Полина Рей
Триггер
Стаскиваю кроссовки и заглядываю в приоткрытую дверь, ведущую в спальню. Настя лежит, раскинув руки, укрытая до пояса пледом, и спит. Давно такой умиротворённой её не видел, а в последнее время у нас вообще со сном проблемы. Хоть и не плачет, не шумит, не носится ночью, но знаю, что спит мало.
– Пойдём в кухню, – шепчет Катя, осторожно закрывая за мной дверь. – Кофе выпьем.
Я рядом с ней вообще с логикой дружить перестаю и то, на что настроен был железобетонно, вдруг начинает казаться неважным. Ненужным. Неправильным. Иначе никак объяснить не могу, что вместо того, чтобы забрать дочь и уехать, я прохожу следом за Катей и присаживаюсь на край барного стула.
Она начинает возиться с кофемашиной. Всё делает быстро, хотя в движениях заметна нервозность. Наблюдаю за ней – могу себе позволить, особенно сейчас, когда между нами молчание. Наконец ставит передо мной чашку эспрессо. Странно, а я ведь не говорил, что предпочитаю именно его. Сама устраивается напротив, отпивает глоток своего кофе. На меня старается не смотреть.
Нас разделяют только барная стойка и тишина. А меня оглушает вовсе не она, а накрывшее с головой ощущение какой-то безмятежности и спокойствия. Только слышу, как тикают стрелки на часах. И так хорошо становится, будто вернулся туда, откуда ушёл много лет назад – домой.
– Чего Наська тебе поведала? – тихо интересуюсь, принимаясь за кофе.
– Да ничего. В основном про свинку болтала. Одежду ей сшить хочет.
Катя улыбается шире, прячет улыбку за новым глотком, и я тоже не выдерживаю и усмехаюсь.
– И всё?
Улыбка сходит с лица Кати, она смотрит на меня серьёзно. И мне почему-то не по себе.
– Про маму ещё говорила. Ты не переживай, она нас не спутала. Просто называет меня «другой» мамой.
Мда, легко сказать «не переживай». Только что теперь со всей этой хренью делать – не представляю. Всё же ясно как дважды-два, почему тогда я вообще себе позволяю какими-то вопросами задаваться?
– Вообще мне неудобно перед тобой. И перед Вадимом тоже. Сам не знаю, чего в Наську вселилось вдруг.
При упоминании имени Вадима Катя вздрагивает, но тут же быстро берёт себя в руки. Я цепко слежу за ней – за каждым её жестом и взглядом. За каждым оттенком эмоций.
– Да ничего страшного. Наоборот, мне приятно с ней время было провести.
– Угу.
Мы молчим некоторое время, я так и продолжаю пить кофе и слушать тишину, сидящая напротив Катя молчит. И кажется, так можно сидеть вечность, по крайней мере, мне до какого-то слепящего отчаяния нужно продлить эти мгновения.
– Ладно, я Настю сейчас заберу и мы домой поедем. Спасибо за всё.
В противовес того, что желаю сделать на самом деле, поднимаюсь из-за стойки и вижу в глазах Кати то, что выбивает почву из-под ног. Даже дыхание задерживаю, когда понимаю, что это растерянность, такая острая, будто её накрыло смертельным страхом.
– Может до утра оставишь? А я утром её к тебе привезу, куда скажешь, – выдавливает она из себя.
И мне очень хочется сделать то, что она просит. И самому остаться тоже хочется. Сидеть вот так часами, говорить ни о чём или просто молчать, но я снова, мать его, делаю совершенно противоположное. Ведь мне нужно всё это прекратить. В эту самую минуту.
– Нет. Я забираю её сейчас и мы едем домой.
Выхожу из кухни быстро, будто боюсь, что вся моя псевдо-уверенность в том, что поступаю правильно, полетит к чертям, если я останусь рядом с Катей хоть на минуту. Настю поднимаю на руки, и она сквозь сон вцепляется в мою футболку. Теперь быстро обуться и уйти – это будет самым разумным.
Катя распахивает передо мной дверь, я стараюсь не смотреть на Персидскую, хватает и того, что перед мысленным взором – её глаза, полные растерянности.
– Спасибо, – произношу тихо, выходя из квартиры. И снова – к лестнице, чтобы не стоять и не ждать чёртов лифт. Только от этого ни хрена не легче.
Раз, два, три… десять ступеней. И на каждой – затылком чувствую взгляд Кати, которая смотрит с лестничной клетки в проём на то, как я ухожу.
***
Долго стою у окна на лестничной клетке и смотрю на закат. Илья уехал минут десять назад. Я не знаю, зачем это делала, но наблюдала за тем, как он выходит из подъезда, как укладывает спящую Настю на заднее сидение в машине, как садится за руль. Не сразу отъезжает, будто бы ему нужна пауза решить уедет он или останется.
Усмехаюсь своим мыслям. Если он о чём-то и думал, сидя за рулём пару минут, то совсем не об этом. А я… я в таком раздрае, что сложно что-то понять. Чего внутри больше – сожаления; радости от того, что познакомилась с чудесной девочкой Настей, потребность в которой стала такой большой за какие-то считанные часы; желания, чтобы эта ночь прошла, и я смогла бы набрать номер Ильи и попросить привезти ко мне дочь ещё раз – не знаю. Но чувствую, что уже не смогу без этого ребёнка, который так просто и легко стал называть меня мамой.
Сразу после того, как посмотрели сегодня мультики, пока ждали её отца, задремали в обнимку на диване. Сначала уснула Настя, а я ещё несколько минут лежала и делала то, что обычно делают мамы со своими детьми – вдыхала аромат её волос, гладила по голове, нашёптывала какие-то глупости, чтобы только её сон был спокойным. И впервые за тридцать девять лет своей жизни поняла, что это такое – когда рядом с тобой ребёнок. Не чужой, а твой. Хоть ты совсем не его биологическая мать.
Но эта огромная потребность в нём… её не спутать ни с чем. Оттого так остро полоснуло по сердцу законное желание Ильи забрать Настю. Оттого такой же острой была необходимость просить его о возможности снова увидеться с малышкой.
Возвращаюсь в квартиру, и тут же натыкаюсь взглядом на забытого поросёнка, который так и сидит там, где его устроила Настя на просмотр мультиков – в одном из кресел в спальне. От этого в груди рождается такое острое ликование, что хочется смеяться. Вот и повод снова увидеть девочку – розовая мохнатая Катя. Но улыбка быстро гаснет, стоит только найти глазами документы от Вадима, что я так и оставила брошенными на обувницу, когда только поднялись в квартиру с Ильёй и Настей.
Теперь на смену ликованию приходит тревога. Она сжимает сердце ледяными пальцами, понуждая его стучать в рваном темпе. Даже кажется, могу захлебнуться следующим вдохом.
Уже примерно понимаю, что именно в этой папке, но одно дело осознавать, что твоей жизни, длиною в двадцать лет, конец, и совсем другое – держать доказательство этого в руках. В спальню вхожу, прихватив с собой папку. Поросёнка сажаю на колени, а сама – занимаю его место в кресле. И застываю, почти не шевелясь, потому что мне отчаянно, до боли нужна эта передышка. Как будто стою возле края пропасти, понимаю, что вынуждена спрыгнуть и разбиться, но оттягиваю неизбежное. Словно это даст мне возможность так и остаться наверху.
Это когда всё хорошо, мы думаем, что едва ли не всесильны. Что сможем удержать счастье в руках, а если вдруг случится так, что предаст самый близкий, гордо удалимся, потому что тот, кто может растоптать нас, прожив бок о бок десятилетия, не заслуживает ни слезинки. На деле же всё совсем иначе. Куда бы ни пошёл, что бы ни делал, кажется, ты каждую секунду своего времени собираешь себя по кусочкам раз за разом. А от боли, что поселяется где-то так глубоко внутри, что её оттуда не выцарапать и не вырвать, задыхаешься, как под водой. Даже ощущения схожи – лёгкие кажутся наполненными чем-то тягучим, распирающим их изнутри.
Вздохнув, всё же открываю папку, и с губ слетает горестный стон. Поросёнка сжимаю до боли в костяшках пальцев. Передо мной – равнодушные белые листы с буквами, от которых перед глазами появляются чёрные точки. Вадим не просто подал на развод, он хочет ещё и отсудить у меня половину квартиры.
Именно отсудить, потому что знает – я не отдам её по собственной воле никогда. Изыщу средства, оплачу его часть, но не отдам. Что он вообще себе думает? Что мы будем жить здесь втроём? Я и его чёртова Майя станем встречать его с работы с распростёртыми объятиями, кормить ужином, а перед сном – смотреть все вместе телевизор в гостиной? Ах, это уже не будет гостиной – а скорее всего, их спальней. А вся квартира превратится в коммуналку.
Теперь отчаяние и боль – смешаны со злостью, такой острой, что уже задыхаюсь от неё. Но, что странно, это удушье придаёт сил. Здесь каждая вещь была куплена мною или – реже – Вадимом. Я столько времени убила на то, чтобы обставить всё с любовью, листала бесконечные каталоги, подгадывала время распродаж. Я не отдам ни метра этой квартиры, что бы ни случилось.
В эту ночь почти не сплю. То расхаживаю по спальне, так и не выпуская свинку из рук, то составляю план предстоящих действий. Если Вадиму мало того, что он сделал, значит, пора перестать раскисать и отвоевать, выцарапать, выгрызть то, что принадлежит мне по праву.
Теперь главное дотерпеть до утра, привести себя в порядок и ехать к мужу на работу. К бывшему мужу, точнее. Потому что после этого он точно станет таковым, даже если приползёт обратно на
коленях.
В приёмной меня просят подождать, так как Вадим ещё не приехал, что странно, ибо у мужа был пунктик – он ненавидел опаздывать. Это вообще, в его понимании, было худшим, что могло с ним случиться. Наверное, меняются не только люди, но и их укоренившиеся привычки.
Поросёнка я прихватила с собой – положила в сумку в надежде на то, что мне удастся увидеть Илью. И сейчас, когда прохаживалась вдоль дивана, стоящего возле окна, мне в голову лезли неуместные мысли. Даже, скорее, ощущения. Они странным образом будоражили кровь.
Сюда каждое утро приходил Илья. Занимался здесь делами, возможно, привозил Настю. Возможно, она сидела вот на этом самом диване, играла со своей Катей и требовала у папы отвезти её в зоопарк.
От этих мыслей на лице, сама по себе, появляется улыбка. Поэтому слова Вадима, обращённые ко мне, встречаю почти что радостно. Только повод совсем не связан с тем, что лицезрею перед собой бывшего мужа.
– А! Всё же приехала. Идём.
Он распахивает передо мной дверь в свой кабинет и пропускает вперёд. Никаких приветствий, ничего. Даже чужие друг другу люди перебрасываются официальными словами, но этот знакомый незнакомец предпочитает идти другим путём.
В его кабинете всё точно такое же, что и в последний раз, когда я здесь была. За исключением одного – на столе вместо моей фотографии стоит фото Майи. Вроде вполне банально до тошноты, да и ожидаемо, в принципе, но снова бьёт по нервам.
– Приехала, – говорю, пытаясь взять себя в руки.
Смотрю за тем, как Вадик садится за рабочий стол, указывает мне на кресло напротив кивком головы. Столько всего родного в этом человеке – в каждом жесте, в каждом движении. Даже когда понимаешь, что твой муж – скотина – никуда воспоминания о том, как он говорит, как улыбается, как задумчиво хмурится, не деваются. По крайней мере, у нормальных людей, которые неспособны поставить финальную точку одним росчерком на безразличной ко всему бумаге.
– Я получила твою… посылку. И у меня вопросы.
– Какие?
– Это… шутка такая, я надеюсь?
– Ты о бумагах? Никаких шуток. По закону я имею право на половину квартиры.
– Всё верно. И я готова тебе выплатить компенсацию.
– Мне не нужна компенсация. Мне нужно место, где я буду жить.
Эти слова снова – как удар по самому больному. Даже глаза закрываю, чтобы только не слышать, не слушать и не воспринимать. Глупо уточнять, с кем он собирается поселиться в нашей квартире. Всё и так яснее ясного.
– Как ты себе это представляешь? Мы что, будем жить втроём?
– На крайний случай. Если хочешь, определим право пользования квартирой.
Нет, это невыносимо. Вот это всё. И больно до сих пор, только теперь боль стала ещё объёмнее – притупилась, но стала больше. С ней можно существовать, и наверное, это самое страшное. Если боль непереносима – мозг просто отключает способность её воспринимать, а если вот так, как сейчас…
– Вадь… ну что ты делаешь, скажи? – Подаюсь к нему и пытаюсь поймать взгляд, который Вадим отводит. – Ведь это же наш с тобой дом. Наш. Даже если мы сейчас с тобой не вместе. И больше никогда не будем. Но там ведь всё твоё и моё.
Последнее, чего желала – выглядеть униженной перед Вадимом. Почему же сейчас чувствую себя именно так? Просящей? Почему простой человеческий разговор между близкими людьми вдруг превратился в унизительную мольбу с моей стороны?
– Ты права, Катя. Это квартира твоя и моя. И если ты это понимаешь тоже, то мы можем обойтись без суда.
– Я не об этом… Я о годах, которые мы там провели. Рядом. Только ты и я. Как ты себе представляешь жизнь там сейчас? Со мной и с… Майей?
– Люди так живут, ничего страшного. Когда мы утрясём финансовые вопросы и сможем купить что-то более приличное, я продам свою долю. Тебе, если ты ещё не передумаешь.
На его лице появляется улыбка. Наверное, дружелюбная, хотя мне она кажется уродливой, искажающей черты Вадима и превращающей их в подобие восковой маски. Она – как жестокая насмешка над той, кого он пытается добить и считает, что у него это отлично получилось сделать. И наверное, он прав.
У меня больше нет ни сил, ни желания обсуждать, пытаться достучаться и вновь увидеть того мужчину, рядом с которым прожила половину жизни.
– Хорошо. Значит, встретимся в суде, – киваю я, поднимаясь из кресла и забирая подрагивающими руками сумку с поросёнком.
– Окей, раз так. Советую найти приличного адвоката.
Он тоже встаёт из-за стола, провожает меня до двери. Я стараюсь не думать ни о чём, прежде всего о необходимости прямо сейчас начать подыскивать себе сведущего в этих делах человека. Наверное, глупо, но я просто обязана остановиться, чтобы снова сделать глоток спасительного кислорода.
Когда оказываюсь в приёмной, случается сразу несколько происшествий: с противоположной стороны в неё заходит Илья, на лице которого при виде меня появляется улыбка. Она тут же гаснет, словно он вдруг опомнился. А следом, отстранив рукой папу, вбегает Настя, которая мчится ко мне с радостным воплем:
– Мамочка! Наконец-то!
Снова вцепляется в ноги, и я прижимаю ребёнка к себе. Мы застываем так на несколько бесконечных секунд. Позади – Вадим, взгляд которого чувствую затылком, перед нами – Илья, по выражению лица которого сложно что-либо сказать. И мы с Настей, обе до боли счастливые от того, что снова вместе. Даже если ненадолго.
***
Меня будит протяжный то ли стон, то ли вой. Без труда распознаю в нём ревущую дочь. Вот именно ревущую – белугой, тревожной сиреной, медведем – можно сходу придумать сколько угодно эпитетов. Особенно если ты только что крепко спал, особенно если на часах всего лишь…
– Пять утра! Матерь божья, Настя! Ты в своём уме?
– Ты обещал не ругаться!
Дочь стоит прямо напротив меня и делает вид, что плачет. Я уже научился распознавать, когда ей действительно хреново, а когда она творит то же, что сейчас. Пытается обратить на себя внимание. Закрываю глаза и взываю к своей выдержке, которая в этот прекрасный ранний час держится на волоске.
– Я не ругаюсь, и мы ложимся спать дальше. Где твой поросёнок?
– Мы его забыли!
– Где?
– У мамы.
Да ежа мне в рот…
– Так, во-первых, мама тоже ещё спит. Это раз. Два – спим и мы. Поросёнка заберём позже.
– Когда?
– Утром. Но не настолько ранним.
Странно, но Настя вдруг слушается, обегает кровать и юркает под одеяло рядом со мной. Мы раньше часто спали вот так, вместе, когда Тани не стало.
– Хорошо, я буду ждать. Когда она проснётся?
– Кто?
– Мама.
Так и хочется сказать всё, что думаю по этому поводу. Выпалить здесь и сейчас, без прикрас. Вернее, с ними – в виде отборного русского. Но она такая маленькая… моя Наська. И ей так нужно верить, что у неё снова появилась мать.
– В девять часов. Нет, даже в десять. А теперь спи! Проснёмся и поедем за твоим хрюнделем.
Меня рубит снова – быстро, чего давно не случалось. Как будто кто-то отключает внешний мир, и я проваливаюсь в сон.
Снится море – лазурное, чистое, крики чаек, солнце над водой. И я один. И мне – хорошо. Ровно до тех пор, пока не понимаю, что рядом мерно стучит что-то. Распахиваю глаза – перед ними нога Насти. Дочь положила её на вторую ногу и качает ею, да ещё и с такой силой, что матрас под нами пружинит.
– На-асть…
– Да? Ещё разве не десять?
Открываю глаза и смотрю на часы. Без десяти шесть.
– Нет. И клянусь, если ты не угомонишься и не дашь мне доспать, мы вообще никуда сегодня не поедем.
Она снова замолкает, но лишь для того, чтобы через пару минут всё повторилось с точностью до каждого движения. Хватают мельтешащую в нескольких сантиметрах от лица крохотную ступню, прижимаю к матрасу и почти рычу:
– Предупреждаю последний раз…
В глазах дочери сначала появляются слёзы, которые, впрочем, быстро сменяются прищуром. И откуда только набралась этого?
– Хорошо, – тихо произносит Настя, и я снова проваливаюсь в сон.
До десяти утра, конечно, доспать не удаётся, зато до восьми – вполне. Не знаю, чем всё это время занята Настя, но мне не мешает, а это значит, у меня есть возможность отдохнуть хоть немного. Когда встаю и иду в ванную, по пути заглядываю в кухню, где на столе красуется бутерброд, заботливо приготовленный дочерью. Сама она уснула на маленьком диванчике, так и не доев свой. Помимо воли расплываюсь в улыбке. Сегодня точно придётся снова ехать к Кате, лишь бы только она не выставила за порог сходу, потому что на это у неё есть все основания.
От воспоминаний о ней нутро начинает как-то ныть – не болезненно, а очень даже наоборот. Дерьмово это. И совсем не хочется испытывать того, что испытываю. И задаваться вопросами на тему – что было бы, если..? – тоже не хочется.
Когда выхожу из душа и тихонько готовлю себе кофе, просыпается Настя, смотрит на меня осоловевшими глазами и первое, что произносит:
– Уже десять?
– Нет, девятый час. Может, поспишь ещё?
– Нет. Я уже поела, пойду одеваться.
Она убегает, быстро шлёпая по полу босыми ногами, а я принимаюсь за бутерброд. И снова не могу избавиться от царапающего изнутри ощущения, и от улыбки, даже когда пытаюсь прожевать подсохший сыр.
Через двадцать минут выясняется, что мне нужно сначала заехать в офис, где я проторчу неизвестно сколько времени, потому что у Вадима ко мне дело. Значит, или нужно вызванивать бабушку Насти или брать ребёнка с собой, чего мне совершенно не хочется делать.
Дочь начинает возиться в прихожей, очевидно, уже натягивает сандалики, чтобы стоять под дверью, капая мне на нервы, пока я буду одеваться.
– На-а-асть! Погоди обуваться. К маме поедем вечером.
Слово «мама» удаётся произнести очень даже спокойно, хоть внутри всё переворачивается. Но когда мои тараканы пересекаются с потребностями дочери, первых вполне можно услать в пешее эротическое.
– Почему?
Снова в голосе слышна готовность реветь, хотя, надо отдать Насте должное, она старается сдержаться.
– Потому что сейчас у папы дела. И я закину тебя бабушке. Потом заберу и поедем к маме.
Говорить стараюсь с преувеличенным оптимизмом, от которого самому тошно – настолько неправдоподобно он звучит. Личико дочери кривится, но она заявляет упрямо:
– Я с тобой. Я буду вести себя тихо.
Да твою ж… Как же меня выворачивает от такого. Потому что ни черта не выходит быть хорошим отцом. И дело совсем не в Насте – это у меня напрочь не получается создать для дочери условия, какие есть у других детей. Она постоянно на каком-то нервяке, цепляется за меня, даёт обещания… Она ведь ни фига не обязана вести себя тихо, если недо-папаша протаскал её несколько часов в машине по жаре, холоду, снегу и зною. Не долж-на!
– Насть… малыш, послушай. У бабушки будет хорошо – там мультики, обед. Погулять сходите, а вечером я за тобой приеду и сразу к маме. Окей?
– Окей, – вздыхает Настя и плюхается на пол возле двери, чтобы ждать, пока я оденусь.
В офис часом позже я вхожу в компании дочери, уже нимало не удивляясь тому, что мне всё же пришлось вернуться обратно к тёще и забрать Настю, которая первым делом, естественно, устроила бабушке концерт. На первые звонки я пытался не реагировать, но когда тёща заявила, что к вечеру такими темпами её заберут в психушку, а Настю – в детдом, сорвался и помчался обратно.
Нет, я не злился. Почти. Наверное, начал привыкать.
Когда вхожу в приёмную, чтобы идти в кабинет Вадима, уже чую опой, что сейчас что-то случится. И точно – сначала вижу Катю, которая впервые за то время, что я здесь работаю, приехала к мужу. Улыбаюсь, как идиот, одёргиваю себя, чтобы не лыбиться. Тем более и повод охренеть находится в виде Насти, которая несётся к Персидской с криком:
– Мамочка!
Застываю взглядом на Вадиме, стоящем напротив. Уже вижу по его глазам, что нас ждёт за*бись какая интересная беседа. А Наська… она счастлива. Что-то лопочет – то про поросёнка, то про то, как она успела соскучиться, потому буквально заставила меня сегодня взять её с собой. М-да…
К вам приехал ревизор.
Немая сцена. Занавес.
***
Я чувствую, как сердце бьётся где-то в горле, и не могу выдавить из себя ни звука. И только ощущение того, как к ногам прижимается Настя, придаёт сил. Мне впервые настолько страшно за кого-то. Страшно, что сейчас Вадим может выдать какую-нибудь уничижительную фразу, и Настя решит, что больше не хочет считать меня своей мамой.
– Персидская… а ты когда успела потомством обзавестись, да ещё и от моего зама? – звучит голос мужа, в котором сквозят нотки издёвки. Но ответить не успеваю – Илья встаёт перед нами лицом к лицу с Вадимом и твёрдо произносит:
– Не сейчас.
И теперь уже впервые чувствую себя настолько защищённой. Чего не было раньше никогда. У меня нет сил оставаться здесь и дальше, хотя, наверное, нужно бы. Что будет происходить между Ильёй и Вадимом даже представлять не хочу. Но мне так нужно побыть слабой… хотя бы сейчас.
– Мы с Настей ко мне на работу съездим, хорошо? – выдавливаю из себя в спину Илье, и он, быстро обернувшись, кивает.
– Только скинь мне адрес, я заеду за вами как улажу дела.
Настя уже притопывает от нетерпения, и я хватаю её за руку и почти что сбегаю с «поля боя». Выдохнуть удаётся только когда подходим к машине, постоянно кажется, что Вадим отправится за нами и сделает что-то ребёнку.
– Ох… у меня же нет детского кресла, – шепчу, когда Настя забирается на заднее сидение.
– Папа меня просто ремнём пристёгивает.
В её глазах на мгновение мелькает испуг, наверное, это зеркальное отражение того, что чувствую я сама. Окей… значит, просто ремнём, но по дороге заедем и купим детское кресло. Даже два детских кресла, второе из которых я отдам Илье. Это – словно подтверждение того, что Настя реальна и будет присутствовать в моей жизни и дальше. Что мы будем куда-нибудь ездить с ней вдвоём – например, поесть мороженого. Или в гости. Или в детский магазин, где я куплю ей обновки или игрушки. От этих мыслей становится легче дышать, а когда всё же трогаемся с места и отъезжаем от офиса, облегчение становится острым, почти что болезненным.
– Куда мы едем? – с интересом спрашивает Настя, глядя в окно.
– Как я и сказала – ко мне на работу. Будем шить Кате одежду.
– А Катя с тобой?
– Да. В сумке. Отдам, когда доберёмся.
Смотрю на Настю в зеркало заднего вида, и сама испытываю то, что отражается на лице девочки – радость, которую трудно выразить словами. Она у нас одна на двоих, и я хочу, чтобы этот день стал хоть немного светлее для нас обеих.
– Да ты, мать, хитра! Сразу готового ребёнка где-то добыла, – восклицает Тамара, моя младшая сестра, когда добираемся до мастерской. Тома величает её не иначе как дизайнерская студия, хотя у нас не сказать, что слишком много заказов в последнее время, и в основном мы используем помещение для творчества. Я – изготавливаю бронзовые скульптуры, Тома – рисует.
Насте Тамара нравится сразу – это видно по тому, как девочка доверчиво забирается к ней на колени, когда садимся пить кофе, и как рассказывает о поросёнке, которому мы приехали пошить одежду. А я ловлю раз за разом вопросительно-удивлённый взгляд сестры, в ответ на который уже устала пожимать плечами, и понимаю, что когда останемся одни, меня ждёт допрос с пристрастием.
– Ладно, сейчас мы сходим к Лиле, я попрошу заняться одёжкой. Если у неё нет никого, то она может сразу что-нибудь и скроит. А потом вернусь и мы с тобой поболтаем.
Одарив меня напоследок ещё одним взглядом, в котором ясно читается, что терпение Тамары почти иссякло, они с Настей уходят в соседнее помещение, в котором располагается ателье. А я остаюсь наедине со своими мыслями.
Гоню от себя настойчивое желание позвонить Илье. Потому что снова страшно. Например, услышать, чтобы я возвращала Настю немедленно, и причина совсем неважна. Я вообще холодею от мысли, что он может запретить нам видеться. О том, что у них там могло произойти с Вадимом, стараюсь не думать. Лишь бы только не окончилось потасовкой, хотя, это очень сомнительно. Максимум, на что способен муж, – нахамить или выдать пару шуточек.
– Так. У меня голова кругом, – признаётся Тамара, вернувшись из ателье и поясняет в ответ на мой тревожный взгляд: – Оставила Настю с Лилей. Там дочка её пришла. Если что, Лилька наберёт тебя или меня.
Она вскидывает брови и, не дождавшись от меня ни слова, командует:
– Рассказывай!
– О чём?
– Обо всём. Что это за чудо? Почему она тебя мамой называет? Где её… папа? Ты от него её родила тайно и мне ничего не сказала?
В голосе Томы сквозит веселье, а вот мне совсем не до него. Понимаю, насколько всё это странно.
– Её папа работает с Вадимом. Он привёз мне на днях документы на развод, с ним была Настя. Её мама умерла некоторое время назад. Ну и девочка решила, что я её новая мама.
Усмехаюсь, когда произношу эти слова, больши похожие на рапорт. В глазах Тамары – такое неподдельное изумление, переходящее в ошарашенность, что меня начинает разбирать нервный смех.
– Так. Погоди. Дай я выдохну. Ты разводишься с Вадимом?
– А ты думала, его уход к другой может окончиться чем-то иным?
– По правде говоря, да. Ты только не дуйся, но я уже начала подозревать, что… если этот козёл придёт к тебе и скажет, что возвращается, ты примешь его с распростёртыми объятиями.
Она озвучивает то, что мне и самой пришло в голову не далее как сегодня утром, когда осознала, что именно содержится в тех чёртовых бумагах. Если бы не Настя, наверное, я бы не была сейчас так уверена в том, что к слову «муж» относительно Вадима теперь применим эпитет «бывший». Потому что готова была простить. Даже понимая всю чудовищность той боли, которую он мне причинил.
– Нет. Это дело решённое.
Делаю паузу, прежде чем поделиться остальными новостями. Потому что не знаю, стоит ли о них говорить с Томой. По крайней мере, до того момента, когда я утрясу все дела с адвокатом. Она у меня дама решительная, неизвестно, что может выкинуть, когда дело касается её семьи.
– И он хочет отсудить у меня половину квартиры.
– Вот мудак!
– Есть такое.
– Он вообще с дуба рухнул? Эта квартира – твоя заслуга полностью. Говорила я тебе, что нужно составлять брачный договор!
– Что теперь об этом думать? Всё уже сделано.
– Ну, на будущее. Кстати, папа как у Насти, ничего?
– На что ты намекаешь?
– Ни на что. Ты теперь девушка свободная, он, как я понимаю, тоже холост.
– Том, ей-богу… мне сейчас вообще не до этого.
Я морщусь, поднимаюсь с диванчика и начинаю расхаживать туда-обратно по студии, чувствуя на себе внимательный взгляд сестры.
– Зря. Если нормальный мужик – так может это судьба?
– Он очень молод.
– Тем более! Блин, Кать… Ладно, я молчу. Хотя, нет. Молодой, с дочерью, которая тебя как мать приняла, да тут сам бог велел.
– Ничего он не велел. Мы виделись с ним пару раз.
– И что? Познакомься поближе, делов-то.
– Не дави на меня, окей? У меня сейчас все мысли о разводе, о том, как не потерять квартиру, и в первую очередь – о Насте. И больше я ничего не хочу.
– Поняла-поняла. Дело твоё, конечно.
Она замолкает, и это довольно странно, потому как обычно Тому ничто не способно удержать от того, чтобы она высказала всё, что думает, даже если её ни о чём не спрашивают. Просто смотрит на меня внимательно, чуть прищурившись, как будто хочет что-то понять. И вздыхает через пару минут:
– Ладно. Пошли к Лиле, вижу, что изводишься.
Я действительно начала переживать – оставила ребёнка одного с незнакомой ей тётей. И хоть знала Лилю едва ли не половину жизни, всё равно не могла быть спокойной.
Я усмехнулась собственным мыслям прежде чем отправиться за Настей в ателье. Кажется, превращаюсь в наседку. И почему мне это так нравится?
***
Только когда Настя с Катей уходят, я ощущаю, как меня покидает напряжение. Воздух вокруг словно наэлектризованный. Вроде банальное сравнение, но оно подходит как нельзя лучше. Кажется, с каждым вдохом втягиваешь в себя эти заряженные частицы, которые состоят из охрененного накала, страха Кати, моей потребности защитить их от всего, что может сказать Вадим, ну и из его ядовитого сарказма – в первую очередь.
– Это вообще что такое сейчас было? – уточняет он тихо, и в голосе Персидского слышу ощутимую угрозу.
– Ничего, – пожимаю плечами в попытке сделать вид, что всё случившееся не стоит ни капли нашего внимания. – Девчонки просто сдружились.
– Девчонки?
Мать твою… это я, пожалуй, зря.
– Вадим, давай реально не сейчас. Ты сказал, что ждёшь меня срочно, я здесь.
– Нет уж.
Он передёргивает плечами, засовывает руки в карманы брюк и прислоняется бедром к краю стола. Цепко смотрит на меня, и мне почему-то хочется слиться куда подальше. Дерьмово всё это… В прищуре светло-серых глаз то ли злость, то ли насмешка. А может, и того и другого с перебором, потому не пойму, что превалирует в тот или иной момент.
– И давно это у вас?
– Что – это?
– Давно твоя дочь мою жену матерью называет?
По взгляду Вадима, который меняется ежесекундно, понимаю, что парит его совсем не наличие Насти рядом Персидской. Скорее, то, что в комплекте с дочерью иду я. И вроде насрать мне должно быть на нашу недавнюю встречу с его новой бабой, но почему-то мне совсем не всё равно. Значит, кому-то можно, а кому-то нет?
– Когда документы ей завёз, так и называет. Увидела в ней Танюху.
– Ясно.
В этих четырёх буквах, которые Вадим цедит сквозь крепко стиснутые зубы, вся соль нашей беседы. Ему всё ясно, что бы ни стояло за этим словом, а я совершенно не планирую бросаться ему «в ножки» и рассказывать, что между нами с Катей ничего нет и быть не может.
– Так что за дело?
– Забудь. Я поручу его кому-то другому. Теперь уж точно. Займись Самойловыми, мне эта старая сука уже все уши прожужжала.
Он уходит после моего короткого «окей». Просто скрывается в кабинете, и я чувствую желание материться вперемежку с облегчением. Раз так – значит так. У меня нет ничего, в чём я должен был бы оправдываться перед Вадимом. И, положа руку на сердце, потребности моей дочери всегда будут превыше всего. Даже если лишусь работы и буду жрать хлеб с водой – она ни в чём не будет нуждаться. И ни в ком.
