Петр Вяземский
Записки графини Жанлис
La mémoire est reconnaisante,
Les yeux sont ingrats et jaloux.
Старики, по чувству благодарности, любят и хвалят прошедшее, заставшее их молодость, и досадуют с ревностию на настоящее, которое не по ним, потому что они уже не по нем. Все это в природе и порядке вещей. Молодость должна быть легкомысленна и все видеть под розовым оттенком; старости не только позволительно, но даже можно ставить в обязанность быть несколько брюзгливою. Все раздробляющая, скептическая молодость поражена бездействием и бесплодием. От неё ожидать нечего. В ней нет творческой силы. Старики, безусловно любующиеся всякою новизною, доказывают, что они не умели быть молодыми и ничем не запаслись на черный день. В многократных сравнениях того, что было, с тем, что есть, встречаются однако же у нашего автора кое-где замечания справедливые, остроумные и подающие повод к размышлению. Французские журналы различных исповеданий и цветов почти слились в суждениях своих о настоящих записках, и повествовательница не могла похвалиться снисхождением своих соотечественников. Журнал Прений (J. des Débats) с насмешливым удовольствием выставлял на показ забавную откровенность, с коею престарелая писательница воспоминает о проказах ребячества и непорочных шалостях своей молодости. Она жалуется на недоброжелательство собратий своих по авторству, на строгие суждения рецензентов, а что и того обиднее, на молчание журналов, приветствовавшее некоторые из её произведений. Кого винить в этом: ее или других? Кажется, дарования и слава г-жи Жанлис не были никогда до такой степени ослепительны и нестерпимы, чтобы возбудить всеобщую зависть? Труды её на авторском поприще были венчаемы успехом, многие из её романов и нравоучительных сочинений останутся навсегда приятными памятниками её дарований; но в литературных подвигах, совершенных ею, нет ничего исполинского, превышающего меру людской справедливости. В романе имела она между современницами опасных соперниц и часто победительниц в г-жах Котень, Флао, Сталь, не говоря уже о превосходстве ума глубокомысленного и всеобъемлющего, которое выключает последнюю из всякого сличения с нею. В стихотворениях своих она также далека от первенства. Она писала стихи потому, что нет Итальянца, который бы не пел, Немца, который не курил бы и не пил пива, и нет Француза, который не написал бы несколько стишков на своем веку. Вероятно, не столько литературным успехам, как многим предубеждениям, неуместной решительности в мнениях и какой-то запальчивости в выражении оных, полу её несвойственной, обязана она многочисленностью недоброжелателей своих. Замечательно, что из числа современных писателей похвала её взыскивает не тех, кои избалованы славою, и что в смирении духа, которое злоречие могло бы почесть за оттенок гордости и зависти, ласкает она не сильных мира литературного; напротив, во многих из них находит она едва ли здравый смысл. Например, в одном месте из Записок говорит она, что Опыт о нравах народа – пошлое и плоское творение (Je trouvais cet ouvrage si odieux et si mauvais et si plat d'un bout à l'autre…). Не довольствуясь налагать печать отвержения, обещается она наложить руку на многих писателей и перетворить творения, кои доселе и в первобытном своем виде имели некоторое достоинство. Она уже совершила химические свои перегонки над Эмилем, веком Людвига XIV, совращением века Людвига XV и надеется еще изготовить очищенные издания Карла XII, Петра великого, Опыта о нравах народов, Истории политической и философической Европейцов в Индиях и даже Энциклопедии! Из одного желания многих лет восьмидесятилетней писательницы, её друзья могут усердно ожидать, чтобы она совершила Мафусаиловский подвиг хотя над последним творением. И того довольно будет, чтобы в ожиданных восьми томам Записок запастись жизнью еще томов на восемь. Предпочтительно знаменитые писатели, так-называемого, философического века подвергаются укоризнам, проклятиям и насмешкам её: она преследует их всеми оружиями и на всех поприщах. Многим от неё доставалось в прежних сочинениях, и в сем последнем они не забыты. Кстати выпишем из него рассказ о литературном приключении, которое навлекла она себе своим антифилософическим ратоборством, и скажем несколько слов предварительных. Ей предложено было участвовать в составлении Всеобщей Биографии, издаваемой Мишо и другими писателями; но, увидя в числе сотрудников имя Женгене, известного преимущественно по литературной истории Италии, она требовала выключения его, или отказывалась от сотрудничества. После нескольких переговоров, поле сражения оставлено за Женгене, а г-жа Жанлис, по отступлении своем из предполагаемых соучастниц, сделалась строгим критиком Биографии. Министром, заведывающим книгопечатанием, говорит автор, был тогда (в царствование Наполеона) назначен Померёль, страстный философ; он покровительствовал Биографии и, негодуя на мои критики, велел цензуре выключить 21 страницу из моих книжек; но в них дело шло единственно о литературе, не было личностей (коих я себе ни в каком случае не дозволяла), и потому такое решение показалось мне странным: я требовала объяснения; мне отвечали, что следовали приказанию министра: тогда письменно просила я свидания с ним… Г-н Померель принял меня с холодностию ледовитою, похожею на неучтивость. Я просила его сказать мне причину запрещения на 21 страницу; он отвечал мне с грубостью и почти с заносчивостью: Странное дело, милостивая государыня, как не надоест вам ворчать тридцать пять лет сряду против философии (Que diable, Madame, n'êtes tous pas lasse de faire depuis trente cinq ans des criailleries contre la philosophie)? Ответ министра не отличается вежливостью, в особенности же в отношении с женщине, но многие читатели её едва ли не готовы сказать про себя ей почти тоже. Забавно видеть в Записках женщины, не хвалящейся философическою откровенностию, содержание критики, которую она отстаивала так упорно. Наполеон покровительствовал г-же Жанлис. Может быть, общее в них неблаговоление в Вольтеру было точною их соединения[1]. Она в Записках своих, между прочим, сберегла слезы, которые первый консул пролил при чтении романа Герцогиня де Лавальер, и говорит по этому случаю: «Я гордилась, что заставила плакать того, который восстановил религию, порядок и мир, исхитил мое отечество из безначалия и был величайшим полководцем своего века!» Вообще должно заметить с уважением, что в суждениях своих о Наполеоне, она в Записках своих нигде не изменяет справедливости и чувству благодарности, гласно признаваясь, что он был её благодетелем, первым и последним, которого имела она в царях. Такое сознание в нынешнее время приносит ей честь, особенно в сравнении со скоро выдыхающимися памятями и флюгерными совестями, коих Франция показала нам многие примеры. Наполеон, сделавшись императором, пожелал, чтобы г-жа Жанлис писала ему каждые две недели о политике, финансах, литературе, нравственности и обо всем, что ей вздумается. Она сказывает, что в продолжение переписки никогда не писала ему ни о политике, ни о финансах, никогда не просила милостей для себя, а часто для других, никогда не говорила худо о неприятелях своих, а часто в пользу их. Это похвально и можно поздравить ее с честным употреблением доверенности, оказанной ей могуществом; но, признаться, дивимся, как Наполеон имел досуг читать все её письма, где она в самом деле, судя по отрывкам, приводимым ею, говорит иногда просто о том, что взбредет ей в голову, например: в одном из них сообщает она ему трактат о старости. С сожалению, и с читателями Записок поступает она, как с Наполеоном; малое говорит о дельном, а многое о незанимательном. Если выключить из её книги многократные повторения об арфе, одном из любимых её коньков, о воспитаннике её Казимире, человеке, кажется, очень хорошем, но часто лишнем, когда автор приводят его беседовать сам-третей с читателем; о стихах, поднесенных ей, о самохвальных отзывах её о себе самой, о домашних мелочах и о прочем, прочен, так что читатель в досаде на автора готов часто вскричать с Клеоном Грессета:
