивала, – проронил Максимыч, деликатно потупясь. – Ладно, Маргарита, – она свой человек, а то ведь кто и взаправду подумает…
– Да надоели вы с вашей дойкой, – перебила я, – про кладбище рассказывай.
– Так не дает ведь, ух, аспидка!
– Рассказывай, – отмахнулась Сонька и еще по стопке налила. Мы выпили, закусили колбаской и уставились на Максимыча.
– Вот, значит, как, – продолжил он, – иду я, велосипедик везу, потому как Сонька права, прихватил я пару досок и отвез в Зайцево, иду, бутылочка у меня, дай, думаю, выпью, ну, для храбрости.
– Покойников боишься, – съязвила Сонька.
– Ну, не боюсь, а все ж таки… В общем, присел я у тропинки, кладбище от меня по левую руку, значит, глядь, сворачивает машина, напрямки к кладбищу, и по-хитрому: огни не горят, и тихо так… остановилась, а я себе думаю: какая такая нужда у людей? Прилег под кустом, жду, что дальше будет. Выходят двое. Здоровенные мужики. Взяли лопаты, через ограду перелезли и давай копать. Тут я понял, эти, как их называют… грабители, одним словом, ну, я не удержался и сказал им пару ласковых. Они быстренько в машину – и уехали.
– Может, это тебе приснилось? – спросила я, заметив некоторое несоответствие рассказа с действительностью, а Сонька головой покачала:
– Чокнулся, пенек старый, а если б эти здоровые мужики да тебе лопатой по голове?
– Я уж и сам потом струхнул…
– А чью могилу раскопали? – спросила я. – Богатый кто похоронен был?
Надо сказать, что кладбище здесь древнее, лично мною был обнаружен надгробный камень, датированный 1778 годом.
– Так ничью, – растерялся Максимыч.
– Как ничью?
– Вот так. Рыли прямо у ограды. На пустом месте то есть.
– Чего-то ты совсем заврался, – нахмурилась Сонька. – На пустом месте кто ж грабит?
– А вот и нет, – обиделся Максимыч, – я ночью-то разглядывать не стал, как эти укатили, велосипед прихватил и домой, а утречком встал и скоренько сбегал – любопытство одолело.
– Ну и что?
– Ничего, вырыта яма. Видно, спугнул я их.
– Да, история, – вздохнула я.
– Вот так, девки, думаю в село идти, сообщить куда следует.
– А чего ж не позвонил.
– Такое дело, думаю, лично надо…
Мы с тоской переглянулись и уставились на Максимыча.
– Ты вот что, – не выдержала Сонька, – ты б помалкивал обо всем этом. Совершенно не твое это дело. Времена нынче такие, свидетели долго не живут. Ну, сообщишь, куда следует, яму свою дурацкую покажешь. Они рукой махнут и уедут, а ты останешься один во всей деревне. Так что помалкивай, и нам зря рассказал, теперь вот ночь не спать.
– Думаешь, Софья, тут опасное что-то?
– Сам посуди…
– Да, дела! – задумался Максимыч.
Чтобы укрепить его здоровую задумчивость, Сонька в подпол спустилась и достала бутылку клюквенной. Мы выпили и закусили. Надо сказать, что Максимыч вдовствовал второй год, и вольная жизнь заметно подорвала его силы. Вот и сейчас, нанеся двойной удар по собственной печени, он заговорил невнятно, а движения, даже незначительные, давались ему с трудом. Мы подхватили его с двух сторон и привычно потащили к родному дому. Было это делом нелегким, хотя Максимыч отличался хилым телосложением, но, как я уже сообщала, жил за рекой, мост через нее отсутствовал, взамен него лежали два бревна. Пройти по ним, бережно поддерживая Максимыча, было почти цирковым номером, но мы помнили, что Сонька росла на его глазах, и это придавало нам силы. Максимыч был лишен обуви и на диван уложен, а я направилась к телефону. На работу я безнадежно опоздала. К счастью, мои трудолюбие и дисциплинированность не подвергались сомнениям, а непосредственный начальник, дева позднебальзаковского возраста, была глупа до святости, так что я не очень беспокоилась. И правильно: вопрос был улажен в две минуты. Мы заспешили домой, где нас ждал покойник.
– Он уже, наверное, попахивает, – предположила Сонька.
– Нет, рано еще. Я где-то читала, что трупное окоченение…
– Да замолчи ты, – разозлилась Сонька и вдруг заскулила: – Пропадем мы, Максимыч проспится, в село кинется. Привезут собак, эксперты там всякие, в один момент найдут. А он у нас в чулане. В органах шутить не любят. – Слово «органы» она произнесла с особым душевным трепетом, чем очень напомнила мою покойную бабушку Эльзу Оттовну Шефлер. У той благоговение перед органами было столь велико, что порой граничило с идиотизмом. К примеру, своего папу Отто бабуля перекрестила в Антона, перегружала свою речь пословицами и поговорками, а за столом громче всех пела русские народные песни. Вот уж кому никогда в голову бы не пришло называть меня Гретхен. Фамилия бабулю беспокоила меньше – предполагалось, что я выйду замуж. Правда, маме это не помогло… Знакомые интонации в Сонькином голосе навели меня на некоторые мысли, и я спросила:
– Сонька, а твой дед точно в гетто погиб?
– Дался тебе дед, лучше подумай, что нам теперь делать.
– Хоронить. Сейчас и займемся, пока Максимыч спит.
– Днем?
– А ты предпочла бы ночью?
– Я в чулан не пойду.
– Ага, – усмехнулась я.
– Все ты, ух, фашистское отродье! От вас одни беды.
– Как бы не так. Если б не твоя родственница Ева, до сих пор жили бы мы в раю, горя не знали и о покойниках не думали. Всё вы, богоизбранные.
– Ева жидовка?
– А то.
– Ну надо же, никогда б не подумала. Гретка, ты умная, скажи, как нам из всего этого выбраться?
– Уже сказала. Похороним его и забудем. Как будто не было.
– Ой, найдут нас менты, – заскулила Сонька, – их не обманешь. У них там разные штучки, я в кино видела, мигом выведут на чистую воду.
– Чего ты завелась? Ну, сообщит Максимыч, ну посмотрят яму и уедут. Пусто в яме.
– Ага, они покопаются и скажут: «Был труп».
– Не было трупа, он там живой лежал. – Хорошо, если они это поймут. А собаки?
– Что собаки?
– Собаку пустят по следу, а она к нашему амбару. А уж как начнут крутить, тут нам и конец.
– Заткнулась бы ты лучше, богоизбранная, без тебя тошно.
– А сколько нам влепят, если его найдут?
Я вздохнула:
– Думаю, много. Не сообщили – раз, труп спрятали – два, следствие в заблуждение ввели – три…
– Какое следствие? – испугалась Сонька.
– Да никакое. Пошли быстрей.
Мысль об уголовной ответственности придала нам необыкновенные силы, мы трудились с огромным энтузиазмом и углубили яму еще на полметра.
– Все, – сказала я, выбираясь из нее, – хватит, а то и меня хоронить придется.
Сонька дышала с трудом, потом вдруг начала трястись.
– Гретка, боюсь я его тащить.
– А в тюрьму не боишься?
– Боюсь.
– Тогда шевелись.
Входить в чулан было страшно.
– Давай попозже, – опять заныла Сонька.
Я впихнула ее туда и сказала сурово:
– Берись за пальто и понесли.
Он, кажется, отяжелел. Мы с трудом вынесли его из дома, а дальше вдоль огорода, картофельного поля – волоком по земле, оставляя заметный след.
– Ой, найдут, – шептала Сонька, – выйду из тюрьмы бабушкой.
Наконец мы дотащились до ямы, стянули с покойника Сонькину скатерть и, стараясь не смотреть на его лицо, столкнули вниз.
– И хороним-то не по-людски, – не унималась подружка, – ты какую-нибудь молитву знаешь?
– Ничего я не знаю, зарывай.
Мы торопливо орудовали лопатами, каждую секунду ожидая появления Максимыча с органами. Косились на пустынную дорогу, но больше всего боялись заглянуть в яму.
Старательно разровняли землю и прикрыли могилу досками. Отошли в сторонку и оценили: вроде бы неплохо.
– С собакой найдут, – тоскливо сказала Сонька.
– Заладила – собака, собака. Пошли.
– Пошли. Есть хочу.
– Придется подождать.
– Это почему, и куда ты меня ведешь?
– На кладбище.
– Зачем?
– Могилу закопаем.
Сонька замерла, я продолжала идти вперед, не обращая на нее внимания. Она догнала меня вприпрыжку и, заглядывая в глаза, спросила:
– Придумала чего?
– Ничего не придумала.
– А зачем закапывать, Греточка?
– Не знаю. Если кого любопытство одолеет, пусть тоже лопатой помашет, как мы.
– Вот ты всегда так. Задумаешь что-то и молчишь, а я не в курсе. Я ведь тоже знать должна.
– Те, что его закопали, вернуться могут.
– Зачем?
– Да откуда я знаю? Памятник поставить. А могила разрыта. Понравится им это?
– Думаю, нет. Для чего-то они ее зарывали.
– Точно. Вот и оставим, как было.
– А Максимыч?
– Пусть доносит органам. Приедут, разроют, а там ничего, ему ж еще и достанется.
– А ведь точно, Гретхен. Я ж знала, ты умная, не дашь пропасть. В тюрьму-то уж больно не хочется.
Мы обошли кладбище и, не заметив ничего подозрительного, принялись за работу. Все приходит с опытом: закончили минут за пятнадцать. И домой заспешили. Труды тяжкие и обильная выпивка свое дело сделали: спать очень хотелось.
Проснулась я оттого, что Сонька трясла меня за плечо.
– Ты чего? – испугалась я.
– Дождь. – И точно, за окном шел дождь, тихо постукивая в распахнутое окно.
– Дождь. Это хорошо, – кивнула я, переворачиваясь на другой бок. Часы показывали одиннадцать, и вставать уже не было смысла.
– Эй, белокурая бестия…
– Ну…
– А дождик-то все следы смоет.
– Точно.
– И собачка после дождя ничего не найдет?
– Не найдет.
– Есть все-таки бог на свете, – обрадовалась Сонька. – Я всегда говорю, должна быть какая-то справедливость. Вот мы, к примеру, старались, выкапывали, хотели человека спасти…
– И влезли в дерьмо по самые уши…
– Да, то есть нет. Я имею в виду, что мы ведь доброе дело сделали, а добрые дела должны учитываться.
– Где?
– Ну, я не знаю… Характер у тебя, Греточка. Начнешь с тобой по-человечески говорить, так ты обязательно все испортишь.
– Я больше не буду. Говори. – Мне было ясно, что это единственный способ отвязаться от подружки и опять уснуть. Сонька развивала свои идеи вселенской справедливости, а я дремала, а потом и вовсе крепко уснула. Правда, ненадолго. Дождь перешел в ливень, в небе загремело, заполыхало, а Сонька принялась выть. Грозы она до смерти боится, утверждает, что в детстве ее молнией ударило, я думаю, даже не один раз.
– Сунь голову под подушку, – посоветовала я. Сонька сунула и при каждом раскате грома тихо скулила. Кого хочешь разжалобит. Я стала ее утешать и по плечу поглаживать. Тут она голову подняла и вдруг стала бледнеть.
– Ты чего? – испугалась я.
– Слышишь?
– Что, гром?
– Нет. В чулане кто-то ходит.
– Да кто там ходит?
– Он…
– Дурища, как он ходить-то может? Мы его у амбара зарыли.
Сонька жутко побледнела и начала креститься, конечно, и на меня страха нагнала.
– Слушай, ненормальная, хочешь, я пойду в чулан, посмотрю? – разозлилась я.
– Не надо, – теперь она еще и заикалась. – Я одна боюсь.
Тут я решила, что в чулане мне делать совершенно нечего, и вроде бы тоже начала бледнеть.
– Бежим к Максимычу, – простонала Сонька.
– Вымокнем до нитки, – усомнилась я, – и гроза.
– Добежим.
Мы накинули на голову старый дождевик и бросились к реке. На другом берегу в серых потоках воды появилась фигура в жутком балахоне. Сонька начала оседать, заваливаясь вправо, но тут Максимыч замахал руками и крикнул:
– Давайте бегом!
Мы перебрались к нему и заспешили в дом.
– А я уж к вам собрался, – сказал он, снимая плащ-палатку. – Гроза-то, а? Беспокоился, как вы там. Софья Павловна грозу уважает.
– Уважаю, – кивнула Сонька. – Согреться бы.
– Самовар горячий.
– А печка? – спросила я.
– С утра топил.
Мы выпили чаю, и я забралась на печь греться. Было тепло и уютно. От покойника мы избавились, дождь все следы смыл, можно забыть эту историю и жить, как раньше. Через час гроза кончилась, я выглянула из-за занавески: Сонька с Максимычем мирно играли в «дурака».
– Девки, подъем! – Я потянулась и открыла глаза. Сонька рядом зашевелилась.
– Который час? – спросила я Максимыча.
– Девять. Засиделись мы вчера с Софьей.
– Кто выиграл?
– Я. Глянь, Маргарита, чего в деревне делается.
– Чего ж в ней такого особенного? – насторожилась я.
– А ты выйди на улицу-то, выйди.
Я вышла на крыльцо и ахнула: деревня вдруг ожила, у каждого дома красовались машины, а у неизвестного музыканта целых три. Мне стало нехорошо при мысли о том, как близко мы были от беды.
– Дачники приехали. В три дома на все лето. Пенсионеры, – довольно заметил Максимыч.
– Теперь тебе что не жить, – кивнула я, – не заскучаешь.
Тут на крыльце возникла Сонька.
– Максимыч, у тебя картошки на посадку не будет?
– Найдем.
– Что это за любовь к сельскому хозяйству? – удивилась я, когда мы шли к дому.
– Ну, не знаю. Дачники должны картошку сажать. Не можем мы здесь жить, ничего не делая.
– А я не здесь. Я домой.
– Ты что? – ужаснулась Сонька. – А Максимыч? А если в органы сообщит?
– И что мы сделаем?
– Будем в курсе. Греточка, нельзя нам никак уезжать. Мы должны держать руки… на этом…
– На ширине плеч, – подсказала я.
– Да… Свинья ты, Гретка. Мы должны знать, что происходит.
– Ясно. Временами облачно. Местами кратковременные осадки.
– Чего?.. Греточка, ты меня послушай. Конечно, я не такая умная, как ты, может быть, я даже совсем неумная…
– Дура, что ли?
– Может, дура, – согласилась Сонька, – но кое-что я понимаю: мы должны все держать под контролем, – нашла она нужную фразу и так обрадовалась, что и я начала радоваться из чувства солидарности: детская радость в глазах дорогой подруги была умилительна.
– Чего ты хочешь? – спросила я.
– Поживем праздники, картошку посадим, за дедом присмотрим, не начудил бы… А если органы, так хоть будем знать. А?
Если Сонька что-то вбивала в голову, это навеки, она всегда твердо стояла на своем, хотя вокруг хватало стульев, чтобы сесть. Я махнула рукой – остаемся.
При всем Сонькином желании сажать картошку после такого ливня было невозможно. Весь день мы валяли дурака. К вечеру, когда заметно подсохло, Максимыч объявился, задумчивый и явно обеспокоенный.
– Ты чего как пришибленный? – поинтересовалась Сонька.
– На кладбище ходил.
– Опять? Чего тебе неймется?
– Как же… любопытно.
– У меня был любопытный знакомый, так на днях схоронили.
– Сонька, закопали ее.
– Кого? – очень натурально испугалась она.
– Ну, яму эту.
– Кто ж ее закопал?
– Откуда мне знать? Пошел сегодня взглянуть, а ее и нет вовсе. А после дождя и место не найдешь, будто корова языком слизнула.
– Ну и что? Нужна тебе яма?
– Как же, Софья, что-то ведь здесь не так.
– Я тебе говорила и еще повторю, помалкивай ты об этом. Далась она тебе.
– Надо бы все-таки сообщить куда следует.
– Сообщи. Яма у него пропала. Была и нету. Засмеют на старости лет. Давай-ка за стол. За картошку денег не взял, так хоть выпьем.
Максимыч не отказался. Часов в десять мы отнесли его на родной диван.
– Ну и что? – съязвила я. – Так и будем человека спаивать?
– А что делать прикажешь? Как бы его от этой глупой мысли избавить? – печалилась Сонька.
Два следующих дня мы сажали картошку и спаивали соседа. Такая щедрость со стороны Соньки кого угодно насторожила бы, но Максимыч, похоже, и подумать не мог, что в голове соседки, которая росла на его глазах, могут завестись черные мысли. Однако, несмотря на систематическое спаивание, забота о появившейся, а затем пропавшей яме его не оставляла. Он упорно вспоминал ее, доводя Соньку до отчаяния. К моей радости, праздники кончились, пора было возвращаться домой.
– Я с тобой, – заявила Сонька.
– А как же лето аристократки?
– Какое лето, когда он возле амбара лежит. Продам к чертям собачьим эту дачу.
– А Максимыч? Не получит поллитровки и в органы кинется.
Сонька заскучала.
– Все равно, одна я здесь не останусь.
Я только вздохнула.
Мы вернулись в город. Привычные дела отвлекли от мыслей о ночном приключении, и я заметно успокоилась. На День Победы я сбежала от Соньки к друзьям в Загорск, и мы неделю не виделись, хотя она звонила с завидной регулярностью. Подруга в эти дни занималась выколачиванием денег с жильцов, снимавших у нее родительскую квартиру, была чрезвычайно деловита и о покойнике даже не заговаривала. Так было до пятницы. В пятницу, выходя с работы, я заметила Соньку. Она вышагивала по тротуару от дверей до угла здания и была явно чем-то взволнована. Я вздохнула и пошла ей навстречу.
– Ну, и чего ты здесь бродишь?
– Тебя жду.
– Могла бы позвонить.
Она отмахнулась и вдруг стала совать мне в лицо газету.
– Вот, полюбуйся!
– Может, ты перестанешь ушами дергать и объяснишь, в чем дело?
– Ты читай, читай. Вот здесь.
Газета была областная. В рубрике «Происшествия» встречались иногда курьезные вещи. Сонька ткнула пальцем в столбик: «Пенсионер К., возвращаясь ночью в родную деревню Куделиху, встретил на местном кладбище двух подозрительных лиц с лопатами. Утром на кладбище им была обнаружена яма, которая еще через день исчезла». Читать дальше я не стала.
– Ну и что?
– Доболтался, старый черт, – волновалась Сонька, – говорила тебе, нельзя его оставлять.
– Не вижу в этой заметке ничего для нас опасного, – зевнула я.
– Ох, Гретка, газеты не только мы читаем. А что, если эта заметка на глаза им попадется?
– Кому им?
– Тем, кто его закопал. А?
Я задумалась, потом пожала плечами:
– Да… Не будут же они раскапывать, это глупо… или будут?
Мы посмотрели друг на друга и зашагали к остановке.
– Гретка, надо на дачу ехать. Посмотреть, что произойдет.
– Ничего не произойдет.
– Хорошо, если так.
– Слушай, давай забудем все это, а?
– Ага. Забудем. Забудешь тут… Едем, на автобус как раз успеем.
На автобус мы успели и вскоре пили чай у Максимыча, он заметку прочитал и остался доволен, чего нельзя было сказать о нас. Чай мы пили минут двадцать, после чего в голове Соньки родилась очередная идея. Ничего не объясняя, она потащила меня в лес, прихватив провизии и полевой бинокль. Шла она очень уверенно и вывела меня на поляну. Я огляделась и за деревьями увидела кладбище, совсем рядом. И развилку дороги, которая с этой стороны хорошо просматривалась.
– Устраивайся, – предложила Сонька.
– Навсегда?
– Как получится.
Я легла на землю, закинула руки за голову и уставилась в небо. Сонька изображала дозорного. Одно радовало: погода стояла летняя. Я извлекла из кармана журнал, но читать желания не было, и я стала приставать к Соньке.
– Вот, к примеру, с чего ты решила, что они приедут сейчас? Может, они уже были, или явятся ночью, или никогда не явятся.
Сонька уставилась на меня зелеными глазищами, поразмышляла.
– Пойдем-ка яму посмотрим. – Я вздохнула и вслед за ней побрела смотреть яму, которая, строго говоря, не была ямой. Мы присели рядышком и принялись разглядывать землю. Место поросло молодой крапивой и выглядело совершенно невинно.
– Как думаешь? – спросила Сонька.
– Если и были, то землю не трогали.
– А можно, не раскапывая, определить, есть покойник или нет?
– Ты меня спрашиваешь?
Мы помолчали и минут через пять вновь заняли боевой пост на поляне. Я легла, а Сонька сидела, поджав ноги и навострив уши, чем очень напоминала дворовую собаку. Я сказала ей об этом, она отмахнулась, и мне стало ясно: своим занятием подружка увлечена чрезвычайно и никакие силы не заставят ее покинуть пост. Оставалось только ждать, когда ей самой все это надоест. Я вздохнула и стала листать журнал. Прошло часа два, мы уже поесть успели, журнал был прочитан, а Сонька стала проявлять явные признаки нетерпения.
– Может, пойдем? – предложила я. – Еще успеем на последний автобус.
Сонька только головой покачала.
– Слушай, земля холодная, – напомнила я, – для моего здоровья вредно так много времени…
Я не успела договорить, послышался шум подъезжающей машины. Мы замерли, уставившись на развилку дороги. В поле зрения возникли красные «Жигули», свернувшие затем в сторону Зайцева.
– Пост объезжают, – пояснила Сонька расстроенно и опять насторожилась. – Слышишь?
– Не-а.
– Да слушай ты.
Я старалась изо всех сил. Точно. Машина. Вскоре мы ее увидели. «Восьмерка» цвета «мокрый асфальт» появилась на дороге и притормозила. Минуту ничего не происходило. Потом машина плавно двинулась к кладбищу и встала как раз возле куста бузины. Сонька сопела, как паровоз.
– Номер запиши, – шепнула она торопливо. Я записала. Любопытство разбирало и меня, я выхватила у Соньки бинокль и уставилась на машину. Стекла тонированы, и определить, что происходит внутри, было невозможно. Дверь машины открылась, и появился мужчина: коренастый, стриженый, на вид лет двадцати семи. Я узнала его сразу, именно он в памятную ночь выступал в роли одного из могильщиков. Он перелез через ограду, присел и так же, как мы, стал рассматривать землю. Сидел на корточках минут пять, не меньше, как видно, о чем-то размышляя, полагаю, о неприятном, потому что хмурился все более озабоченно. Сонька тянула руки к биноклю, и я отдала его ей, все, что хотела, я уже увидела.
– Что я тебе говорила, – бормотала Сонька, – не одни мы газеты читаем.
Между тем мужчина поднялся, сел в машину и уехал.
– Дела… – заметила я. – Однако раскапывать могилу он не стал.
– Подожди, еще не вечер. Дурак он, что ли, днем копать?
– Что ж, думаю, мы можем домой идти.
– Еще бы покараулить.
– Вот и карауль, а мне до смерти надоело. – Я направилась в сторону деревни, Сонька догнала меня и принялась ныть:
– Говоришь, ночью копать будет?
– Ничего этого я не говорила. И вообще, ночью я близко к кладбищу не подойду, у меня на него аллергия.
– Ладно, не злись, – миролюбиво заметила Сонька, чем очень меня насторожила.
Деревня выглядела густонаселенной: слышались детские голоса, музыка, звон ведер у колодца – одним словом, вечер пятницы. Мы прошлись по деревне, «восьмерки» цвета «мокрый асфальт» не наблюдалось.
– Значит, уехал, – констатировала Сонька, – или затаился где-нибудь. Зря ушли с кладбища, самое интересное пропустим.
Тут я начала злиться:
– У тебя возле амбара покойник зарыт, может, хватит приключений и не стоит искать новых? Забыла, как зубами лязгала? Или хочешь присоединиться к тому, что у амбара?
Сонька не захотела. И правильно. Я решила подвести черту:
– Завтра едем в город и больше об этой истории не говорим. Поняла?
– Так ведь как же, Греточка…
– Все. И заткнись.
Мы вошли в дом, и Соньке пришлось заткнуться, потому что сели ужинать. Чего-чего, а поесть она любит. Правда, вид у нее был кислый, я почувствовала себя виноватой и принялась объяснять, почему нам от этой истории лучше держаться подальше. Сонька обреченно кивала и продолжала ощущать себя несчастной.
– Значит, спать ложимся? – детским голоском спросила она.
– Отчего ж, посмотрим телевизор. – Мы сели возле телевизора. Сонька ерзала и смотрела на меня со значением.
– Греточка…
– Заткнись.
– Не любишь ты меня…
– Я тебя обожаю.
– И ничего не хочешь для меня сделать.
– Для тебя все, что угодно.
– Ну, например…
– Убить моего любимого паука в ванной.
– Свинья! – прорычала Сонька и удалилась спать. Я поздравила себя с тем, что у меня твердый характер, и отправилась вслед за ней.
Утром мы проспали первый автобус, следующий был к обеду, и я занялась цветами в палисаднике. Тут кое-что привлекло мое внимание: у Максимыча горел свет, это в десять-то утра. «Вчера набрался где-нибудь и до сих пор спит», – решила я и продолжала копание в земле, но беспокойство не отпускало, более того, я вдруг начала нервничать и то и дело поглядывать на его окна. Свет все горел.
– Сонька! – крикнула я. Она появилась из огорода и спросила угрюмо:
– Чего?
– У Максимыча свет до сих пор горит.
– И что? – Тут Сонька как-то странно дернулась и уставилась на меня. Видно было, что она предельно напугана.
– О господи! – пролепетала подруга и потом бросила: – Бежим!
Дверь была приоткрыта, свет горел в передней и на кухне. На столе – поллитровка, пустой стакан и миска с капустой. Мы походили, покричали, у соседей поспрашивали – безрезультатно.
– Вот черт старый, напугал, – сказала Сонька, но облегчения в ее голосе не слышалось. Подошло время обеда, Максимыч не появлялся.
– Может, он в Зайцево ушел? – предположила Сонька. – У него там родня.
В город мы не поехали: надо было убедиться, что с Максимычем ничего не случилось.
По телевизору шли «Вести», когда в окно забарабанила соседка и крикнула:
– Соня, Соня, беда! – Мы выскочили на крыльцо. – Максимыча нашли, в реке утонул, за корягу зацепился.
Мы разом побледнели и уставились друг на дружку. Сонька побежала к реке, где уже весь народ собрался, а я осталась на крыльце. Из села приехала милиция, труп забрали. Я была уверена, вывод будет примерно такой: несчастный случай, был пьян, возвращался домой и упал в реку. Так оно и вышло. Я с нетерпением ждала Соньку, а когда она вернулась, сказала:
– Пошли.
– Куда?
– На кладбище.
Издалека могила выглядела вполне зеленой и нетронутой, но вблизи невооруженным глазом было видно: недавно ее кто-то раскапывал. Дерн аккуратно положен на место, но рядом, на молодой крапиве, осталась земля, которую не смогли смести полностью.
– Вот сюда землю бросали, – сообщила Сонька, ползая на четвереньках с видом заправского следопыта. – Так я и думала, надо было здесь сидеть и его дожидаться.
– А зачем? – попробовала я внести ясность. – Мы ведь и так знаем, кто это. Парень на «восьмерке» цвета «мокрый асфальт», и номер записан. Теперь он в курсе, что трупа здесь нет, а Максимыч, возможно, сказал, что его и той ночью не было. И этот тип будет решать загадку, «куда делся труп». Кстати, он-то знает, что хоронили они еще живого.
– Ты думаешь…
– Я думаю, он вполне допускает мысль, что покойник теперь и не покойник вовсе.
– Здорово, – озадачилась Сонька, – а для нас это хорошо или плохо?
– Спроси что-нибудь полегче. Мне кажется, у него два варианта: чудесному спасению из могилы неизвестный обязан либо людям, случайно проезжавшим мимо, либо местным. А в деревне в ту ночь, кроме Максимыча, были только мы с тобой. И я как раз приехала с «Тарзаном».
– Мамочка моя, как все просто! – ахнула Сонька. – Слушай, может, нам повезет и он не такой умный, как ты. – Боюсь, ему очень нужен труп, и пока он его не получит, не успокоится.
– Где ж он его искать будет? По всей округе землю рыть?
– Для него он живой. И здесь, пожалуй, тоже два варианта: если «покойник» был без сознания, его отправят в больницу, если в сознании, то смог объяснить, что в больницу ему нельзя, и сейчас где-то отлеживается. Хотя может быть и третий вариант, но на это моей фантазии не хватает.
– Греточка, ты не злись, но я уже ничего не понимаю. Чего нам-то ждать?
– Скорее всего он уже обзвонил больницы в округе и знает: нужный ему человек туда не поступал, если поступал кто-то похожий, значит, навестил больного. У него ведь целый день был на это. Ну а если Максимыч о нас сказал, значит, навестит и нас.
– Я не хочу, – жалко охнула Сонька.
– А я прямо умираю от хотения.
– И последний автобус мы уже пропустили, – простонала она.
– Пойдем к Герасимовым ночевать, только подготовимся.
Мы подготовились: на всех дверях в доме прикрепили волоски. Соньке это занятие так понравилось, что мне пришлось вмешаться, чтобы она у себя все волосы не вырвала. Мы отправились к соседям, объяснив свое вторжение страхом перед утопленником. Речь, конечно, зашла о нем.
– Вечером он утонул, – рассказывала Алла Ивановна с энтузиазмом. – Я его как раз видела, когда этот парень пришел.
– Какой парень? – спросила я.
– Да… – она рукой махнула, – спрашивал, продается ли у нас дом, в деревне то есть.
– И что?
– Ничего. Говорю, опоздали, три дома продавались, да уже проданы. Он еще засмеялся, говорит, может, к лучшему, у вас, мол, тут на кладбище мистика какая-то. И газету показал. А я ему: вон она, наша мистика, и на Максимыча киваю, он как раз из огорода шел.
Мы с Сонькой переглянулись: сомнений не оставалось, Максимыч убит, и виноваты в этом, вольно или невольно, мы.
Утром мы вернулись к себе и обследовали двери: в гостях у нас кто-то побывал, основательно пройдясь по всему дому. Оставалось только надеяться, что ничего интересного он не нашел. Нам совершенно не хотелось отправиться вслед за Максимычем. Да, тот у амбара явно любил компанию и потянул за собой других. Даже думать не хотелось, кто следующий?
Следующими будем мы. Это я поняла, как только Сонька возникла в понедельник в моей квартире. У меня весь день было ужасное предчувствие, а тут ввалилась Сонька, и на ней, как говорится, лица не было.
– Ты чего дохлая такая? – спросила я.
– Славка, чтоб ему пропасть…
Я облегченно вздохнула.
– Пошли в кухню, чай пить с вареньем. Черная смородина. Будешь?
