Петр Вяземский
Отметки при чтении «Исторического похвального слова Екатерине II», написанного Карамзиным

Полная версия

III

Похвальное слово разделено на три части. «Екатерина бессмертна своими победами, мудрыми законами и благодетельными учреждениями: взор наш следует за нею по сим трем поприщам», – говорит автор. В отметках наших будем держаться того же порядка.

В первой части изображаются в сжатой, но, можно сказать, полной картине, и ряд преобразований, введенных Екатериною в нашем войске, и ряд блистательных и плодоносных побед, одержанных войском, ею преобразованным и воодушевленным именем ее и любовью к ней. Следующими словами автор начинает главу свою:

«Сколь часто поэзия, красноречие и мнимая философия гремят против славолюбия завоевателей! Сколь часто укоряют их бесчисленными жертвами сей грозной страсти! Но истинный философе различает, судит, и не всегда осуждает. Прелестная мечта всемирного согласия и братства, столь милая душам нежным, для чего ты была всегда мечтою? Правило народов и государей не правило частных людей: благо сих последних требует, чтобы первые более всего думали о внешней безопасности: а безопасность есть могущество».

«Петръ и Екатерина хотели приобретений, но единственно для пользы России, для ее могущества и внешней безопасности, без которой всякое внутреннее благо не надежно».

Все это так; но позволяем себе сделать здесь маленькую заметку и оговорку. Если допросить историю всеобщую и объемлющую все столетия, то увидим, что каждый народ, каждое правительств понимают по своему законность прав своих на необходимое обеспечение и застрахование себя от притязаний и покушений соседа, и соседа часто довольно отдаленного. Политический катехизис, обязательный для совести каждого, еще не определен и не вошел в законную силу; но что толковать тут о политике? она неповинна и здесь ни при чем. По неисповедимым судьбам, естественные условия всего созданного и живущего опираются на препирательстве и борьбе. Необходимость войны, вследствие той или другой причины, того или другого предлога, той или другой страсти, есть прискорбное таинство в жизни человечества. Люди с малолетства, еще детьми, дерутся между собою из зависти, жадности, любостяжания, чтобы выхватить из рук товарища игрушку или лакомство. А дикие звери, а домашние животные, не грызутся ли между собою по врожденному инстинкту? Кажется, тут политика ни в чем не замешена, а есть война.

В этом первом отделении, посвященном воинским подвигам, встречаются мастерские и одушевленные очерки. В саном рассказе отзываются живость движения и пламень боя. Особенно замечательно то, что сказано о Румянцеве. изображение его отличается особенною четкостью и воспроизводительностью кисти. Кажется, что из всех военных предводителей царствования Екатерины, Румянцев был ему наиболее сочувствен. Вот что говорит он о Задунайском:

«Сей великий муж славно отличил себя во время войны Прусской; взял Кольберг, удивлялся хитрости искусного Фридриха, но часто угадывал его тайные замыслы; сражался с ним и видел несколько раз побег его воинства».

«Если таланты изъясняются сравнением, то Задунайского можно назвать Тюреном России. Он был мудрый полководец; знал своих неприятелей, и систему войны образовал по их свойству; мало верил слепому случаю, и подчинял его вероятностям рассудка: казался отважным, но был только проницателен, соединял решительность с таким и ясным действием ума; не знал ни страха, ни запальчивости, берег себя в сражениях единственно для победы; обожал славу, но мог бы снести и поражение, чтобы в саном несчастии доказать свое искусство и величие; обязанный гением натуре, прибавил к ее дарам и силу науки; чувствовал свою цену, но хвалил только других; отдавал справедливость подчиненным, но огорчился бы в глубине сердца, если бы кто-нибудь из них мог сравниться с ним талантами: судьба избавила его от сего неудовольствия. – Так думают о Задуйнаском благородные ученики его».

Замечательно, что в сей военной главе вовсе не упоминает он о Потемкине, не смотря на притязания его на славу полководца и на военныя почести, которыми был он возвышен. Такое умолчание едва ли не есть умышленное. Высокая, нравственная, целомудренная натура Карамзина не могла вполне ладить с этим баловнем счастия, хотя одаренным некоторыми свойствами и особенно вдохновениями государственного деятеля. Карамзин, вероятно, не прощал ему, что, при счастии своем, он нередко им употреблял во зло, что он, так сказать, барился, нежился и сатрапствовал в счастии и могуществе своем. Карамзин не прощал великолепному князю Тавриды, как прозвал его Державин, что он не всегда соблюдал нравственное достоинство, без которого истинного величия быть не может. С одной стороны будет блеск, сила, порабощение толпы; с другой – обаяние, уступчивое потворство; но прочной связи, трезвых, сознательных впечатлений не будет. На Русском языке есть прекрасное, глубоко-умное слово: временщик. Как дворы, так и общественное мнение, а к сожалению, иногда и сама история, имеют своих временщиков. Карамзин был не из тех, которые поклонялись бы им. Ему было совестно записать имя Потемкина рядом с именами более безукоризненными, более светлыми, с именами Румянцева, Суворова, Репнина, Петра Панина, Долгорукого-Крымского. В панегиристе отзывался уже строгий и нелицеприятный суд будущего историка. Впрочем, в другом месте автор уделяет несколько строк Потемкину. Он, как будто мимоходом, но верно и живо набрасывает очерк его. «Видели мы при Екатерине», говорит он, «возвышение человека, которого нравственное и патриотическое достоинство служит еще предметом споров России. Он был знатен и силен: следственно не многие могут судить о нем беспристрастно; зависть и неблагодарность суть два главные порока человеческого сердца. Но то неоспоримо, что Потемкин имел ум острый, проницательный; разумел великие намерения. Екатерины, и потому заслуживал ее доверенности. Еще неоспоримее то, что он не имел никакого решительного влияния на политику, внутреннее образование и законодательство России, которые были единственным творением ума Екатерины».