Поль Феваль
Горбун
Глава 5. Почему не пришли Фаёнца и Сальдань
Раздача милостей подходила к концу. Носе обдумывал, какой ему завтра надеть костюм перед тем, как он сядет в карету. Пять минут как дворянин Ориоль пытался вспомнить своих предков со времен Людовика Святого.
– Кузен, – обратился к принцу молодой маркиз, – после такого щедрого благодеяния мне неловко о чем – либо просить, но…
– Ну, что там у тебя еще?
– Не знаю, почему, возможно из-за моих приключений с мадемуазель Клермон, но Буа Розе не дал мне приглашения на праздник в Пале-Рояль. Он сказал, что все билеты уже розданы.
– Еще бы! – оживился Ориоль. – Сегодня с утра на улице Кенкампуа их продавали по 10 луидоров за штуку. На этих пригласительных карточках Буа Розе выручит не меньше полмиллиона ливров!
– Разумеется, половину он отстегнет своему шефу аббату Дюбуа.
– Десять луидоров! – чуть не возмутился Альберт. – Да я своими глазами видел как их продают по пятьдесят!
– Мне даже за шестьдесят не удалось купить, – добавил Таранн.
– Это потому, господа, что празднество, которое развернется сегодня вечером в королевском дворце, будет во всех отношениях, грандиозным. Для тех, кто на него сможет попасть откроются пути к богатству и дворянскому титулу. Не думаю, чтобы достопочтенному регенту взбрело на ум наживаться на пригласительных карточках, но ничего не поделаешь, такова сегодня жизнь. В конце концов не так уж страшно, если этот Буа Розе или аббат немного погреют руки на таких пустяках.
– Значит, покои Пале-Рояля сегодня заполнят маклеры и торгаши? – удивился Шаверни.
– Сегодня торгами, а завтра – аристократическая элита нации, – вразумил несмышленого кузена принц.
– Полагаю, однако, им никогда не сравниться в благородстве с истинным дворянским сословием прошлого и настоящего, хотя бы, например, с тобой, любезный Ориоль, не так ли? – подтрунивал благодушного толстяка маркиз.
Нужно сказать несколько слов о предстоявшем празднестве. Его идейным вдохновителем и меценатом был шотландец Лоу. На него он из собственного кармана пожертвовал фантастически огромную сумму. Мероприятие должно было символизировать триумфа, как тогда говорилось, «системы», обеспечивающей полную победу бумажных денег над монетами. Чтобы придать всей акции должную значимость Лоу получил от Филиппа Орлеанского разрешение использовать в дни празднества залы и сады Пале-Рояля. Ко всему прочему приглашения подписывались именем регента, и значит придуманный Лоу спектакль приобретал масштаб общенационального праздника. Сказочно богатый благодетель Лоу не жалел средств на то, чтобы ошеломить, поразить, ослепить приглашенных во дворец расточительной роскошью. Гвоздем программы планировался грандиозный фейерверк, – за его организацию отвечал кавалер Жойа. Из праздничных огней предполагалось воспроизвести очертания гигантского дворца, который через год – другой Лоу обещал по своему проекту построить на берегах Миссисипи. Считалось, что это восьмое чудо света затмит семь, уже известных. Здание будет возведено из розового мрамора, обильно инкрустированного серебром и золотом, которые к тому времени вытесненные из обращения более совершенными и перспективными кредитными бумажками, утратят эталонные свойства драгоценных металлов. Кроме фейерверка в программе ожидался балет, где фигурки танцовщиц должны были олицетворять банкноты, в чьей власти положить конец всем человеческим бедам: нищете, голоду, болезням, распрям и войнам. Посетившие празднество должны были увериться в том, что кредитные ассигнации – новый мессия, присланный к человеку Богом Милосердным, чтобы построить земной рай. После Пале-Рояля каждому надлежало уразуметь, что кредитная система – та благодать, в честь которой необходимо соорудить храм. Благо, жрецы уже имелись.
Регент установил число приглашенных в 3 000. Дюбуа его утроил. Буа Розе, церемониймейстер, втайне удвоил и эту цифру.
Если в сознание людей вселяется дух наживы, то он распространяется со скоростью чумной эпидемии, поражая все сословия от низов до королевского дворца. В те дни в торговых кварталах можно было, например, наблюдать маленьких, едва ставших на ноги ребятишек, торгующих между собой игрушками. Еще не научившись говорить, они уже осваивали азы спекуляции, превращая в товар пряники, бумажные змеи, цветные лоскуты, стеклянные шарики. Подрастая, они научаться продавать все, что попадет в их распоряжение: пропуск в модный ресторан, билеты в театральную ложу, места на церковных скамейках. Когда Гонзаго произнес: «Не так уж странно, если Буа Розе или аббат немного погреют руки на таких пустяках», он этим высказал то, что у многих было на уме.
– Пейроль мне сообщил, – сказал Гонзаго, вынимая бумажник, – будто за пачку пригласительных билетов, что его высочество герцог Орлеанский соблаговолил мне прислать, ему предлагают 3 000 ливров. Но мне такие деньги не нужны. Лучше я бесплатно раздам билеты друзьям.
В ответ раздались благодарные возгласы. У многих из этих господ уже имелись приглашения, но запас никогда не вредит, особенно, если за штуку к вечеру можно было выручить сто пистолей. Да уж, похоже в этот день не было человека, щедрее, чем принц Гонзаго. Он открыл бумажник и выбросил на стол пачку розовых карточек. На их лицевой стороне в окружении ангелочков, возносящих на крыльях виньетки из пальмовых гирлянд, изображался прекрасный юноша, – державший в руке рог изобилия сам его Всемогущий Кредит.
Все брали по несколько штук: для себя и для друзей, – все, кроме Шаверни. В нем еще сохранялись понятия чести, не позволявшие продавать то, что было получено даром. У новоиспеченного дворянина Ориоля, по – видимому, было много друзей, так как карман, в который он положил билеты, заметно вздулся.
– Господа! – предупредил Гонзаго. – Надеюсь, вы не забудете оставить два приглашения для Фаёнцы и Сальданя… Весьма странно, что они до сих пор не явились.
Действительно, такого еще не было, чтобы эти преданные служаки не прибыли на вызов хозяина.
– Я рад, – говорил принц, глядя на то, как быстро исчезали со стола пригласительные карточки, – я рад, что успел перехватить для вас эти приглашения. Запомните одно: всюду, где пройду я, пройдете и вы. Вы – мой черный легион, роковая гвардия, моя слава, и мой позор. Ваша задача – идти за мной по пятам; моя – видеть в толпе ваши лица.
Навай: – Мы готовы!
Жирон: – Все, как один!
Круглый, как мяч, Ориоль, по – кавалерийски щелкнул каблуками, воскликнул:
– Хоть в пекло!
Внезапно рьяные изъявления преданности стихли. Что-то, как порыв свежего ветра, заставило всех на мгновение замолчать. Юный Шаверни, раскрыв рот и уставившись на дверь, ведущую из кабинета Гонзаго в спальню, замер на месте. В кабинете появилась очаровательная девушка. Она видимо не ожидала здесь застать столько людей. На ее юном нежном личике играла озорная усмешка. Шагнув через порог, она уже приоткрыла рот, чтобы заговорить с принцем, но, обнаружив в комнате посторонних, смутилась, опустила вуаль и застыла, как изящное изваяние. Шаверни не мог оторвать от нее глаз. Остальные, хоть и с усилием, но не проявили к неожиданной гостье интереса. Гонзаго приблизился к пришедшей, взял ее руку и поднес к губам, напоминая скорее галантного наставника, нежели влюбленного поклонника. Девушка молчала.
– Прекрасная затворница! – прошептал Шаверни.
– Испанка! – в свою очередь проявил осведомленность Навай.
– Так вот почему мсьё принц держит теперь на замке дверь своего особнячка за церковью Сен – Маглуар! – заключил Носе.
И они, как специалисты, (кем действительно и являлись), принялись со знанием дела оценивать ее гибкий благородный стан, стройные щиколотки над изящными, как у лесной феи, ножками, роскошную копну густых шелковистых блестящих иссиня черных волос.
На незнакомке было не крикливое, но добротное платье. Оно прекрасно на ней сидело, не стесняло движений, – словом, все говорило о том, что пришедшая, не смотря на молодость, настоящая советую дама.
– Господа, – сказал принц, – я намеревался сегодня вам представить это юное и дорогое для меня дитя. Именно так, – она мне дороже титула. Но я не предполагал, что она здесь появится так рано. В данный монет, не могу вас с ней познакомить. Не пришло время. Попрошу пока не расходиться. Скоро вы нам понадобитесь.
Взяв красавицу под руку, он увел ее к себе в спальню, и затворил за собой дверь. Едва Гонзаго покинул кабинет, компания заметно преобразилась. Те, кто стоял, опустились в кресла. Горевшие огнем преданности глаза, будто потускнели. Напряженные лица расслабились, многие расплылись в улыбке. Позы приобрели вальяжность, – словом они теперь напоминали школьный класс, который ненадолго покинул строгий учитель. Один лишь Шаверни сохранил торжественную серьезность, – от его устремленного на закрытую дверь спальни взгляда казалось, вот – вот начнется пожар.
– Попутного ветра! – обрадовался Жирон.
– Наконец-то можно немного передохнуть! – с облегчением вздохнул, вытирая пот и обмахиваясь платком Монтобер.
– Господа! – оживился Носе. – Некогда точно так же удалился от своего ближайшего окружения Великий Людовик XIV с мадам де Монтеспан. Да, да, на глазах у всего двора…, Шуази, я это, между прочим, вычитал в мемуарах твоего достопочтенного дядюшки. Так вот, там были: мэр Парижа, государственный канцлер, принцы крови, три кардинала и две аббатисы, не говоря уже о личном духовнике короля отце Летелье. Король и госпожа маркиза должны были публично сказать друг другу «прощай» и возвратиться в лоно добродетели. Мадам де Монтеспам и Великий Людовик, – оба плакали, а затем исполнили перед достославным собранием общий прощальный реверанс.
– Как она красива! – мечтательно бормотал Шаверни.
– Мать честная! Эврика! – вдруг воскликнул Ориоль. – Знаете, что мне взбрело на ум? Может быть предстоящий семейный совет нужен принцу для развода с Авророй де Келюс?
В кабинете зашумели. Многим предположение Ориоля показалось резонным, так как присутствовавшим была известна отчужденность между Гонзаго и супругой.
– Он хитер и изворотлив, как дьявол, – сказал Таранн. Способен развестись с женой и при этом оставить за собой ее приданое.
– И за это нам предстоит проголосовать, – предположил Жирон.
– А ты что скажешь, Шаверни? – спросил толстый Ориоль.
– Скажу, что вы были бы негодяями, если бы не ваша дремучая глупость.
– Эй, кузенек! – вспылил Носе. – Ты уже в том возрасте, когда за слова принято отвечать! Я могу…
– Ну, ну! – поспешил уладить скандал благодушно настроенный Ориоль. – Не стоит дергаться из-за пустяков.
Шаверни не замечал Носе.
– Как она хороша! – повторил он.
– Да наш Шаверни влюблен! – послышались голоса.
– Только поэтому я ему прощаю, – предупредил Носе.
– И все – таки, – поинтересовался Жирон, – кому-нибудь что-нибудь известно об этой девушке?
– Ничего, кроме того, что господин де Гонзаго тщательно ее скрывает, и, что Пейролю поручено удовлетворять все капризы этой милой особы.
– А Пейроль не проговаривается?
– Пейроль никогда не проговаривается.
– За это его и держат на службе.
– Она в Париже не больше двух недель, – размышлял Носе, – ведь в прошлом месяце полновластной хозяйкой особнячка нашего дорогого принца была Нивель.
– Верно. И с того времени мы ни разу не ужинали в том доме.
– Домик охраняется, – сообщил Монтобер. – В саду постоянно несут караульную службу, сменяя друг друга, Фаёнца и Сальдань.
– Сплошные загадки и тайны!
– Наберемся терпения. Сегодня должно все проясниться. Эй, Шаверни!
Маркиз вздрогнул, будто очнулся.
– Шаверни, о чем задумался?
– Что молчишь, как в рот воды набрал?
– Говори, говори, маркиз, – без твоих замечаний скучно. Валяй, режь, правду – матку. Не церемонься! Чай, голова от этого ни у кого не свалится.
– Вы, господа, по несколько раз в день готовы терять голову из-за хрустящих банкнот. Я же ради этой девушки готов потерять голову всего один раз. Раз и навсегда.
Оставив в своей конторе за обильной трапезой Кокардаса Младшего и Амабля Паспуаля, мсьё де Пейроль покинул территорию дворца через садовые ворота. Последовав по улице Сен Дени, он обогнул церковь Сен-Маглуар и, оказавшись за ней, остановился перед калиткой другого сада с оградой, почти затерявшейся под нависшими тяжелыми ветвями вязов. У Пейроля имелся ключ к этой калитке. Он вошел. В саду не было ни души. В конце тенистой аллеи, над которой сплошным сводом распростерлись кроны вязов, что придавало месту атмосферу тревожной таинственности, виднелся новый особнячок в греческом стиле. Его нарядный фасад украшал портик с рифлеными колоннами, перед каждой из которых застыла мраморная статуэтка какого-нибудь античного божества. Словом не домик, а загляденье, – последняя работа архитектора Оппенора. Мсьё де Пейроль направился вдоль аллеи, и пройдя ее до конца, вошел в здание. В вестибюле находились несколько облаченных в ливреи лакеев. При виде управляющего они вскочили и вытянулись.
– Где Сальдань? – осведомился тот у мажордома.
В ответ мажордом лишь развел руками.
– А Фаёнца?
Та же растерянность, и никакого ответа. На худощавом лице управляющего появилась тревога, и он, будто от холода, поежился. Больше ни о чем не расспрашивая, фактотум кликнул горничную и поинтересовался, можно ли войти к мадемуазель. Горничная исчезла, через несколько секунд вернулась и доложила, что молодая госпожа ожидает мсьё де Пейроля в своем будуаре.
– Я не спала всю ночь! – едва завидя вошедшего, воскликнула она. – Не могла сомкнуть глаз. Не желаю больше жить в этом ужасном доме. Здесь кругом какой-то разбойничий вертеп! Ночью на улице жуткие крики, бряцание оружия!
Произносившая негодующий монолог была той самой красавицей, с которой мы, немного нарушив последовательность, успели познакомиться в кабинете принца. В утреннем неглиже она была еще очаровательнее, чем в выходном наряде. Белоснежный легкий, свободный пеньюар лишь подчеркивал совершенные черты ее фигуры: гибкий упругий стан; распущенные черные волосы, густыми волнами укрывавшие плечи, изящные босые ножки, подрагивавшие в просторных сафьяновых шлепанцах. Находится столь близко от такой красоты и не прельститься ее чарами мог лишь человек, с каменным сердцем. Именно таким человеком являлся Пейроль, суровый, исполнительный, проверенный не одним испытанием фактотум. Если требовалось, он мог сохранять хладнокровие лучше, чем Месрур, главный евнух сераля Гарун аль Рашида. Вот и теперь, не обращая внимания на красоту юной госпожи, он с места в карьер перешел к делу:
– Донья Круц, мсьё принц желает вас видеть сегодня до полудня в своем дворце.
– …Что? Возможно ли? Какое чудо! – воскликнула девушка. – Мне разрешат покинуть эту тюрьму, пройти по улице! Не разыгрываете ли вы меня, мсьё де Пейроль?
Она испытующе посмотрела на управляющего, потом расхохоталась и, не в силах сдержать радости, закружилась по комнате.
Пейроль продолжал:
– Мсьё принц желает, чтобы вы к нему явились в выходном наряде.
– Я, – в выходном наряде! – опять воскликнула юная красавица. – Пресвятая Дева! Не могу поверить, что это не сон.
– Я говорю совершенно серьезно, донья Круц. Самое большое, через час вы должны быть готовы.
Донья Круц посмотрелась в зеркало, опять рассмеялась, затем, внезапно прекратила смех и, вспыхнув, как рождественная хлопушка, звонко прокричал:
– Анжелика! Жюстина! Мадам Ланглуа! До чего же неповоротливы эти француженки!
Донья Круц сердилась на служанок за то, что те не появились раньше, чем она их позвала!
– Мадам Ланглуа! Жюстина! Анжелика!
– Не нервничайте мадемуазель, – заметил флегматичный фактотум. – Им нужно несколько секунд, чтобы добежать.
– Можете идти! – щебетала донья Круц. – Вы исполнили поручение. Я приду одна.
– Нет, я буду вас сопровождать, – уточнил Пейроль.
– Какая жалость! Святая Мария! – вздохнула донья Круц. – Если бы вы знали, как вы мне надоели, любезный мсьё де Пейроль.
В этот момент в будуаре появились мадам Ланглуа, Анжелика и Жюстина, – три служивших здесь горничными парижанки. Донья Круц уже успела о них позабыть.
– Я не желаю, слышите, мсьё де Пейроль, не желаю, чтобы эти двое оставались ночью в моем доме! Я их боюсь!
Она говорила о Фаёнца и Сальдане.
– Так угодно монсиньору, – пояснил управляющий.
– Разве я рабыня? – опять вспылила девушка. От гнева на ее щеках появился румянец. – Разве я просила меня сюда привозить? Если я узница, то оставите за мной по крайней мере право выбрать тюремщиков. Пообещайте, что больше я не увижу этих стражников! Пообещайте, иначе не пойду во дворец!
Старшая горничная мадам Ланглуа тихо подошла к Пейролю и что-то прошептала ему на ухо. И без того бледное лицо фактотума побелело, как у покойника.
– Вы уже их видели? – спросил он дрожащим голосом.
– Видела, – ответила горничная крикнул.
– Когда?
– Только что. Их недавно обоих нашли.
– Где?
– На улице, в траве у ограды, – шагах в десяти от садовой калитки.
– Я не люблю, когда при мне шепчутся! – возмутилась донья Круц.
– Прошло прощения, барышня, – отозвался управляющий. – Могу вас заверить, что этих двух стражников вы больше не увидите.
– Давайте же поскорее одеваться! – приказала горничным юная госпожа.
– Вчера поздно вечером они вдвоем ненадолго покинули сад, чтобы поужинать в ресторане; в том, что в начале улицы Сен Дени, – рассказывала мадам Ланглуа Пейролю, провожая его по лестнице. – Свободный от службы Сальдань, после ужина видимо решил проводить до сада Фаёнцу, которому предстояло вести нести караул. Внезапно мы услышали с улицы звон клинков.
– Да. Донья Круц мне об этом говорила, – пробормотал Пейроль.
– Шум продолжался недолго, – рассказывала дальше горничная. – Вскоре все стихло. И вот сейчас, минут десять назад выбежавший за провизией поваренок Анри наткнулся на два трупа. Он вернулся, заикаясь от страха, все рассказал мажордому, и тот, опознав покойных, велел их перетащить в сад.
– Ланглуа! Ланглуа! – позвала в этот момент горничную прекрасная узница.
– Идите прямо, мсьё де Пейроль. Они там под деревом.
Указав управляющему место, старшая горничная вернулась в будуар, и все три камеристки начали облачать донью Круц в праздничный наряд. Девушка, не отрываясь, гляделась в зеркало, и ее лицо расцветало довольной улыбкой.
– Наконец-то, – проносилось в ее сознании, – принц надумал сдержать обещание. Наконец я своими глазами увижу Париж, о котором мне так много говорили, и в котором я пока знаю только этот нарядный скучный дом с таким же тоскливым садом.
В радостном порыве она вырвалась из рук одевальщиц и весело закружилась по комнате.
Пейроль, оставшись один, прошел в глубину сада. Там под старым вязом на куче сухих листьев укрытые плащами лежали два тела. Дрожа, Пейроль приподнял один плащ, потом второй. Под первым оказался Фаёнца, под вторым – Сальдань. У обоих во лбу, точно посредине зияли отверстия. Не в силах унять дробь собственных зубов, Пейроль отпустил конец плаща.
Глава 6. Донья Круц
Столь трогательная, сколь, увы, и банальная история о судьбе бедной сиротки, в раннем детстве покинутой матерью герцогиней и воспитанной шотландскими джипси, калабрийскими цингари, рейнскими ромами, испанскими гитанами или венгерскими цыганами, – тема, которую не удалось обойти ни одному романисту. Мы не знанием и не станем утруждаться домыслами, была ли донья Круц украденная герцогиня или истинное дитя богемы. Известно лишь то, что все предыдущую жизнь она провела в среде испанских гитан, – скитаясь с ними из города в город из поселка в деревню, за несколько марведи развлекая народ танцами на площадях. Упомянем и о том, как она оставила это вольное, но малоприбыльное занятие, и оказалась в Париже в особнячке мсьё де Гонзаго.
Через полчаса после того, как с помощью камеристок был закончен туалет, мы ее увидели в его спальне.
– Где Пейроль? – была его первая фраза. – Разве он вас не проводил?
– Ваш Пейроль, – ответила девушка, – за время, когда я одевалась к выходу, умудрился потерять дар речи. Пока я занималась прической, он вышел прогуляться в сад и вскоре вернулся. Пресвятая Дева! Он выглядел так, будто его поразил гром небесный: лицо белее мела, челюсть трясется, безумные глаза рыщут по сторонам, будто кого-то высматривают. Потом ему сделалось дурно, и он едва не упал на паркет. Мадам Ланглуа протянула ему мензурку с каплями красавки, но он при их виде скривился и, сказав что лучше выпьет бокал бургундского, направился в буфетную. Я поняла, что от такого провожатого толку мало; когда всем было не до меня, улизнула из комнаты и отправилась к вам одна, без конвоя. Может быть, он заболел и заразен. Однако, монсиньор, – прервала свой рассказ девушка. – Вы меня пригласили ведь, не для разговоров о вашем Пейроле. Не так ли?
– О, нет, – ответил Гонзаго, искусно скрывая за улыбкой тревогу, вызванную известием о внезапном недомогании управляющего, – вовсе не для этого.
– Тогда для чего? Скорее говорите! Не мучайте меня!
Гонзаго в раздумье пристально ее изучал: «Как же долго я искал; вряд ли можно найти что-нибудь лучшее. Право же, она действительно на нее похожа. Я не ошибся».
– Ну, говорите же, говорите, наконец! – с нетерпением настаивала донья Круц.
– Присядьте, милое дитя! – Гонзаго все еще собирался с мыслями.
– Мне предстоит вернуться в мою камеру – будуар?
– Ненадолго.
– Это ужасно! Уж лучше на эшафот. Сегодня в первый раз при свете дня я увидела маленькую частичку Парижа улицу Сен Дени. Теперь я больнее чувствую свою неволю.
– Но здесь мы не в Мадриде. Нужно соблюдать осторожность.
– Но почему, почему? Чего мне бояться? Почему нужно меня укрывать, я ведь ничего не украла?
– О, нет. Разумеется, нет, донья Круц. Но…
– Послушайте теперь меня вы, монсиньор, – прервала принца гостья. – У меня тоже есть немало, чего вам сказать. Нет нужды не напоминать, что мы не в Мадриде. Я это ощущаю больше, чем вы. Да. Там я была бедная, беспризорная, покинутая сирота. Но зато – свободна, как весенний ветер!
Она ненадолго замолчала, затем, слегка нахмурив тонкие темные брови, продолжала:
– Вы помните, монсиньор, о ваших мне обещаниях, – их было так много.
– Все, что было обещано, я исполню. Все, и даже больше.
– Это новое обещание. А им я уже не верю. – На ее лице появилось выражение мечтательной грусти, и она сказала. – Меня знали простые люди и знатные синьоры. Когда я перед ними появлялась, отовсюду неслись крики: «Скорее, скорее сюда. Сейчас гитанка будет плясать огневой танец Кадикса бамболео!» И всякий раз, когда я прибегала на площадь Плаца – Санта, что за дворцом Альказар, с опозданием, там меня с нетерпением дожидалась толпа благодарных зрителей. Даже теперь во сне я нередко вижу этот прекрасный дворец, окруженный апельсиновым садом, наполняющим воздух нежным пьянящим ароматом. Увы, теперь Испания для меня лишь сон, лишь сладкая мечта. Мое сердце осталось там. Здесь в тени вязов и платанов я дрожу от холода и тоски.
Она опустила подбородок на сцепленные замком кисти. Гонзаго ее не перебивал. Устремив взор вдаль, он будто не слушал.
– Вы помните тот вечер? – продолжала она. – Уже стемнело, а я все танцевала на углу улицы, что ведет к храму Успения Богородицы. Вдруг появились вы. Сначала я испугалась. А потом, когда вы заговорили, к страху примешались непонятное волнение и надежда. От вашего голоса, такого благородного и нежного, мое сердце сжалось. Вы стали передо мной, загородив дорогу, словно опасались, что я убегу, (право же, у меня и в мыслях такого не было), и сказали: «Как вас зовут, дитя мое?» «Санта – Круц», – ответила я. Когда я жила в общине моих соратников и соратниц, гитан из Гренады, меня звали Флора, но католический прелат при крещении дал мне имя Мария де ла Сант – Круа. «Вот как? – сказали вы. – Значит вы христианка?» Впрочем, вы, должно быть, все забыли, монсиньор!
– Нет, нет, почему же? я помню, – рассеянно поддержал воспоминания девушки Гонзаго.
– А я, – говорила дальше донья Круц срывающимся голосом, – с той поры помню каждое мгновение моей жизни. Потому что уже тогда поняла, что вас люблю. Как? Почему? Сама не понимаю. По возрасту вы мне годитесь в отцы. Но более красивого, благородного и блистательного синьора, чем вы, я никогда не встречала и должно быть не встречу.
Она произносила эти слова, не краснея, не испытывая неловкости, потому что воспитание гитаны не знало морали и стыдливости, принятых в свете. Гонзаго по – отечески поцеловал ее в лоб. Донья Круц, глубоко вздохнув, продолжала:
– Вы сказали: «Ты слишком хороша, девочка, чтобы с баскским бубном и поясом из фальшивых цехинов плясать перед толпой. Пойдем со мной!» И я пошла за вами, ни о чем не думая. Попав в ваш дом, я узнала, что это дворец самого Джулио Альберони, первого министра Испании. Мне рассказали, что вы посол регента Франции при мадридском дворе. Вы меня поселили в уютной комнате, приставили лакеев и повара, пригласили учителей. Поначалу я радовалась, но постепенно все больше разочаровывалась потому, что вы обо мне будто позабыли, – за полгода, что я прожила во дворце Альберони, мы с вами виделись всего два раза, да и то мельком. И вот пришел день отъезда из Мадрида. В вашей карете для меня места не нашлось. Обо всем этом я вам раньше не говорила, не было случая, – мы ведь редко видимся. Длинный утомительный путь из Мадрида в Париж я просидела в тряской карете с опущенными занавесками. Всю дорогу проплакала. И вот я здесь. Зачем? Сколько раз, Пресвятая Дева! Сколько раз я в тоске заламывала руки, скорбя об утраченной воле, искрометных танцах, беззаботном смехе! Париж! Париж! – воскликнула она с таким запалом, что погруженный в свои мысли принц вздрогнул. – Да помните ли как вы, мне его расписывали? «Париж земля обетованная для каждой красивой девушки, Париж – мечта, прекрасный сон, ослепительная роскошь, неиссякаемый источник всех благодатей, нескончаемое счастье, праздник длиною в жизнь!» Помните, как вы меня увлекли этими сказками?
Она взяла руку Гонзаго и крепко стиснула в своих.
– О, монсиньор! Монсиньор! – с мольбой увещевала она принца. – В вашем саду есть цветы из моей Испании. Они будто несут в себе ту же хандру и грусть, что и я. Они вянут на корню. Неужели вам угодно, чтобы и я, как эти цветы, погибла, едва начав жить?
Внезапно откинув назад густые волосы и сверкнув глазами, она заговорила с упреком:
– Вы меня обманули, принц! Обещанный вами рай оказался тюрьмой. Я здесь томлюсь в роскошном будуаре в изящном похожем на картинку особняке. Мрамор, живопись старых мастеров, прошитые золотой тесьмой гобелены, потолки, инкрустированные хрусталем, а в саду – густая тень и промозглая сырость, мокрые от осеннего дождя газоны, укрытые опадающими листьями, погибшими от леденящего душу холода…
Мое окружение – скучные, молчаливые горничные, почему-то пугливые лакеи, какие-то дремучие, внушающие ужас стражники, – и всеми командует мрачный, как сказочный принц; бледный, как привидение, мсьё де Пейроль.
– Вы намерены пожаловаться на моего фактотума?
– Вовсе нет. Он с охотой выполняет каждое мое желание, вежлив и почтителен. Всякий раз при встрече он низко кланяется и метет шляпой пол.
– Что же вам еще нужно?
– Вам угодно шутить мсьё? Ваш фактотум распорядился привинтить снаружи к двери моей спальни длинный амбарный засов. Пейроль при мне играет роль бдительного евнуха.
– Ну, это уже преувеличение, донья Круц!
– Принц. Попавшая в неволю птица не радуется золотой клетке. Так и я. Мне смертельно надоело жить узницей. Верните мне свободу!
Гонзаго усмехнулся.
– От кого и зачем вы меня прячете? Отвечайте, я этого требую!
На ее милом лице появилась повелительная суровость, которая лишь веселила Гонзаго.
– Вы меня не любите! – продолжала она, покраснев, (нет, не от стыдливости, а от обиды и возмущения). – А коль скоро так, то не имеете права ревновать и от кого-то прятать. Вы не собака, а я не сено!
Гонзаго снова поцеловал ей руку. Она еще больше покраснела.
– Я подумала… – она опустила глаза, – вы как-то сказали, что неженаты… я подумала, что, задействовав для моего просвещения всевозможных наставников, которым поручили воспитать из меня светскую даму, вы хотели… Я решила, что вы меня любите. – Донья Круц украдкой поглядывала на Гонзаго и видела, что ее признания его радуют. – И я без устали трудилась, прилежно осваивая все дисциплины от французской грамматики и арифметики до поклонов и реверансов. Пресвятая Дева! Да перестаньте же надо мной смеяться, или я сойду с ума! – Она еще больше приблизилась к Гонзаго и, глядя ему прямо в глаза, решительно спросила: – Если вы меня не любите, то зачем я вам нужна? Чего вы от меня хотите?
– Я хочу сделать вас счастливой, донья Круц, – ласково ответил Гонзаго. – Счастливой и богатой.
– Дайте мне свободу! И этого будет достаточно. Свободу! Свободу! Я хочу познать Париж! Париж, который вы мне обещали: шумный, блистательный. Париж, который я чувствую несмотря на заточение. Я хочу выйти на волю, хочу показаться в свете. Для чего мне наряды и дорогие украшения, если я сижу в четырех стенах? Вы говорите «счастливой». Счастье – увидеть оперу, о которой я знаю только понаслышке, счастье – ездить на праздники и балы, счастье – танцевать, счастье…
– Сегодня вечером, донья Круц, – сухо прервал ее мечтательный порыв Гонзаго, – вы наденете свой лучший наряд и самые дорогие украшения. – Она недоверчиво и испытующе подняла на него взгляд. – Я вас буду сопровождать, – продолжал Гонзаго, – на бал к его высочеству мсьё регенту.
Донья Круц ошеломленно застыла.
– Это правда? – после долгой паузы, будто не доверяя ушам, спросила она.
– Правда, – отвечал Гонзаго.
– Вы меня возьмете, возьмете на бал! – воскликнула она в безмерном восторге. – О – о, принц! Я прощаю вам все, все! Вы такой добрый. Вы настоящий благодетель!
Она бросилась ему на шею, осыпая его лицо и лоб поцелуями благодарности. Затем, все так же порывисто его отпустив, давая выход неуемной радости, принялась скакать по комнате, выкрикивая в такт прыжков:
– На – бал! На – бал! На – бал! На – бал!
На мгновение остановившись, чтобы перевести дыхание, она защебетала:
– Ни толстые стены, ни холодный пустынный сад, ни закрытые ставни не помешали мне узнать о празднике. Я несколько раз слышала, как о нем шептались горничные и лакеи, и поняла, как там будет чудесно. И я попаду в этот рай! О – о! Благодарю вас! Благодарю вас, принц! Как вы ко мне добры! Бал, конечно, будет в Пале-Рояле? Ведь так? Я всегда до боли в висках, до замирания пульса мечтала побывать в Пале-Рояле!
Донья Круц сейчас находилась в другом конце комнаты. В несколько прыжков подбежав к Гонзаго, она плюхнулась перед ним на колени и, обвив руками сверкающие голенища его сапог, подняла к нему взгляд.
