Петр Вяземский
О письме Екатерины II к Сумарокову
В любопытной переписке известного барона Гримма, в Париже напечатанной в 1812 году, находится письмо Екатерины к трагику Сумарокову. Не могу совершенно убедиться в его достоверности и в том, известно-ли оно в России или нет, но с одной стороны, находя на нем печать если не истины, то, по крайней мере, вероятия, а с другой, зная по опыту, что мы часто похожи на беспечных хозяев, кои от соседей узнают, что делается у них дома, решился перевести его из помянутой книги. – Вижу сам, что, переводя на Русский язык вероятно Русский подлинник, я иду по следам того доброго Немца, который, по дружбе в Французам, подарил их своим Французским переводом Фенелонова Телемака, с коим познакомился он на Немецком языке. Но если удалось ему попасть на беспечных хозяев, то бесполезно-ли истратил он свои труды? Вот и мое утешение: иным, быть может, напомню, а других уведомлю о письме, которое достойно занимать одно из первейших мест между грамотами в архиве республики Русской словесности. Не умею придумать великолепнейшего и поучительнейшего зрелища, как пример владыки народа, с престола братски подающего руку писателям, образователях народов. И в сем священном зрелище Екатерина играет первое лицо. Возьмите её переписку с избраннейшими писателями её века. Великий Фридерих был сам Французский автор, и ласками своими, быть может, хотел подкупить необходимое для него одобрение старшин Французской словесности: но Екатерина Великий, по счастливому выражению принца де-Линь, была бескорыстнее в своих сношениях. И если (я не боюсь унизить её сим предположением), если славолюбие и управляло иногда её дружбою, то и сие славолюбие, основанное на благородном побуждении дорожить уважением людей превосходных, достойно похвалы и почтения. В царях же, коим, по несчастию, столь легко и простительно приучиться презирать общее современное мнение, такое славолюбие есть высочайшая добродетель. Многие возопиют против меня, потому что я говорю не в сегодняшнем духе; но я уверен, что переписка Екатерины с Вольтером, Даламбертом и другими философами её века займет в глазах справедливого потомства не последние листы в истории её блестящей жизни. Лучшими успехами своими на поприще уха обязаны мы движению, данному ею; оглянемся без предубеждения: где и что были бы мы, если вычесть из гражданственного я политического бытия России тридцать четыре года её деятельного царствования? Как желательно, чтобы у нас собрали, так сказать, частные памятники ума и великодушие Екатерины! В других красноречивых памятниках её славы искал бы я государя; в сих скромных, но не менее красноречивых для внимания наблюдателей, искал бы я человека. Они утвердили бы иных в справедливой народной гордости, а других, может быть, со временем уверили бы, что они напрасно опираются в любви своей к отечеству на вражде к просвещению и образованности, считая их чуждыми и пагубными для нас новизнами. Но обратимся к барону Гримму; вот, что он говорит в письме к Мармонтелю:
