Петр Вяземский
Допотопная или допожарная Москва
После Киселева упомянем о Павле Никитиче Каверине. Вот тоже был коренной Русский ум, краснобай, искусный и живописующий рассказчик. Он долго был обер-полициймейстером: знавал многих и многое, чего другим не удавалось знать. Все это изощрило ум его, тонкий и проницательный от природы. Он был в приятельских сношениях с Карамзиным и Дмитриевым и близкий человек в доме нашем. Карамзин всегда с уважением упоминал об одном случае, который хорошо характеризует и его нравственные качества. Незадолго до вступления неприятеля в Москву, граф Ростопчин говорил ему и Карамзину о возможности предать город огню и такою встречею угостить победителя. Каверин совершенно разделял мнение его и ободрял с приведению в действие. А между тем у небогатого Каверина все достояние заключалось в домах, кажется в Охотном ряду, которые отдавались в наем под лавки Московским торговцам. После детского знакомства моего с ним, я имел случай сблизиться с ним в зрелых летах моих; я часто уговаривал его составить на досуге записки свои. Не знаю, исполнил-ли он мое желание.
Сюда просится еще одно лицо, также отпечаток Русский и в старину известный остротами, балагурством и проказами своими Копьев. Он также был из близких людей в доме нашем и даже когда-то в нем жил. В это время и вследствие некоторых обстоятельств он крепко озаботил и напугал отца моего. Копьев помолвлен был на богатой невесте: однажды на вечере заснул он, сидя возле неё; пробуждение было несчастное. Обиженная невеста отказала ему. Он был в отчаянии и говорил о самоубийстве. Несколько дней родитель мой и приставленные к нему люди день и ночь караулили его, Все обошлось благополучно. Помню одну сцену, которой в детстве я был свидетелем: за ужином у нас, где посторонним был один Копьев, он вероятно о чем-то и о ком-то похвастался: подробностей не помню. Отец мой сказал ему что-то в этом роде: «ну, полно Копьев! как же это могло быть так? Ты тогда был еще молодым и неизвестным человеком, едва вступившим в свет и в службу. A тот – чуть-ли не шла речь о Петре Васильевиче Мятлеве, – был уже и в чинах и занимал почетное место в обществе». Оскорбленный Копьев вскочил из-за стола и сказал: «видно, князь, вы судите о людях по чинам: если так, то не иначе возвращусь к вам до дом, как в генеральском чине», – и выбежал из комнаты. Этот упрек, который вовсе не мог метить в отца моего, не смутил его, и он очень смеялся выходке Копьева. Дело в том, что как и было: спустя несколько лет, Копьев явился генералом в Москву и в дом отца моего, который, разумеется, принял его, как ни в чем не бывало. После и гораздо позднее вторично встретился я с Копьевым. В нем были еще кое-какие замашки осгроумия, но уже не было прежнего пыла и блеска. Дело в том, что если Русская шутка не стареет, то Русские шутники, как и все другие люди, могут легко состареться. Копьев имел довольно значительное лицо: он был очень смугл, с черными выразительными глазами, которыми поминутно моргал; говоря, он несколько картавил и вместе с тем отчеканивал слова свои каким-то особенным ударением. Копьев написал комедию: «Лебедянская ярмарка». Вероятно, в свое время имела она некоторый успех, по крайней мере в детстве моем слыхал я некоторые повторяемые из неё шутки.
Граф Лев Кириллович Разумовский. Вот верный тип истинного и благородного барства. Одна уже наружность его носила отпечаток аристократии: высокого роста и приятного лица; поступью, стройными движениями, вежливостью отличался в образованной и вежливой среде своей. Он смотрел, мыслил, чувствовал, действовал барином. Ум, образованный учением, чтением и любовью во всему прекрасному, нрав мягкий и доброхотный, – в то время, по Французским поговоркам, говорили: «poli comme un grand seigneur» и «insolent comme un valet». Подобная оценка может служить вывеской старого общества и едва-ли не за ним исключительно осталась. Помню, как в детстве радовался я ловкости, с которою, приезжая он к нам зимою, кидал он в первой комнате на стул большую белую муфту свою. В молодости своей был он сердечннком и счастливым обожателем прекрасного пола. Дмитриев рассказывал мне, что когда они по Семеновскому полку дежурили вместе на гауптвахте, он поминутно получал и писал цидулочки на тонкой душистой бумаге. Впоследствии, в доме своем на Тверской, ныне знимаемом Английским клубом, и в своей подмосковной, известном Петровском-Разумовском, он жил открыто, давал балы, концерты, спектакли и радушно угощал Москву. В доме его был зимний сад, богатая библиотека и красивые произведения художеств – картины, статуи. Он в детстве моем особенно ласкал меня, всегда вступал со мною в разговор, повторял другим мои так-называемые острые детские слова, что, разумеется, льстило моему раннему самолюбию и привлекало меня к его личности. Однажды очень смеялся он ответу моему на вопрос: как доволен я Немецким своим дядькой, который – будь сказано между нами – немного попивал: Il est bon, mais il cultive trop la vigne du seigneur. Позднее опять встретились мы с ним в жизни, я по преданиям, и по сочувствию был с ним, не смотря на разность лет, в приятельских сношениях. Впрочем, могу сказать, что я имел счастье воссоздавать эти наследственные связи и с некоторыми другими приятелями родителя моего. В молодости моей я не чуждался беседы с стариками; в зрелых летах и в старости равно сближался я с молодежью. Это, так сказать, расширяло круг жизни моей и обогатило меня многими впечатлениями и воспоминаниями.
Граф Бутурлин. Я уже упоминал о нем, как о знаменитом библиофиле. Еще были у него два особенные свойства, а именно: лингвистическое и топографическое. Не только знал он твердо многие европейские языки, но и различные их областные наречия. Он был в свое время маленький Меццофанти. Никогда еще не выезжавши из России, он хранил в памяти планы первейших столиц и городов в Европе, со всеми зданиями, площадями, улицами и закоулками. Это служило часто поводом к забавным мистификациям над иностранными путешественниками, посещавшими Москву. Он закидывал их своими сведениями и выдавал себя за человека, объехавшего Европу и обратившего долгое и рачительное внимание на приобретение этих разнообразных и мелочных сведений. Каково же было изумление слушателей, когда узнавали они, что этот полиглот, что этот наблюдательный странствователь никогда не переступал Русской границы.
