bannerbannerbanner
Московская стена

Петр Власов
Московская стена

Полная версия

– Ужас, конечно – с одной стороны. А с другой – благодать, – разглагольствовал Диггер, обозревая мертвый, серый пейзаж. – Пять лет назад только в Чернобыле можно было полазить по такой вот заброшке.

Ворон, похоже, вспомнил игры «выживальщиков». Хмыкнул в ответ:

– Да, и есть с кем полазить. Адреналин гарантирован. Оборотни, собаки дикие, медведи и волки из зоопарка. Психи еще…

Диггер подался вперед, переспросил с придыханием:

– Психи?

– Ага. Не слышал разве? Разбежались из всех психлечебниц, что только были в городе. И многие выжили, представляешь? Говорят, собираются у памятника Гагарину на Ленинском проспекте. Помнишь, столб такой здоровенный? Приносят там жертву. Собаку или кошку. Весь столб внизу уже кровью забрызгали…

Дикость – но что-то в этом есть. Язычники так в древности, кажется, поступали… Врет – не врет? – размышлял Колька. Прежде от Ворона такого он не слышал. Вездеход раскачивало туда-сюда, и подвешенная перед лобовым стеклом иконка с невидимым в полутьме святым маятником повторяла наклоны вправо и влево. Осталась эта иконка от прежних хозяев. Ворон, пусть в Бога и не верил, почему-то решил ее не снимать. Может, оттого, что в их темное время любая вещица из прошлой, устроенной жизни казалась почти волшебным талисманом. Покосившись еще раз на иконку, Колька все-таки быстро-быстро перекрестился.

Проехав совсем недолго по Мичуринскому проспекту, Ворон свернул с шоссе, приткнул вездеход рядом с обгоревшим супермаркетом с выбитыми до последнего стекла витринами.

– Конечная остановка. Дальше пеходралом. Отсюда до Стены – километров десять. Не знаю, что у них там стоит для наблюдения. Тепловизоры, хреновизоры какие. Лучше на рожон не лезть.

Надели рюкзаки, автоматы, выступили на своих двоих. Шли медленно, след в след, как ледоколы с треском сокрушая спаянный морозом твердокаменный снежный наст. Когда останавливались, воцарялась поразительная тишина, только один раз где-то в отдалении надрывно забрехала одинокая собака. Часа через два доползли, наконец, до станции метро «Мичуринский проспект», встали под перекрывшим шоссе переходом. Уже совсем рассвело, но мертвый город, перекрасившись из черного в пепельно-серый, не выглядел безопаснее и приветливее. Диггер достал какие-то бумажки, завис на минуту, потом ткнул пальцем вперед.

– Удальцова. Кажется, вот она. Да, точно.

Странно, но он, похоже, слегка заикался. Чего это?

Завернули с проспекта направо, затем почти сразу пошли налево. Отмахали еще с километр вдоль застроенного гаражами пустыря. Когда, наконец, добрались до места, Колька недоуменно воззрился на Ворона. Это что, и есть сверхсекретный объект? Двухметровая железная ограда с толстыми прутьями, за ней – неприметная кирпичная малоэтажка стандартного вида. До войны в таких обитали клоповые, по пять-десять работников, конторы, занимавшиеся мелкооптовой торговлей или ремонтом электроники. На сохранившейся табличке у ворот Колька прочел не с первого раза – «Управление военизированных горноспасательных частей в строительстве». Однако Диггера, похоже, табличка не смутила. Знал, куда пришли. Его так и распирало – то ли от радости, то ли еще от чего-то приятного. Наконец, бурлящее в нем нечто не удержалось, излилось наружу.

– Поздравляю! – объявил Диггер торжественно, словно все трое только что вскарабкались на макушку Эвереста. – Добро пожаловать в ту Москву, которую вы никогда не видели!

* * *

Долго и бестолково бродили туда-обратно вдоль железного забора в поисках калитки. Здание с зубодробительной табличкой «Управление и так далее…» (даже прочитать нормально не получается, не то что запомнить) оказалось похожим на шкатулку с сюрпризом. Неказистая, простенькая на вид – но при том с сейфовым замком и двойным, если не тройным дном. Голыми руками не возьмешь.

– Рвать придется, – с сожалением выдохнул в облаке мата Ворон после того, как в очередной раз словно по горке съехал с обледеневшей скользкой ограды. – Вот набежит окрестной гопоты-то…

Заложили пару тротиловых шашек, похожих на куски желтого мыла. Вставили детонаторы, размотали шнур.

– Поехали, – непонятно сказал Ворон и запустил по шнуру веселый искрящийся огонек.

В мертвом, гулком от пустоты городе бухнуло так, что мало не покажется. Когда Колька вытащил пальцы из ушей, то почувствовал себя Маугли. Лай стоял вокруг такой, будто окружила их многотысячная свора диких собак. В рваную дыру в ограде лезли торопливо, озираясь то и дело по сторонам. Побродив минут десять вокруг здания, все до единого окна которого были запаяны толстенными железными решетками, Ворон обреченно вздохнул и полез в рюкзак еще за одной шашкой.

Когда наконец забрались внутрь, Колька оторопел. Если бы не толстенный слой пыли, паутина и желтизна бумаги, все выглядело так, словно люди ушли отсюда только вчера. Мониторы компьютеров, папки с ведомостями, на каждом столе по калькулятору. Тут же накрыло с головой сопливо-ностальгическое. Захотелось сесть за стол, закрыть глаза и представить, что когда откроет он их, то поймет – все это просто страшный сон. Разоренная Москва, похожий на громадную консервную банку бункер, вечная духота и вонь под землей, резиновый вкус тушенки двадцатилетней давности, от которой только чудом не случается заворот кишок…

– Ты чего, о девках замечтался? Давай помогай!

Ворон, передав Диггеру какую-то схему, которую до того они внимательно разглядывали, легонько ткнул Кольку в бок. Визитеры смели все с одного из столов и, взявшись за него втроем, понесли к двери. На их счастье, оказалась она самой обычной, не металлической, и вылетела с третьего удара.

Выбравшись в коридор, по команде Диггера сразу свернули налево.

– Доставай фонарь, идем в подвал, – пояснил он коротко Кольке. – У лестничного пролета должна быть электрощитовая.

Через пару минут они уже были там. Железная дверь с оптимистичной надписью «Не входи, убьет!». Закрыта обычным навесным замком, который Ворон сбил висевшим на стене красным противопожарным ломом. Диггер ударом ноги распахнул дверь. Пробормотал едва слышно:

– Чума просто… Знали б мои дружки, от зависти бы сдохли…

Заинтригованный Колька опустился на колени, чтобы между ног стоявшего перед ним Ворона тоже заглянуть в таинственную комнату. Световое пятно фонарика хаотично выхватывало из темноты серые металлические шкафы, катушки медной проволоки, сваленные в кучу лопаты для уборки снега. Но Диггер, похоже, знал то, о чем Колька даже не догадывался. Вскоре за грохотом раскидываемого в разные стороны пыльного хлама, за матюгами-многоэтажками, последовал его торжествующий вопль.

– Ну что, нашел? – нетерпеливо отозвался Ворон.

– Нашел, – выдохнул Диггер так счастливо, словно обрел нечто, что искал годами, а то и десятилетиями. – Заходи, командир, посветишь. Только ноги не переломай.

Вслед за командиром Колька тоже осторожно пробрался сквозь завалы поближе к месту событий. Увидел, как Диггер, раскрыв створки одного из шкафов, ковыряется в расположенном на уровне головы распределительном щитке. Сверяясь с листом бумаги в руке, переключает один за другим какие-то рычажки. Щелк! Щелк! И щит, не подававший никаких признаков жизни, вдруг осветился десятком желтых и зеленых лампочек. Послышалось легкое, едва слышимое гудение.

– Работает! Работает! – надрывно зашептал Диггер, и только тут до Кольки дошло. В мертвой, оставленной людьми Москве откуда-то обнаружилось электричество.

– Реактор? – коротко спросил Ворон, с улыбкой разглядывая мерцающие в темноте лампочки как засмотревшийся на новогоднюю елку ребенок.

– А хрен его знает! – опять прошептал Диггер, словно в страхе спугнуть огоньки со стены. – Может, и компактный реактор. Я читал, американцы еще лет двадцать назад насобачились делать такие: высота всего метра три, срок работы после загрузки топлива – десять лет… Дизель, правда, тоже лет пять может храниться. А то и больше…

Колька вздрогнул. Хотя словосочетание «атомный реактор» происходило из иной, почти забытой жизни, проснулось ощущение опасности. И немедленно явилось объяснение, зачем же они здесь. В Москве – вернее, под ней – есть секретная атомная электростанция, продолжающая работать и по сей день. Ворон задумал ее взорвать, чтобы с помощью радиоактивного заражения изгнать оккупантов из-за Стены. Не зря говорил – «если вернемся». Если!

– Ты чего завис? – хлопнул тут его по плечу командир. – Не спи, Головастик, самое интересное начинается. Пошли!

Сам не свой от ужасной догадки, Колька поплелся по коридору. Они снова вернулись на первый этаж и перешли в другое крыло, где, судя по табличкам на дверях, находилась куча научных лабораторий. Сверяясь с планом в руке, Диггер уверенно, почти без задержек, вел их по зданию. Наконец, достигли еще одного лестничного пролета. Он был гораздо шире первого и вел только вниз, а не вверх. К удивлению Кольки, горноспасатели добавили зданию еще целых два подземных этажа. Правда, и здесь не обнаружилось ничего особенного. Похожие друг на друга как близнецы двери складов и прочих технических помещений. Стены выкрашены масляной краской в казенный зеленый цвет, вызывающий легкую тошноту. Сухой, спертый воздух, которым тяжело дышать. Впрочем, иногда Колька чувствовал на лице как будто дуновение свежего ветра. Наверное, вместе с электричеством заработали и кондиционеры. На втором нижнем подземном этаже они забрели в какой-то закуток, и вот тут Колька оторопел. Перед ним была то ли здоровенная дверь, то ли ворота метра в три шириной – целиком из железа, помеченного там и здесь неопрятными разводами осыпающейся ржавчины. Почти по центру к воротам приделали странное, похожее на автомобильный руль колесо. Приглядевшись, Колька заметил клеймо «Сделано в СССР». Вспомнив о реакторе, пробормотал непослушным языком:

– Это… что?

– Гермодверь, – непонятно ответил Диггер. – Тонны четыре весит, не меньше!

Неведомое слово только утвердило в мысли, что приблизились они к чему-то страшно опасному. Диггер тем временем взялся за тот самый руль, попробовал его крутануть. Похоже вышло не очень, потому как начал анархист пыхтеть и материться:

 

– Чего встали? Я что вам, супергерой? Ну-ка, подсобите!

Обод у руля был страшно холодный и тугой. Поддавался еле-еле. Когда пошло нормальное вращение, раздалось легкое шипение.

– Будто банку с огурцами открыли, – рассмеялся Ворон, отирая вспотевшее лицо и приглаживая заодно свою бороденку. – Заходим?

Оказалось, дверь не просто открывается – отъезжает по специальным рельсам в полу, которые Колька в полумраке даже не приметил. Присмотревшись к самой двери, поразился ее толщине – сантиметров двадцать серого, похожего на каменную плиту металла. Мурашки тут же заспешили туда-обратно по спине. Точно, забираются в реактор! Правда, за плитой никакого реактора не обнаружилось. Нет, обычная лестничная клетка с некрашеными бетонными стенами. Лестница, уходящая куда-то вниз, в непроницаемую тьму. Лифтовая шахта – правда, раза в два шире обычной. Дверь у лифта на старинный манер, с обычной ручкой и железной сеткой, а не раздвигающимися половинками. Внутри лифта – желтоватый, убивающий всякую радость свет оплетенных проволокой ламп. И почему-то пара старых, тоже проржавевших стульев – видимо, чтобы ездить вверх-вниз с комфортом. Уже в лифте, заметив помертвевшее Колькино лицо, Диггер пояснил скороговоркой:

– Потерпи, недолго осталось. Сейчас спустимся еще метров на пятьдесят – и все.

Опять же, ни слова – куда и зачем. Хотя заранее был Колька уверен в ответе: «Едем взрывать атомный реактор. Сами, конечно, сгинем, но и оккупанты полягут все до единого». Двигались вниз плавно, почти без толчков – минуту, наверное. Когда лифт, наконец, застыл на месте и стало тихо-тихо, Колька ясно услышал как отчаянно барабанит его сердце. Диггер с Вороном переглянулись. Анархист улыбался хмельной улыбкой. Ворон, напротив, был серьезен и сосредоточен. Руки его по привычке ощупывали автомат. Пьяной, неуверенной походкой Диггер сделал один шаг, другой. Попробовал нажать на дверную ручку – та не поддалась. Тогда он нетерпеливо навалился на нее всем телом, и дверь, заскрипев давно не использованным механизмом, все-таки открылась. Колька, охваченный и страхом, и любопытством, подался вперед. Черная, плотная как камень темнота. Световое пятно фонарика бессильно металось по ней, скользило как по воде, а затем, отражаясь, возвращалось обратно. Однако по другим признакам – сильному сквозняку, что заносил внутрь лифта запах затхлого, пропитанного пылью пространства, по едва различимым звукам журчащей воды и еще какой-то внутренней радиолокацией Колька ощущал: перед ними большая пустота. А потом в этой плотной, сырой темноте внезапно вспыхнул свет. Мощный софит целил прямо в глаза. Щурясь и обливаясь потом от страха, Колька отпрянул назад, сбив по дороге один из стульев, и тот с ужасающим грохотом опрокинулся на пол. Казалось, это станет предвестником чего-то ужасного. Взрыва, обвала, потока холодной воды из подземной речки, способного за несколько секунду поглотить их лифт. Но Диггер, чей силуэт отчетливо прорисовывался на фоне светлого прямоугольного контура, неожиданно спокойно сказал:

– Вылезайте, приехали.

– Куда? В реактор? – сорвалось страдальчески у Кольки.

Диггер не сразу сообразил, о чем речь. Потом смеяться не стал, ответил серьезно:

– Нет, в подземный город Раменки. И сдается мне, тут могут быть живые обитатели.

* * *

Голдстон проснулся сам, без будильника, ровно в шесть утра. На улице было еще совсем темно. Свет прожектора за окном широкими мазками рисовал на стене огромные изображения занавесок и стоящего боком книжного шкафа. Детское воспоминание на пару секунд полностью завладело телом, создав иллюзию, что времени просто нет. Тени. Страшные тени от уличного фонаря, до крика пугавшие его лет в десять. Они казались призраками умерших, исполнявшими какой-то потусторонний танец. Когда, заплакав, он прибежал однажды в спальню к отцу, тот, проснувшись, потрепал его по голове: «У тебя богатое воображение. Это хорошо». Отец вспомнился на удивление четко, как на контрастном черно-белом фото. До самых мелких морщин, до каждой веснушки и последней поры на благостном, отрешенном, как у святого, лице. Мать обычно приходила иначе – безлично и не через голову. Внутри взрывалось что-то горячее, и из этого взрыва прорастало ощущение раннего-раннего детства, даже еще младенчества. Когда ты – еще не ты. А отделившийся, научившийся самостоятельно ходить, дышать, питаться кусок плоти другого человека. Твое имя нужно лишь для того, чтобы различать тебя и ее. Джон Голдстон. Сегодня с утра он нашел себя легко и без мучений.

За окном раздались неторопливые, вальяжные шаги. Кто-то вполголоса отдал команду по-немецки. Патруль. Потом часы на Спасской башне ударили с переливами один раз. Четверть седьмого. Вместе с металлическим, тугим боем часов пришло ощущение сюрреалистичности происходящего – зашкаливающей, даже гротескной. Вчера, контуженому, полуживому, было не до того. Но сейчас эта дикая реальность потоком хлынула внутрь, затопляя сознание, переливая через край. Джон Голдстон, что, кажется, еще вчера работал аналитиком в лондонском Сити, просыпается утром под бой курантов за Кремлевской стеной и слышит немецкую речь патруля, одетого в модернизированный вариант военной формы вермахта[9]. Абсурд! Полный абсурд! Выглядит так, словно несколько параллельных вариантов мировой истории, существовавших до того независимо друг от друга, совокупились в припадке безумия, породив химеру, от которой запросто сносит мозги. Он знает, где находится – и одновременно не понимает где именно. Что это? Конец истории? Или наоборот – новое начало? Рухнувшая Вавилонская башня или глина для новой лепки? Он представил ее, эту глину, зримо, прямо перед собой – кроваво-красная, плотная, с черными вкраплениями-точками миллионов и миллионов людей. Можно наклониться, запустить в нее руки – и лепить. Но вот что? Он не знает. Даже Кнелл наверняка не знает. Все мы там, внутри этой самой глины, подумал Голдстон о бесчисленных черных точках. Движемся бесцельно туда-сюда. Но кто же тогда будет лепить? Кто измыслит эту самую новую форму?

Куранты пробили половину седьмого. Вздрогнув, он очнулся. Пора было возвращаться в реальность, какой бы дикой она ни казалась.

* * *

Визит к московскому генерал-губернатору Боссю – вообще-то формальный и ненужный – придумал Кнелл.

– У Свенссона чутье как у собаки… Хотя нет, как у бабочки. Недавно узнал – бабочки улавливают запахи за десять километров. Представляешь? В общем, если этот костолом заподозрит, что ты приехал в Москву ради физика, им сразу займутся профессионалы. Поэтому ходи и спрашивай у всех подряд про газопровод. Запугай их как следует, чтобы они больше ни о чем не думали!

Запугивать губернатора Голдстон отправился сладко зевая – сразу после завтрака с отличным кофе и теплыми, из печи круассанами. Губернаторская резиденция находилась здесь же, в Кремле, в паре минут неторопливой ходьбы. Обойдя по периметру бело-желтое, с колоннами, здание гостиницы, он сразу очутился перед узкой, похожей на тоннель аркой. Она вела в скромный по размерам, мощенный булыжником внутренний дворик неправильной формы. Голдстон сделал один шаг, другой и застыл на месте, пытаясь ухватить какое-то необычное ощущение. Было прохладно, даже морозно. Как и вчера, небо зашторивала навевающая депрессию серая хмарь. Оттуда, сверху, сыпалась легкая, едва различимая в сумрачном утреннем свете, но осязаемо покалывающая кожу снежная крупа. Дворик, отгороженный стенами здания от остального мира, сверху плотно, без зазора, накрывала крышкой полная, почти физически осязаемая тишина. Такую можно услышать, пожалуй, только в церкви или на кладбище. Подчиняющую себе, заполняющую тело вязкой сущностью, от которой живущее в нас время тяжелеет, замедляется, а сознание растворяется в чем-то, что не требует по отношению к себе ни одной рациональной мысли. Простояв так минуту или две, Голдстон с усилием, словно нужно было преодолеть невидимую преграду, двинулся дальше.

В холле Сенатского дворца, куда он направлялся, тоже оказалось на удивление пусто и тихо. Но побеленные стены и блестящий паркет, напротив, смотрелись неуютно, сразу придавило чем-то официальным и протокольным. Все еще размышляя о пережитом во время короткой прогулки по Кремлю, Голдстон молча показал на входе свой голографический жетон двум офицерам в черной форме, потом оставил шинель в гардеробе. Снова вспомнил о генерал-губернаторе, только когда начал подниматься на второй этаж по устланной толстым ковром лестнице с ослепительно белыми, скользкими как лед перилами. Боссю представлялся ему персонажем заурядным, в любом случае не стоящим того, чтобы тратить на него целый час времени. До войны сделал чиновничью карьеру в Совете по развитию туризма во Франции. Удачно выбрал момент для вступления в Партию спасения Европы, через полгода триумфально победившую на выборах в Европарламент. Когда началась интервенция и повсюду принялись судорожно отыскивать «специалистов по России», Боссю, прежде приезжавший в Москву на неделю французского кино и тому подобные мероприятия, увидел здесь свой шанс. Его письмо о необходимости спасения местных «культурных памятников» растрогало эмоционально неустойчивого канцлера. Француза назначили главой гражданской администрации с помпезной задачей «сохранить значимые для европейской цивилизации культурные и исторические артефакты». В реальности, конечно же, фигура генерал-губернатора являлась чисто символической. Все задачи по организации жизнедеятельности в окруженных Стеной кварталах выполняла армия. Обеспечивала здесь безопасность, завозила продовольствие и топливо.

На лестнице, а потом и в коридоре, куда завернул Голдстон, черными, неподвижными столбами его встречали через каждые десять метров офицеры Управления безопасности. Тщательно подогнанные друг к другу по росту и комплекции, они смотрелись такой же неживой деталью интерьера, как и развешанные по стенам хрустальные светильники. Когда число черных столбов превысило двадцать, Голдстон внезапно почувствовал на шее цепкие пальчики ярости. Лучше бы этих мо́лодцев отправили охранять шоссе из аэропорта или массовка для театральной постановки «Боссю – пуп Вселенной» важнее всего? В его болезненном, еще пограничном состоянии оказалось легко найти виновного в своих злоключениях. Когда он добрался до массивных трехметровых дверей приемной, волна раздражения и неприязни к губернатору уже походила на штормовую. Надутый от важности лягушатник. Тщеславный болван. Изображает здесь Наполеона, захватившего Москву двести лет назад…

– Штабс-капитан Голдстон?

Кажется, была вспышка. Примерно такая же, как у обычной фотокамеры. Он зажмурился и вот так, ослепнув, сделал по инерции еще пару шагов. Когда снова глянул на мир, увидел глаза – зеленые, но при этом с уловимым теплым отливом синевы. Вопреки всем законам физики, они стягивали пространство вокруг в две яркие точки, затемняя остальные отражающие свет материальные предметы.

– Меня зовут Сима. Я помощница генерал-губернатора.

Голос глубокий, но при том в чем-то неуверенный. Совсем без русского акцента. Усилием воли Голдстон оторвал взгляд. Тряхнул едва заметно головой, чтобы избавиться от наваждения. Так вот и начинают верить в ведьминские привороты. На самом деле просто необычный цвет глаз. Повременив немного, он осторожно, будто стоял пред смертельно опасными очами Горгоны Медузы, снова покосился на помощницу Боссю, с которой столкнулся почти на пороге. Круглое, присыпанное французскими веснушками лицо. Узковатый, чуть монгольский разрез глаз. Пухлые, почти детские губы, отчего-то слегка скошенные в одну сторону. Стянутые в хвост темно-каштановые волосы. Вдруг он понял: что-то не так. Она смотрела на него слишком серьезно. То ли с удивлением, то ли даже с ужасом.

– Сима?

– Или, если полностью, Серафима. Се-ра-фи-ма.

Повторила по-русски. Опять очень серьезно.

– Что-то библейское?

– Да. Переводится с еврейского как «огненный». Серафимы в христианской традиции – высший разряд ангелов. Человек может их увидеть только в виде огня.

Голдстон ответил – вполне искренне:

– В вашем взгляде правда что-то обжигает. Неудивительно, что мне уже успели про вас рассказать.

И вот тут она дернулась. Едва заметно, но он увидел.

– Неужели? Надеюсь, никаких сплетен?

Голдстон мысленно подмигнул себе. Красавица из заколдованного замка сама идет к нему в руки. Даже не нужно петь фальшивые серенады под ее балконом.

 

– Вы будете на приеме? Тогда расскажу все вечером. Иначе придется объяснять генерал-губернатору, почему я предпочел ваше общество. Хоть он и француз, может не понять.

Сима попробовала улыбнуться, но получилось не очень. Ее непонятный взгляд опять ощутимо прижег кожу на лице.

* * *

Генерал-губернатор Боссю как истинный француз обосновался в Кремле avec chic[10]. Голдстон уже знал, что аудиенция состоится не где-нибудь, а в бывшем президентском кабинете. Впрочем, статусное место вызвало лишь новый приступ болезненного раздражения. Темно-коричневые деревянные панели, тоскливого вида мебель – кремлевский дух застывшего времени был беспощадно изгнан отсюда в угоду тому, что осуществившие этот акт вандализма дизайнеры воспринимали как удачное сочетание комфорта и делового стиля. Правда, уже в следующую секунду Голдстон едва не расхохотался в голос. Прямо за спинкой генерал-губернаторского кресла, под сияющим позолотой двуглавым российским орлом, в самом деле обнаружился портрет Бонапарта – при полном параде, с лавровым венком триумфатора на голове. Причем внушительных размеров картина бульдозером разрушала всю симметрию пространства вокруг, делая кабинет каким-то кривобоким и недоделанным.

Наполеон глянул на Голдстона холодно и подозрительно, будто знал, что заявился тот сюда с недобрыми намерениями. Сам генерал-губернатор, напротив, был демократичен как политик накануне выборов. Сорвался с места навстречу, долго тряс руку. Скорее всего, даже разучил заранее приветственную фразу, которая изверглась из него бойкой скороговоркой. Слова обстукали Голдстона со всех сторон как залп сухим горохом. Он едва успел уловить смысл.

– Приветствую, дорогой штабс-капитан! Как самочувствие? Отдохнули? Хорошо ли спится в Кремле?

Тра-та-та-та-та!

Забавно, но даже столь невинные вопросы Боссю умудрялся задавать с легкой снисходительностью небожителя. Возможно потому, что, как бы ни спалось Голдстону, француз наверняка спал гораздо больше и лучше, чем он, вкуснее ел, слаще пил. Его довольное жизнью лицо пятидесятилетнего бездельника было словно скопировано с рекламы дорогого парфюма из старого, доброго, докризисного мира. Загорелая кожа – интересно, где он умудрился здесь загореть? Притащил с собой в Москву солярий? Седые кудряшки, прищуренные отчаянно-голубые глаза, отработанная годами физкультурных упражнений улыбка. Все вместе наверняка сводит с ума женщин в промышленных масштабах, хотя вот ростом, конечно, он малость не вышел… Но Голдстон – не какая-нибудь двадцатилетняя дура, что тут же кинется на шею этому франту, одетому в помесь военного мундира и гражданского костюма цвета хаки. У него на Боссю совсем другие виды.

– Из-за контузии спалось не очень. Думаю, вы в курсе – на пути из аэропорта мой автомобиль поджидала партизанская засада.

Сожаление по поводу чудовищного инцидента и несказанная радость видеть гостя живым. Все разом выплескивается на лицо Боссю из заранее приготовленного флакона.

– Ужасно! Возмутительно! Партизаны вконец обнаглели!

– Возможно потому, что неплохо информированы. Как сообщил мне полковник Свенссон, дерзкая диверсия в Торжке удалась лишь по той причине, что система охраны была недальновидно отключена из-за аварии на трубопроводе. Возникает логичный вопрос – как партизанам удалось столь удачно угадать со временем и местом?

Боссю опустил глаза. Начал перекатывать туда-обратно по столу золотую авторучку.

– Да, это странно. Весьма странно… Надеюсь, оберст Свенссон все оперативно выяснит…

Голдстон кивнул в знак согласия – он тоже полностью доверяет шефу контрразведки в данном вопросе. Добавил как бы в развитие тезиса губернатора:

– Герр оберст попросил меня по мере сил принять участие в расследовании. Он не исключает утечки информации. Нападение на мою машину по пути из аэропорта также выглядит подозрительно… Насколько я понял, вы не были в курсе аварии на газопроводе?

Вместо ответа генерал-губернатор широко улыбнулся, показав полный комплект нечеловечески красивых зубов. Но Голдстон упрямо молчал, и эта неуютная пауза тут же превратила беседу в допрос. Ладони Боссю начали рассеянно хлопать по поверхности стола, словно в попытке поймать там невидимое насекомое. Портрет на стене тоже, кажется, переменился в лице – Наполеон выглядел испуганным и растерянным, как будто ему только что сообщили о внезапном наступлении русской армии.

– Так вы знали об аварии?

– Нет! Конечно же нет!

Они еще помолчали. Боссю все-таки взял себя в руки, причем в буквальном смысле – сцепив замком лежавшие на столе ладони.

– Штабс-капитан, моя миссия в Москве имеет главным образом гуманитарный и культурный характер… Надо оставить местное архитектурное и художественное наследие для будущих поколений европейцев. Оно, поверьте, уникально. В Европе часто принижали значение русской культуры в угоду политическим соображениям…

Быстро же ты сдулся, красавчик, рассеянно подумал Голдстон. Окинул с видом завоевателя кабинет. Взгляд снова прицепился к триумфатору Бонапарту.

– Неужели последний президент России был поклонником Наполеона?

Даже через плотный загар было заметно, как покраснел генерал-губернатор.

– Картину повесил я… Это Франсуа Жерар[11], портрет императора с живого оригинала для зарубежных представительств империи… Мы взяли его на временное хранение из Пушкинского музея… Здесь… здесь ему абсолютно ничто не угрожает…

Да, за одним исключением. Когда ты, мон ами, отсидишь срок в Кремле и начнешь паковать чемоданы, можно поспорить, что картину погрузят на трейлер с твоим барахлом… Голдстону внезапно стало смертельно скучно. Пора закругляться. Пара формальных вопросов, и можно будет вернуться к огненному ангелу в приемной. Еще раз попробовать посмотреть ей в глаза. Се-ра-фи-ма… Она так забавно сказала это по-русски.

– Много объектов в Москве признано европейским культурным наследием?

Боссю сразу приободрился.

– Более пятидесяти. Если быть точным – пятьдесят три. Некоторые из них, правда, расположены за Стеной.

Голдстон недоуменно воззрился на генерал-губернатора. Тот понял его немой вопрос.

– Как мы можем гарантировать сохранность находящихся за Стеной архитектурных памятников? Армейское командование выделяет на эти цели почти тысячу человек. Причем мы их ротируем. Чтобы они не теряли квалификацию без реальной службы…

– Тысячу?

– Большинство заняты всего на двух объектах, – торопливо добавил Боссю, словно у гостя имелись полномочия урезать общую цифру. – Это Новодевичий и Донской монастыри, два замечательных архитектурных памятника шестнадцатого столетия. Поверьте, они не уступают в красоте лучшим французским замкам! Да, и оба монастыря действующие. Через них мы распределяем среди подмосковного населения гуманитарную помощь – сухпайки, одеяла, сборники выступлений канцлера. Этим занимается моя помощница, кстати, правоверная христианка, которая регулярно выезжает в Новодевичий монастырь. Представляете, несмотря на ужасные условия, здесь еще остаются тысячи русских. Живут как их предки, топят печки дровами и едят один картофель. Она принимает близко к сердцу страдания этих несчастных…

Боссю продолжал что-то говорить, но Голдстон уже не слушал его, пораженный странной догадкой. Вот он, нервный интерес к тому, что рассказывают о ней за глаза! Оказывается, прекрасная Горгона бывает за Стеной. В монастыре, через который проходит за неделю не одна сотня русских.

– Ваша помощница… – осторожно начал он, перебивая цветистые рассуждения Боссю.

– Сима́?

Боссю, конечно же, произносил ее имя на французский манер, с ударением на последней гласной.

– Серафима… Как давно вы ее знаете?

– Более десяти лет. Она работала со мной еще в секретариате Совета по развитию туризма… А что такое?

– Ваша помощница знала о моем приезде? Точное время прилета?

Генерал-губернатор нетвердо кивнул.

– Думаю, да… Так как планировала нашу встречу, то наверняка получила полную информацию из канцелярии оберста Свенссона…

Тут до Боссю, наконец, дошло. Еще одна нечеловеческая улыбка полыхнула сверхновой в кабинете. Наверное, улыбается так каждый раз, когда чувствует растерянность.

9Вооруженные силы нацистской Германии в 1935–1945 гг.
10С шиком (фр.).
11Франсуа Жерар (1770–1837) – французский художник эпохи ампира.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28 
Рейтинг@Mail.ru