Полина Дашкова
Образ врага
Глава 6
Восточный Берлин, март 1978 года
Закончив школу, Карл Майнхофф легко поступил в университет на исторический факультет. У него была отличная память, он быстро запоминал имена и даты. На вступительных экзаменах сыпал шелухой цитат из классиков марксизма-ленинизма.
К двадцати годам Карл был крепок, жилист и при небольшом росте умудрялся смотреть сверху вниз даже на тех, кто был выше его на голову. Лица людей на серых берлинских улицах казались ему свиными рылами. Ему было скучно. Иногда хотелось просто так, от скуки, вмазать кулаком в какое-нибудь рыло. И он с трудом сдерживался.
Он был примерным студентом, старостой группы, гордостью факультета, отлично учился, активно занимался общественной работой. Он хотел сделать карьеру не для того, чтобы жить в большом красивом доме, разъезжать на шикарной машине и так далее. Это все мелочи. Главное – не слиться с серой массой, подняться над ней, чтобы свиные рыла были не перед глазами, а где-то там, внизу. Под ногами. Он ведь последний и единственный из благородного рода баронов фон Майнхофф.
Разумеется, никому он про свое благородное происхождение не болтал. Болтал он о других вещах. О том, что все вокруг дерьмо и свинство. О том, что миром правят придурки, старые маразматики и, если ты молодой, здоровый, сильный, надо дать им всем пинком под зад. Вообще-то Гитлер был прав, когда истреблял евреев и славян. Правильно. А то развели сопливую демократию. Обязательно кого-то надо истреблять. Без этого человечество жиреет, тупеет. Не важно, кого именно. Главное – найти врага. Враг – это стимул. Без стимула нет развития. Если нет врага, люди начинают искать недостатки в самих себе. А это вредно для здоровья. От этого становишься рефлексирующим дерьмом. Что может быть хуже рефлексирующего дерьма? Нужна ясность. Вот враг. Он плохой. Он во всем виноват. Размажь его по стенке, и тебе сразу станет легче.
Все это Карл болтал тихо, но так убедительно, так вдохновенно, что с каждым разом становилось все больше слушателей. В подвальной пивной, неподалеку от университета собирались те, кому нравилось слушать Карла.
Скоро вокруг Майнхоффа сбилась крепкая, мрачно-восторженная стайка постоянных слушателей, дюжина мальчиков от пятнадцати до двадцати. Из них только двое были студентами университета, остальные учились либо в школе, либо в ремесленных училищах. Карл был самый старший, самый умный. Его не перебивали. Ему внимали, открыв рты, как голодные воронята. И падали в эти жадные клювики вкусные питательные червяки бредовых идей.
Мальчики, взбудораженные гормональными бурями полового созревания, томимые переизбытком тестостерона в крови, были счастливы сбиться в стаю. Стая давала сладкое чувство общности и в то же время – особости, исключительности.
Дальше разговоров пока не шло. Стайка подростков еще не оформилась в нечто серьезное, жуткое, кровавое. Старинный и вечно юный бред уничтожения еще только пульсировал в глупых головах берлинских мальчиков. Слоился табачный дым, шипели сардельки на жаровне, пузырчатой мутной пленкой оседала пивная пена на толстобоких кружках, юные глаза наливались кровью, лоснились от пота и пива почти детские, но уже не человеческие лица.
– Все дерьмо. Надо навести порядок. Великая немецкая нация разъедена буржуазно-еврейско-американской заразой. Надо спасать нацию. Надо удалить стерильным скальпелем раковую опухоль сионизма. Пора покончить с прогнившей слюнявой христианской моралью. Сколько денег уходит на всяких там дебилов, инвалидов, психов и прочих уродов! Нация не должна их кормить. Нация не должна их жалеть. В печь их всех, а пепел – на удобрение. Нельзя никого жалеть. Надо убивать евреев и цыган.
– И черномазых, – рыгнув, добавлял кто-нибудь из мальчиков.
– Черномазых, – согласно кивал Карл.
– И священников, – гаркал кто-то.
– Священников, – кивал Карл, – христианская церковь разлагает нацию, призывая к любви и смирению. Какая, к дьяволу, любовь? Есть здоровые инстинкты. Какое смирение? Ха-ха, вот пусть они и смиряются, когда мы будем их убивать.
– А русские? – выкрикнул кто-то так громко, что бармен и пара проституток, скучавшие у стойки, посмотрели в сторону веселой компании.
– Не ори, Отто, – поморщился Майнхофф, – с русскими мы тоже разберемся. Мы заставим их построить посреди Москвы точно такую же стену с колючкой, как у нас в Берлине. И пропустим ток по колючке. Мы будем во всем брать с них пример. Они умеют бить сапогами по свиным рылам и неплохо справляются с евреями. У них есть чему поучиться. Но вообще они тоже свиньи. А как поступают со свиньями?
– Из свиней делают ветчину.
– Правильно, Вилли.
– Но из русских выйдет плохая ветчина. Чтобы мясо было сочным, скотину надо хорошо кормить. А русские едят всякую дрянь. Моя тетка Герда была в России, там в магазинах продают тухлую рыбу, комки грязи вместо картошки. И стоят очереди, каких у нас не было даже после войны. Карл, почему они победили, а сами едят тухлятину?
– Потому что свиньи.
Мальчики за широким столом из нетесаных досок оглушительно ржали. Плыл горький слоистый дым, пахло пивом, молодым потом и кровью. Все-таки уже пахло кровью.
В погребок редко заглядывали посторонние. Публика была все та же: несколько тихих пьянчуг, проститутки с бульвара, иногда приходили панки с петушиными гребнями, покуривали марихуану, громко ржали, распевали нестройным хором похабные песенки. Между ними и компанией, сбившейся вокруг Карла Майнхоффа, до поры до времени соблюдался тихий, взаимовыгодный нейтралитет. Ни те ни другие вовсе не хотели, чтобы из-за случайных конфликтов хозяин кабачка вызвал полицию.
Разумеется, к табунку прибивались девочки. Карл равнодушно скользил взглядом по накрашенным лицам и все никак не мог остановить свой выбор на какой-нибудь одной. Его раздражали однообразие и скучная доступность этих молоденьких вульгарных бездельниц, готовых прибиться к любой компании, в которой много мальчиков, пива, марихуаны. Ему не нравились выщипанные в ниточку брови, ужимки, манера закатывать и прикрывать подведенные кукольные глаза. Одеты они были почти одинаково: короткие узкие юбки из замши или плотного эластика, трикотажные маечки с низкими декольте на спине и на груди, много дешевой тяжелой бижутерии. И пахли они одинаково: приторными дешевыми духами, потом, грубой похотью, и слова говорили одни и те же, а чаще молчали и хихикали.
Посетительницы пивной устраивали его только на одну-две ночи, не более. Но и в университете, среди совсем других девушек, не мог он найти себе постоянную подружку.
Берлинские студентки-интеллектуалки конца семидесятых носили потертые джинсы, кроссовки или мужские ботинки, мешковатые свитера, куртки защитного цвета. Бровей не выщипывали, любили маленькие круглые очки, огромные холщовые сумки-мешки. Волосы мыли каждый день, но почти не расчесывали, часто стриглись совсем коротко, под ежик. И никаких духов, каблуков, декольте, украшений, никакой косметики, ничего обтягивающего, яркого. Говорили эти девушки слишком много и умно, каждым жестом подчеркивали свою бесполость, независимость и совершенное нежелание нравиться. Это тоже раздражало, просто скулы сводило от скуки.
Ему нужна была особенная девушка. Не обязательно красотка, но непременно породистая, с тонкими пальцами и щиколотками, с узкими бедрами, с чистым правильным лицом. Не куколка, глупо хихикающая и хлопающая глазками, но и не бесполая серьезная умная швабра. У нее должно быть ума ровно столько, чтобы слушать и понимать Карла, но не больше. Она должна быть молчаливой, немного странной, ни на кого не похожей. Она должна уметь глубоко и ненавязчиво восхищаться каждым словом и поступком Карла. Должна быть верной, преданной, готовой ради него на все.
Нельзя сказать, что в душе его успел сложиться некий конкретный идеал, по которому он тосковал в обществе случайных подружек. Меняя девочек, он вовсе не тосковал, хотя всегда знал, что было бы приятней, удобней и надежней иметь радом одну, постоянную.
И вот однажды дождливым мартовским вечером в погребке появилась новая и совершенно особенная девушка.
У нее были очень светлые, почти белые волосы, прозрачные светло-голубые глаза, большой мягкий рот, редкие мелкие веснушки на вздернутом тонком носике. Ей было не больше шестнадцати.
Магнитофон работал на полную мощь, от ударов тяжелого рока пульсировали стены, тряслись пивные кружки. Приходилось орать в самое ухо, чтобы тебя услышали. У стойки, сидя на высоких табуретах и потягивая шнапс, пара вялых пожилых проституток обхаживала какого-то случайного пижона в двубортном красном пиджаке.
– Зря стараешься, Магда, он «голубой»! – громко прокричал Карл в ухо одной из женщин, проходя мимо.
– Что ты сказал? – Пижон повернул к Карлу длинную худую физиономию в спелых прыщах. – Повтори, дерьмо, что ты сказал?!
Он спрыгнул с табурета и двинулся на Карла, но тут же получил крепкий удар коленом между ног. Пока пижон, согнувшись пополам, хватал ртом дымный воздух, Карл уже прошел мимо и уселся за столик рядом с блондинкой, отодвинув при этом ее соседку на самый край дубовой лавки. В сторону пижона он больше не взглянул. Если тот вздумает возникать, с ним разберутся.
– Привет. – Карл прикоснулся к волосам девушки, заправил за ухо легкую прядь. – Как тебя зовут?
– Инга. – Девушка махнула светлыми, ненакрашенными ресницами и уставилась на Карла прозрачными глазами. – А ты Майнхофф. Карл Майнхофф.
Разумеется, она знала, кто он такой. Здесь собирались только свои. Чужака в красном пиджаке, который по дурости забрел сюда случайно, уже выкинули вон. Карлу даже не надо было кивать своим ребятам. Они сразу все поняли, и не успел пижон оправиться от первого удара, как красномордый двухметровый Отто Штраус подхватил его, словно перышко, и отнес к выходу. Пусть подышит свежим воздухом. Чужим здесь не место.
Проститутки Магда и Сюзанна, обиженные, что им не достался клиент, молча пили свой шнапс у стойки и недовольно косились в сторону Карла. В следующий раз будут знать, где снимать клиентов. А не усвоят урок – сами вылетят отсюда.
– Тебе здесь нравится, Инга? – Он положил ладонь на ее худую коленку.
На девушке были узкие вельветовые джинсы.
– Да, – она опять махнула ресницами, – здесь весело.
– Здесь ничего веселого. Ты куришь травку?
– Нет. Я вообще не курю.
– Сколько тебе лет, Инга?
– Шестнадцать.
– Я так и подумал. Учишься в школе?
– В медицинском училище. А правда, что ты учишься в университете?
– Правда.
– Ты не похож на студента.
– А на кого я похож?
Она выпятила мягкую нижнюю губу, сдула длинную прядь, упавшую на лицо.
– Ты похож на Карла Майнхоффа.
Из бара они вышли вместе. Было темно и холодно. Моросил мелкий, частый дождь. По черному асфальту расплывались синевато-белые блики фонарей. В старых домах топили камины, пахло угольным дымом, тянуло ванилью из кондитерской на углу. Прогрохотал над головой неспешный поезд наземного метро.
Ни слова не сказав друг другу, они стали целоваться в темноте под мостом. У Инги были прохладные мягкие губы, нежная, влажная от дождя кожа. Широко открытые глаза светились, как маленькие серебряные зеркальца, и в них ясно отражались разноцветные ночные огни.
Они продолжали молчать, пока поднимались по бесконечной лестнице на самый верхний, чердачный этаж старого дома. Родители оплачивали Карлу крошечную неуютную квартирку под плоской крышей.
Полукруглое окно без занавесок у самого пола. Письменный стол, вертящееся кресло у стола, широкий матрац без ножек, прямо на полу.
Напротив голого окна всю ночь светилась огромная яркая неоновая реклама. Чердачная комната была залита неверным, мерцающим светом. Загадочные глаза Инги вспыхивали прохладным бледно-голубым огнем.
Глава 7
Эйлат, январь 1998 года
Ларек «Кодак» находился у торгового центра, в двух шагах от пляжа. Молодой человек выдал Алисе талончик и сказал, что снимки будут готовы минут через двадцать.
Алиса вернулась на пляж. Она почти сразу заметила в конце длинного пирса Максима и Денниса. Они спускали на воду небольшой пластиковый плот и собирались поплавать на нем вдоль пляжа.
Алиса присела на край лежака, достала из сумки книжку Энтони Спейсона и начала читать второй роман, входивший в толстый сборник. День был солнечный, но порывы ледяного ветра отбивали у нее всякую охоту раздеваться и влезать в воду. Она вообще еще ни разу не решилась здесь искупаться. Вода была теплой, двадцать пять градусов, но влезать и вылезать под ледяным ветром – нет уж, это развлечение для более мужественных и волевых натур.
Второй роман Спейсона оказался не таким увлекательным, как первый. Алиса то и дело отрывала взгляд от книги, смотрела на сына и американца, которые плавали на плоту и помахивали ей. Она видела издалека, что оба смеются.
«Идиллия, – подумала она, – прямо-таки семейная идиллия. Хорошо, что Максимка не успеет за неделю по-настоящему привязаться к этому милому Деннису».
Совсем недавно в их жизни уже намечалась подобная идиллия, и не хотелось повторений. Год назад за Алисой стал нежно ухаживать такой же вот милый джентльмен, правда, не американец, а свой, русский. Детский доктор из частной стоматологической поликлиники, куда Алиса водила ребенка исправлять неправильный прикус.
Звали доктора Миша, ему было сорок. Обаятельный, интеллигентный, этакий душка, мечта матери-одиночки, он изо всех сил старался понравиться Максимке. Это ему удалось довольно скоро. Ребенок каждое утро просыпался с одним и тем же вопросом: «А Миша сегодня придет?»
Алиса не испытывала к стоматологу никаких особенных чувств, кроме благодарности за то, что он столько времени проводит с ее сыном, так глубоко вникает во все его детские проблемы, с таким искренним увлечением играет в мальчишеские игры.
Миша не только не скрывал, но постоянно подчеркивал свои серьезные намерения, говорил, что был женат, но давно развелся, детей нет, и больше всего на свете ему хочется, чтобы у него была такая вот замечательная семья – Алиса и Максимка.
Все это продолжалось почти год.
Но однажды Алисе позвонила женщина, которая представилась Мишиной женой.
– Я хочу задать вам один вопрос, – сказала она вполне спокойно и миролюбиво, – вам известно, что у нас с Мишей трое детей, девочка и два мальчика, младшему полтора года?
– Нет…
– В таком случае продолжим разговор. Я знаю, у вас мальчик десяти лет. То, что вы можете питать напрасные иллюзии по поводу моего мужа, меня не особенно беспокоит. Но мне жаль вашего ребенка. Дети, которые растут без отца, быстро привязываются к чужим мужчинам, особенно таким обаятельным и остроумным, как мой муж. Зачем вашему мальчику переживать психологическую травму? Я не ставлю вам никаких условий, не угрожаю и ни о чем не прошу. Просто считаю, что вы должны знать. А что касается одинокой холостяцкой квартиры, в которую Миша вас приглашает по воскресеньям как к себе домой, то это квартира его приятеля…
«Ну, где же ты, мое шестое чувство? – подумала Алиса, вежливо попрощавшись с Мишиной женой и положив трубку. – Почему же ты молчала, подлая, хитрая моя интуиция? Я-то переживу, а ребенку что сказать? Что его обожаемый Миша ублюдок, животное, готовое про трех родных детей выдумать, будто их нету вовсе, рад тому, чтобы себя, любимого, побаловать романчиком с такой симпатичной голубоглазой идиоткой, как твоя мама?»
Немного успокоившись, она набрала номер той самой холостяцкой квартиры и наговорила на автоответчик, что убедительно просит Мишу никогда больше не звонить, не появляться в ее доме, исчезнуть навсегда.
Чужое вранье имеет свойство распространяться с быстротой вирусной инфекции. Чтобы не ранить ребенка, пришлось ему врать. В тот же вечер, краснея и бледнея, Алиса сообщила сыну, что Миша улетел за границу, в Австралию. Его послали на специальные курсы для зубных врачей. Ребенок не поверил, стал выпытывать, что произошло на самом деле.
– Просто он тебе, мамочка, не нравится и ты не хочешь выходить за него замуж. Я это давно понял.
– Ну а если так? – тихо спросила Алиса.
– Если так, то ты поступаешь плохо, потому что мне он очень нравится. И тебя он любит по-настоящему, – так же тихо ответил ребенок, – у нас была бы наконец нормальная семья.
– У него уже есть семья, малыш, – морщась, как от зубной боли, произнесла Алиса после долгого молчания, – у него трое детей. Девочка и два мальчика. Младшему полтора года.
– Но это неправда! – Максимка заплакал. – Это неправда! Он не мог сказать о живых детях, что их нет! Так не бывает!
Потом она долго искала слова, чтобы объяснить десятилетнему ребенку, почему взрослые люди врут. Но как она могла объяснить то, что сама по-настоящему не понимала? Есть множество женщин, готовых с легкой душой закрутить роман с отцом чужого семейства. Ну почему стоматолог Миша не нашел себе именно такую, которой все равно? Ведь был у них разговор еще в самом начале. Алиса сказала, что для нее крутить роман с женатым человеком – это как воровать или надевать на себя чужое нижнее белье. Тогда он и сообщил, что разведен и детей у него нет…
Максимка переживал всю эту историю очень глубоко и тяжело. Не только потому, что успел привязаться к Мише. Главное, он впервые столкнулся с настоящим, жестоким взрослым враньем. Алиса до сих пор занималась самоедством, ругала себя последними словами за то, что сказала ребенку правду. Рано ему знать такую правду.
Только здесь, в Эйлате, он по-настоящему отошел от недавних переживаний. Алиса не знала, хорошо или плохо, что сразу после Миши появился этот американец Деннис. Во всяком случае, никакого романа она с ним закручивать не собиралась, и, в конце концов, речь идет всего лишь о неделе. Потом он исчезнет и забудется, не оставляя никаких болезненных следов в душе ее ребенка…
Алиса глубоко задумалась и не заметила, что Максимка и Деннис уже успели вылезти из воды. Теперь они носились по пляжу, играли в мяч, чтобы согреться.
Через полчаса, по дороге с пляжа, они втроем зашли в ларек «Кодак» забрать готовые фотографии. Там вместо молодого человека сидела девушка.
– Вероятно, ваши снимки еще не готовы, – сообщила она, пересмотрев все конверты на полке.
– Странно. Вы сказали, через двадцать минут, а прошло больше часа, – заметила Алиса.
Девушка еще раз просмотрела конверты с готовыми фотографиями, пожала плечами и с квитанцией в руках удалилась в глубь ларька, за расписную ширму. Появилась она минут через пять и спокойно сообщила:
– Ваши снимки уже забрали.
– Что? – Алиса почувствовала неприятный холодок в солнечном сплетении.
За спиной девушки показался молодой человек.
– Минут десять назад зашел мужчина. Он сказал, что потерял квитанцию. В таких случаях мы предлагаем клиенту вторично оплатить услуги, так как он не имеет документа об оплате, а потом просмотреть конверты и найти свои фотографии. Ведь чужие снимки никому не нужны. Вероятно, произошла ошибка…
– Как он выглядел, этот мужчина? – спросила Алиса.
– Собственно, я не приглядывался… Светлые волосы, светлые усы, на вид лет сорок.
– Он говорил по-английски?
– Да.
– С акцентом?
– Ну, вы слишком многого от меня хотите, – улыбнулся молодой человек, – не волнуйтесь. Возможно, тот мужчина скоро сам обнаружит ошибку и вернется. Скажите, в каком вы отеле? Я могу позвонить и передать портье.
– Спасибо. Отель «Ривьера». Фамилия есть у вас на квитанции.
– Мамочка, ну что ты так расстраиваешься? – спросил Максимка, когда они отошли от ларька. – Подумаешь, фотографии! Мы еще наснимаем, ведь не последний день. Давай зайдем в пиццерию, я есть хочу. Деннис, вы пойдете с нами обедать в пиццерию? – Он перешел на английский и тронул за руку американца, который все это время молча стоял рядом.
– К сожалению, мне надо немного поработать, – ответил Деннис, – я пойду в отель и посижу за своим «ноутбуком». Но вы не наедайтесь пиццей, оставьте место. Вечером я хочу пригласить вас в ресторан.
Попрощавшись, Деннис направился к отелю, Алиса и Максим пошли в другую сторону, вдоль набережной, к недорогой итальянской пиццерии.
Вернувшись в свой номер, Деннис не сел за компьютер. Он даже не стал развешивать мокрое полотенце и плавки, просто бросил пляжную сумку в кресло и поспешил назад, на набережную, к ларьку «Кодак».
– Скажите, этот человек забрал по ошибке фотографии? – Он показал небольшой цветной снимок.
Со снимка глядел Карл Майнхофф. Деннису удалось заснять террориста крупным планом во время уличных беспорядков в Югославии, пять лет назад, незадолго до фальшивых похорон и первой пластической операции.
– А почему, собственно?.. – начала было девушка, которой такое странное внимание к случайной ошибке показалось подозрительным.
– Да, именно он, – перебив ее, кивнул молодой человек, – только на вашем снимке он моложе и не такой загорелый.
– Спасибо, – улыбнулся Деннис и быстро спрятал фотографию во внутренний карман легкой куртки.
– Это похоже на детектив, – усмехнулась девушка, глядя вслед посетителю. – Почему ты не дал мне спросить?
– Это похоже на любовную драму, – покачал головой ее коллега, – но, что бы там ни было, правду он вряд ли тебе скажет.
* * *
Отставной полковник ФСБ Валерий Павлович Харитонов, человек серьезный, основательный, с солидным опытом работы в органах, не любил рисковать.
За годы службы у него накопились такие разнообразные, причудливые связи, что при желании он мог очень быстро собрать информацию о ком угодно. Однако он крайне редко загорался таким желанием. Он слишком хорошо знал, что нет ничего опасней оперативного любопытства. Стоит потянуть за одну ниточку, задать пару безобидных вопросов какому-нибудь старинному знакомому, и оглянуться не успеешь, как окажешься в центре сложного кровавого клубка, станешь выпутываться, брыкаться, а в итоге схлопочешь пулю в затылок.
В той сфере деятельности, которой он посвятил свою долгую тихую жизнь, не бывает безобидных вопросов и праздного любопытства.
Между тем задание, полученное Валерием Павловичем в кабинете президента акционерного общества «Шанс», предполагало прежде всего контакты со старыми и свежими информаторами. Наводить справки о Подосинском ему, начальнику охраны конкурирующей структуры, – это все равно что играть в теннис ручной гранатой с сорванной чекой.
Чутье подсказывало Валерию Павловичу, что назревает очередная схватка гигантов. На этот раз собираются делить ближневосточный нефтяной рынок, который давно поделен и приносит очень солидные доходы, хотя формально такого рынка как бы не существует.
Геннадий Ильич Подосинский, пользуясь запретом на торговые операции с ближневосточной нефтью, скупал ее по дешевке, а продавал задорого. Разумеется, действовал он через подставные, нейтральные, а иногда фиктивные компании. Это известно всем, правда на уровне слухов. Однако, если речь заходит о Подосинском, чаще всего приходится довольствоваться исключительно слухами, зыбкими, не подтвержденными, но и не опровергнутыми.
Вроде бы все логично. Завтра эмбарго будет полностью снято, цены на нефть катастрофически упадут, и, значит, надо менять стратегию. Подосинский не скрывает, а, наоборот, всячески афиширует свои планы в этом направлении. И вот в этом заключался главный вопрос. Слишком активно он делится планами с конкурентами, слишком поспешно раскрывает карты.
Дело в том, что Геннадий Ильич Подосинский никогда, ни при каких обстоятельствах, не раскрывал карт. Он всегда блефовал, тонко, неожиданно, непредсказуемо. Он мастер красивого блефа, гениальный шулер и при этом – самая загадочная фигура в финансово-политической олигархии.
Формально Геннадий Ильич никто. У него нет никакого юридического статуса. Он не политик, однако его политическое влияние конвертируется в огромные деньги, и, наоборот, – деньги постоянно подпитывают мощный авторитет Подосинского в высших сферах государственной политики. По мнению экспертов, его состояние оценивается примерно в три миллиарда долларов, однако доходы принадлежащих ему компаний равны нулю, и банковская структура не имеет даже пакета акций.
Геннадий Ильич никогда не был ни вором в законе, ни партийным функционером. Совсем наоборот. Он принадлежал к той тоненькой, бедненькой, обиженной прослойке советского общества, которая в недавнем прошлом именовалась научно-технической интеллигенцией.
В современной финансовой олигархии вряд ли можно найти адекватную фигуру в смысле чистого, безупречного прошлого. Один сидел и, по слухам, был даже коронован в зоне. Другой был коронован гэбэшными погонами. Третий успел напитаться деньгами и связями в темной кормушке ЦК ВЛКСМ. Четвертый… в общем, у каждого был свой трамплин. У Геннадия Ильича за спиной не имелось вроде бы ничего, разве ангельские крылышки мальчика-отличника, худенького, беззащитного очкарика из интеллигентной московской семьи среднего достатка.
До восемьдесят восьмого года Подосинский числился скромным заведующим лабораторией скромного академического института, и не более. Правда, был у него удивительный дар.
Генаша умел когда угодно для кого угодно организовать красивый отдых. Каким-то фантастическим образом ему удавалось арендовать волжские прогулочные теплоходы, банкетные залы лучших ресторанов, пробивать развлекательные загранпоездки для коллег и друзей, приглашать в качестве массовиков-затейников самых известных актеров, музыкантов, писателей-сатириков, всех со всеми знакомить, создавать неповторимую атмосферу праздника.
Но настоящий праздник вошел в жизнь Геннадия Ильича и его благодарных коллег, старших и младших научных сотрудников, в восемьдесят восьмом году вместе с правильным, прогрессивным законом о кооперации.
Лаборатория, которой руководил Подосинский, взялась разработать автоматическую систему управления (АСУ) для гиганта отечественного машиностроения – Волжского автомобильного завода.
Мода на АСУ существовала еще в славных шестидесятых, кормила не одну сотню старших и младших научных сотрудников, которые вдумчиво «асучивали» разные важные государственные объекты. Зачем это было надо, какую практическую пользу для заводов и фабрик несло «асучивание», никто до сих пор толком не разобрался. Но то, что Геннадий Ильич свою личную пользу поимел, – это вне всяких сомнений.
К девяносто второму году Подосинский стал фактическим хозяином Волжского автомобильного завода, а заодно лучшим другом свободолюбивого чеченского народа, ибо в то время автомобильный рынок был полностью подконтролен чеченской мафии и владеть гигантом машиностроения, не дружа и не делясь с братьями чеченцами, просто не имело смысла.
Но этого мало. К девяносто второму Геннадий Ильич крепко сдружился с человеком, которого именовали «серым кардиналом», и поговаривали даже, что на самом деле страной правит именно он, а все прочее правительство бегает у него на посылках.
Сейчас ясно, что всевластие начальника охраны президента было мифом. На поверку он оказался пешкой с амбициями ферзя и склочностью базарной торговки.
Но это сейчас ясно, а тогда, в девяносто втором, мифу охотно верили. Геннадий Ильич стал близким другом таинственного «серого кардинала», через его посредничество умудрился наладить теплые товарищеские отношения с ближайшими родственниками президента, стать для них полезным человеком.
Он вообще умел и любил дружить. Тогда же, в девяносто втором, он учредил престижную премию «Бенефис», которой удостаивались самые талантливые деятели российского искусства. Это были большие деньги, и вскоре друзьями скромного завлаба стали известные на весь мир музыканты, актеры, солисты оперы и балета. О нем говорили как о меценате, бескорыстном и щедром ценителе прекрасного.
Однако нашелся человек, который усомнился в благородстве и бескорыстии Геннадия Ильича. Известный всей России вор в законе по кличке Фома выразил свои сомнения весьма красноречиво. Он дал распоряжение примагнитить мощное взрывное устройство к днищу «Мерседеса» Подосинского.
Ничего не подозревающий Геннадий Ильич сел в свою машину на переднее сиденье, рядом с шофером. Тот включил зажигание, и через секунду прогремел мощный взрыв. Шоферу снесло голову, да так аккуратно, словно опустился косой нож гильотины. Геннадий Ильич отделался нервным шоком. Едва ли не такой же шок пережили спасатели и врачи «Скорой», когда извлекли его из-под искореженных, окровавленных обломков, перепуганного, но невредимого.
А через месяц в одном из тихих московских переулков снайперская пуля сразила наповал Фому Неверующего. Разумеется, ни исполнители, ни тем более заказчик найдены не были. Вся страна знала, кто приложил руку к безвременной гибели авторитета, однако разве докажешь? Правоохранительные органы сочли, что разумней будет сидеть тихо и молчать в тряпочку.
К девяносто четвертому году стало ясно, что недоброжелатели Геннадия Ильича долго не живут. Имя Подосинского связывали с серией самых громких заказных убийств. Ни одно из них так и не было раскрыто, ибо там, где мелькала скромная тень завлаба, хороводом кружились тени таких влиятельных, таких колоссальных фигур, что у представителей компетентных органов сдавали нервы, дрожали руки, бегали глазки перед объективами телекамер.
В последние пять лет ни одно крупное событие в политической и экономической жизни страны не происходило без тайного участия Геннадия Ильича. Где кончались мифы и начиналась правда, не знал никто. Он умел очевидные грубые факты окутывать нежной дымкой тайны, а зыбким слухам придавать железную достоверность фактов.
Слетал с поста крупный правительственный чиновник – политические обозреватели многозначительным шепотом произносили заветное имя Геннадия Ильича. Выходила из игры какая-нибудь финансовая махина, сгорала банковская структура – дошлые газетчики отыскивали десятки причин, по которым ее деятельность не устраивала господина Подосинского.
В своих официальных выступлениях и интервью Геннадий Ильич никогда ничего не подтверждал и не отрицал. Он умел говорить долго, интересно, однако совершенно ни о чем. Он цитировал советских поэтов, от Светлова до Евтушенко, он философствовал, но в меру, без сложных заворотов, он острил, иногда вполне смешно. Его замечания, касающиеся злейших противников, звучали снисходительно и психологически точно. Многие пытались разгадать тайный смысл, распахнув глаза и уши, ловили всякие оговорки, намеки и полунамеки, а потом восторженно преподносили их публике в качестве собственных догадок и открытий.
Подосинский отлично разбирался в психологии восприятия. Средний человек слышит примерно семьдесят процентов чужой речи, понимает шестьдесят, а в памяти остается в лучшем случае процентов двадцать, причем значительно крепче усваивается информация косвенная, пойманная как бы случайно. Человек охотней верит зыбким слухам, чем прямой и чистой правде официальных сообщений.
