Питер А. Левин
Травма и память. Влияние травмирующих воспоминаний на тело и мозг

Травматическая память

Нет, хуже нет!

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС

В отличие от «обычных» воспоминаний (как хороших, так и плохих), которые изменчивы и динамически меняются с течением времени, травматические воспоминания фиксированы и статичны. Это отпечатки (энграммы) прошлых ошеломляющих переживаний, глубокие впечатления, вырезанные в мозгу, теле и психике. Эти жесткие и застывшие импринты не поддаются изменениям и не так-то легко уступают обновлению текущей информацией. Жесткая «фиксированность» импринтов мешает нам формировать новые стратегии и извлекать новые смыслы. Нет никакого свежего, постоянно меняющегося здесь и сейчас, никакого реального потока в жизни. Таким образом, прошлое живет в настоящем; или, как писал Уильям Фолкнер в «Реквиеме по монахине»: «Прошлое не умерло. Оно даже не прошло». Точнее сказать, оно живет как множество разнообразных страхов, фобий, физических симптомов и болезней.

В резком контрасте с приятными или даже неприятными воспоминаниями, которые обычно формируются и далее могут пересматриваться в виде последовательных повествований, «травматические воспоминания», как правило, представляют собой фрагментированные осколки зачаточных и сложных для переработки ощущений, эмоций, образов, запахов, вкусов, мыслей и т. д. Например, у автомобилиста, пережившего ДТП, при котором загорелась машина, внезапно начинает бешено колотиться сердце, когда он в какой-то момент, позже по времени, заправляясь на бензоколонке, почувствует запах бензина: он испытает абсолютный ужас и отчаянную потребность бежать. Эти беспорядочные фрагменты не поддаются повествовательному воспоминанию как таковому, но постоянно «воспроизводятся» и повторно переживаются как непрошеные и бессвязные вторжения в течение нашей жизни или как физические симптомы. Чем больше мы пытаемся избавиться от таких «воспоминаний», тем больше они преследуют, терзают и высасывают из нас нашу жизненную силу, серьезно ограничивая нашу способность жить настоящим.

Травматические воспоминания также могут принимать форму бессознательного «отыгрывающего» поведения. Это могут быть, например, неоднократные «несчастные случаи» или «случайное» попадание в опасные ситуации. Речь может идти о проститутке, которая, подвергшись в детстве сексуальному насилию, теперь ищет связей с жестокими мужчинами или занимается незащищенным сексом; или о ветеране войны, «пристрастившемся» к острым ощущениям и чувству опасности, который сразу же после увольнения из армии подает заявление в команду полицейского спецназа.

«Переживаемые заново» травмирующие воспоминания вспыхивают непроизвольно, как необработанные обрывки опыта, внезапно навязывая себя незащищенному страдальцу. Эти осколки, кажется, появляются из ниоткуда, врываясь в жизнь своих жертв, будь то наяву или во сне. Быть травмированным – значит быть обреченным на бесконечный кошмар, постоянно воспроизводя эти невыносимые муки, а также быть жертвой различных навязчивых идей и импульсивных желаний. Травмированные люди будут тормозить свою жизнь до тех пор, пока каким-то образом не обработают эти вторжения, не ассимилируют их и не сформируют наконец связные повествования о своем опыте, которые помогут положить конец этим воспоминаниям; или, говоря по-другому, пока они не примирятся со своими воспоминаниями. Такая завершенность восстанавливает преемственность между прошлым и будущим и открывает в жизни дорогу к мотивированному упорству, реалистичному оптимизму и движению вперед.

Оглядываясь назад

Роль травматических воспоминаний в лечении «неврозов» была камнем преткновения психоанализа начала двадцатого века. Хотя Фрейд едва ли был первым, кому пришлось иметь дело с такими патогенными и скрытыми («вытесненными») воспоминаниями, он стал самым известным из них. По правде говоря, он стоял на широких плечах гигантов, предшествовавших ему, в особенности Жан-Мартена Шарко и Пьера Жанета, работавших в Сальпетриере в Париже. Они действительно были первыми, кто понял, как травматическая память может быть отгорожена от сознания механизмами, которые они назвали вытеснением и диссоциацией, а затем открыли, что терапия состоит в том, чтобы вывести эти отколовшиеся части в область сознания. Их новаторский вклад, должно быть, вдохновил Фрейда, оказав влияние на его раннюю теорию травмы.

Однако, когда Фрейд отказался от признания происхождения травмы как результата подавляющих (внешних) событий и обратился к внутренним махинациям эдипова и других инстинктных конфликтов, грандиозный вклад Жане оказался в глубокой тени. Харизматичное доминирование Фрейда и грязная реальность семейного насилия и сексуального растления привели к тому, что тема травмы, полученной в результате подавляющих внешних событий, почти исчезла с радаров психологии – до тех пор, пока контуженные солдаты Первой мировой войны не стали возвращаться домой. Общество и психология предпочитали следовать новому курсу Фрейда, в фокусе которого лежали внутренние конфликты (такие, например, как эдипов комплекс), при этом уклоняясь от мрачной и тревожной семейной динамики сексуального насилия над детьми, имевшего место даже в викторианских домах респектабельных врачей, юристов и банкиров. К счастью, глубокое понимание травмы, ее этиологии и последствий для исцеления человека, оставленное нам Жане, вновь вернулось в свет научного рассмотрения несколько столетий спустя благодаря авторской статье Бессела ван дер Колка и Онно ван дер Харта, посвященной столетию знаковой книги Жане «Психический автоматизм», впервые опубликованной в 1889-м^[10],^[11]. Эта фундаментальная монография о понимании и лечении травмы элегантно и со всем уважением трактуется в недавней исчерпывающей книге ван дер Колка «Тело помнит все».

Войны за память: правда о ложных воспоминаниях и ложность правдивых воспоминаний, несвятой Грааль «стирания памяти»

Память – это историческое накопление лжи… Как и память, хорошее художественное произведение должно иметь определенные даты и время; тогда это будет казаться правдой.

ДАНИЕЛЬ ШМИД, ШВЕЙЦАРСКИЙ КИНОРЕЖИССЕР

На рубеже XX и XXI веков память стала неуловимым Святым Граалем современной когнитивной нейронауки, отхватив даже Нобелевскую премию по физиологии в 2000 году^[12]. В противоположность этому пятнадцать лет назад тема ключевой роли памяти в лечении травм способствовала ожесточенному расколу, виртуальной войне за память. По одну сторону этого крайне поляризованного столкновения находились психотерапевты, которые яростно подталкивали своих клиентов к «восстановлению» давно забытых, диссоциированных или подавленных воспоминаний о растлении и насилии в детстве. Это мучительное извлечение воспоминаний обычно сопровождалось повторными драматическими абреакциями^[13] и часто насильственным катарсисом. Эти сильно заряженные, экспрессивные методы лечения часто применялись в группах, где участников поощряли (или часто заставляли) кричать о своих страданиях и ярости, когда они «восстанавливали» одно ужасное воспоминание за другим.

Многие из этих пациентов были студентками колледжа, которые страдали депрессией, тревогой и паническими расстройствами и отчаянно пытались найти причину своих страданий и, благодаря этому, найти лекарство от них. Переживаемые ими жестокие муки заставляли их отчаянно искать выход, отпущение грехов во временном облегчении, которое давали им эти интенсивные абреакции. Эти «восстановленные» воспоминания, воспринимаемые ими как достоверные, помогали им объяснить себя и обрести якорь спасения для своих состояний глубокого страдания. Эти катарсисы также стимулировали высвобождение адреналина и потока эндогенных опиоидов (эндорфинов)^[14], вызывающих сильную зависимость. Этот биохимический коктейль, наряду с мощными групповыми связями (также опиоидно опосредованными), образуемыми в результате обмена похожими историями, являл собой чрезвычайно убедительную силу^[15]. Действительно, у многих из этих страдальцев в анамнезе были семейные истории жестокого обращения и всяческих ужасов, которые вышли на поверхность с помощью этих методов лечения. К сожалению, часто они были путаными или неточными. Но даже будучи точным, это часто не обеспечивало глубокого и прочного исцеления. Во многих случаях эти «буровые» работы причиняли огромное количество ненужных страданий. Многие из ведущих психотерапевтов полностью и безоговорочно верили в правдивость и терапевтическую ценность этих «восстановленных» воспоминаний, даже если иногда это означало веру в то, что произойти не могло, а также отрицание пагубных последствий так называемого выздоровления для жизни пациентов и их семей.

По другую сторону этого ширящегося противостояния находилась группа исследователей канонической памяти, которые столь же яростно утверждали, что эти «восстановленные» воспоминания зачастую были ложными – что они являются фантазиями. Свой вывод они основывали в основном на экспериментах, в ходе которых они успешно внедряли травматические воспоминания о событиях, которые были достоверно ложными. Самый впечатляющий из этих экспериментов заключался в том, что испытуемых студентов заставляли поверить в намеренно внушенные ложные воспоминания о том, как они в детстве заблудились в торговом центре. Эти «воспоминания» часто включали в себя четкие образы того, как их нашел незнакомец, а затем отвез к родителям. Однако интервью с родителями студентов, которые проводились до начала эксперимента, однозначно свидетельствовали, что подобных событий на самом деле никогда не происходило. Критически анализируя данный эксперимент, Бессел ван дер Колк указывает, что испытуемые студенты не проявляли висцерального расстройства, которое, безусловно, сопровождало бы воспоминание о таком ужасающем эпизоде из детства^[16]. Тем не менее эксперименты, подобные этому, привели многих исследователей памяти к выводу, что многие, если не большинство, воспоминания, восстановленные в процессе психотерапии, являлись следствием бессознательного – а в некоторых случаях и умышленного – внушения со стороны психотерапевта. Но сначала – история Бет.

Бет

Мать тринадцатилетней Бет была найдена мертвой при подозрительных обстоятельствах: она утонула в семейном бассейне. Убитую горем девочку наверняка также мучила мысль о том, что ее мать покончила с собой. Через два года после этого сокрушительного потрясения Бет лишилась также и своего дома. Низовой пожар уничтожил его, пощадив другие здания в их квартале.

Представьте себе ошеломленную девочку, лишившуюся матери, стоящую у своего горящего дома и прижимающую к груди ободранного плюшевого мишку. Согласно одному свидетельству, она была особенно обеспокоена исчезновением своего дневника. Больше всего она боялась не того, что он погиб в огне, а того, что он может попасть в руки другого человека^[17]. Можно только представить, какими воспоминаниями и личными секретами делилась эта уязвимая девочка со своим дневником.

Какие выводы сделала Бет из этой чудовищной потери? Как она справлялась с присутствием этих затаившихся призраков, периодически преследующих ее? Как ей удалось примириться с неопределенностью по поводу смерти матери, за которой последовали внезапная гибель ее семейного дома? Как и содержание ее дневника, мы никогда не узнаем ответов на эти вопросы. И все же со временем направление взрослой жизни Бет стало рассказывать свою собственную историю мужества, стойкости, упорства и целеустремленности: Элизабет Лофтус выросла и стала известным экспертом по вопросам памяти.

В течение многих лет профессор Лофтус боролась против психотерапевтических методов лечения, использующих «восстановленные» воспоминания, одержимая желанием доказать, что многие из этих вызванных в ходе терапии воспоминаний о перенесенных ужасах и страданиях являются ложными. Затем она сосредоточилась на исследованиях, посвященных возможности стирания памяти, и начала с исследования, посвященного отношению студентов к устранению тревожных воспоминаний. Студентов спросили, захотят ли они принять препарат, блокирующий память, в случае если их ограбят или изобьют. Почти половина заявила, что хотели бы получить право на доступ к такому средству. Однако только 14 процентов заявили, что действительно воспользуются лекарством^[18]. В аналогичном исследовании только 20 процентов из группы пожарных, которые были самыми первыми спасателями, прибывшими во Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 года, сказали, что хотели бы получить таблетку, чтобы стереть свои ужасные воспоминания. Сказать, что профессор Лофтус была удивлена этими данными, – это не сказать ничего. По ее собственным словам, она бы «приняла наркотик, если бы пережила насилие»^[19]. Разумеется, хотя она, похоже, не совсем поняла связь, Бет уже «подверглась насилию» – это были ужасные потери ее матери и дома ее детства.

Независимо от того, как сильно травмированный ребенок, такой как юная Бет, хочет убежать от своих воспоминаний, они все равно будут преследовать его, коварные призраки, скрывающиеся в тени. Кто бы не хотел искоренить эти призраки из хранилищ своей памяти? Но с какими рисками и какой ценой для нашей уникальной человеческой сущности? Мы увидим с вами, что существуют более конструктивные и жизнеутверждающие способы приблизиться к нашим трудным воспоминаниям и привлечь их на свою сторону.

Болезненные воспоминания формируют нашу жизнь таким образом, о котором мы даже не подозреваем. Подобно многоголовой Гидре (даже при нашей тщетной, на грани краха, борьбе за то, чтобы отрубать ей голову за головой), эти воспоминания вернутся, чтобы впиваться в нас, преследовать нас и формировать нас, вне зависимости от того, насколько сильно мы стремимся устранить, отрицать или вычистить их. Как мы можем работать вместе с ними, а не против них, получая доступ к заключенной в них спрессованной энергии, и, используя ее, освободиться от их мертвой хватки?

Давайте признаем, что в конечном счете оба этих взгляда на память ошибочны, особенно в отношении той роли, которую память играет в исцелении травм и других ран психики и души. Оба лагеря и их средства доказательства, по сути, сталкиваются со своими собственными неразрешенными травмами, психодинамическими проблемами, научными предубеждениями, предрассудками и избирательным подходом при отборе данных в поддержку своих жестких позиций. Это похоже на то, как если бы каждая группа рассматривала другую сторону как изначально нечестную или, хуже, предполагала, что все убеждения и данные другой стороны автоматически ошибочны, даже если исследования или клинические наблюдения проводились методично и результаты соответствовали другим данным. На мой взгляд, обе группы занимали излишне оборонительную позицию и совершенно не желали учиться друг у друга. К сожалению, их разногласия сталкивались друг с другом не в научных аудиториях, в свете объективности и открытого рассмотрения, а больше в судах, бульварной прессе и борьбе за общественное мнение – зачастую через подачу от медиазнаменитостей.

Но еще большим краеугольным камнем всех этих «войн за память» является широкое непонимание природы самой памяти.

2
Фабрика памяти

Воспоминания из этого и состоят…

СТРОКА ИЗ ПЕСНИ

Чтобы понять природу травматической памяти, необходимо отступить от обрывистого края «войны за память» и начать прикасаться к различным нитям, которые, сплетаясь вместе, образуют многофактурную ткань того, что мы называем памятью. Если говорить в общем, существует два типа воспоминаний: эксплицитные и имплицитные, причем первые являются сознательными, а вторые относительно бессознательны. Это две системы памяти, каждая из которых имеет по крайней мере две широкие подкатегории, выполняют разные функции и опосредованы различными нейроанатомическими структурами мозга. Обе они служат для того, чтобы направлять нас (см. рис. 2.1) и помогать ориентироваться в различных жизненных ситуациях и проблемах.

Рис. 2.1. Типы воспоминаний.

Эксплицитная память: декларативная и эпизодическая

Да, я заявляю!

СКАРЛЕТТ О’ХАРА, «УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ»

Декларативная память является наиболее известной подкатегорией эксплицитной памяти. Она представляет собой каталог подробных данных: эдакие «списки покупок» и всякие иные «списки» и «перечни» в мире памяти. Декларативная память позволяет нам сознательно запоминать что-то и рассказывать об этом сравнительно достоверные истории – истории с началом, серединой и концом. Большинство непрофессионалов, как, собственно, и многие психотерапевты, думая о памяти, обычно имеют в виду именно эту конкретную ее форму. Только этот один конкретный тип памяти мы можем активно и сознательно вызывать или декларировать. Общая роль декларативной памяти заключается в передаче отдельных фрагментов информации другим людям. Эти семантические, «содержательные» воспоминания объективны и лишены чувств и эмоций. Без декларативной памяти не было бы автомобилей, самолетов, компьютеров, электронной почты, смартфонов, велосипедов, скейтбордов и даже ручек. Разумеется, не было бы и книг. Без нее огнем, вероятно, так и не стали бы пользоваться, это знание не распространилось бы по всему миру, а мы все еще беспомощно ютились бы в сырых, темных пещерах. Короче говоря, цивилизации в том виде, в каком мы ее знаем, не существовало бы.

Декларативные воспоминания относительно упорядочены и аккуратны, как высокоорганизованная кора головного мозга, которую декларативная память использует в качестве жесткого диска и своей операционной системы. Хотя декларативная память является наиболее сознательной и произвольной из всех систем памяти, она, безусловно, мало чем может заинтересовать, и с психотерапевтической точки зрения там мало чем можно поживиться.

Для целей углубленного психодинамического подхода сами по себе декларативные воспоминания редко имеют терапевтическую значимость. Однако для многих когнитивных и поведенческих вмешательств они, напротив, играют базовую роль.

Если о декларативной памяти можно говорить как о «холодной» фактической информации, то эпизодическую память – вторую форму эксплицитной памяти – напротив, можно назвать «теплой» и рельефной. Эпизодические воспоминания часто наполнены оттенками чувств и витальностью, будь то со знаком плюс или минус, наш личный жизненный опыт закодирован в них основательно и богато. Они образуют динамический интерфейс между рациональной (эксплицитной/ декларативной) и иррациональной (имплицитной/эмоциональной) сферами. Эта посредническая функция способствует формированию связных повествований, ярких историй, которые мы рассказываем себе и другим и которые помогают нам осмыслить нашу жизнь.

Установление связей, обработка чистых эмоций, нюансов чувств, фактов и коммуникаций с отдельными людьми играет важную роль в том, чтобы выйти из травмы, где будущее едва отличается от прошлого, – к будущему открытому, построенному на новом опыте, информации и возможностях.